Содержание:
Атлантида 1
"Сильно прибыло красоты" 2
У совести нет мерила! 5
Интелегенды 5
Как работать гением 6
Русский интеллигент уходит 9
Требуется будущее 10
Кризис власти - это кризис доверия 12
Освобождение от культа власти - благодетельное чувство 13
Трагедия непрочитанной книги 14
Возвращение старой науки, которая заставляет гордиться своими предками или стыдиться их поступков 14
В защиту Сталина 15
Страх, который больше страха смерти 17
Если бы я встретил себя 30-летним 20
Непереводимое слово 20
Во власти нет людей, болеющих за Россию 21
Как стать добрее 24
Интеллигенция в отсутствие Аполлона и райкома 26
Я чувствую себя чужим 27
Во что я верю 30
Честная жизнь перестала пользоваться уважением 31
Мы можем смеяться, но улыбаться мы так и не научились 33
Даниил Гранин
Беседы. Очерки
Атлантида
Для нескольких поколений россиян книги писателя Даниила Гранина были, как сейчас принято говорить, культовыми. Самые заметные из них - такие, как роман "Искатели" и повесть "Иду на грозу", - неразрывно связаны с хрущевской "оттепелью", стали ее литературными символами. Мои родители в студенческие времена буквально зачитывались ими. Не в последнюю очередь благодаря романам Гранина профессию физика окутывал романтический флер. Нынче, перефразируя поэтические строки, можно сказать: в загоне и физики, и лирики - время уравняло и тех, и других.
- Даниил Александрович, совсем недавно мы видели Вас в роли члена жюри кинофестиваля. А чем Вы заняты нынче? Писать успеваете?
- Успеваю-успеваю… Совсем недавно отдельным изданием вышел мой новый большой роман "Вечера с Петром Великим", который до этого был опубликован журналом "Дружба народов". Недавно состоялась его презентация. В отличие от многих других произведений, где Петр предстает перед читателем "то академиком, то героем", меня интересовала только личность государя, а не его военные или государственные реформы. Петр в моем романе человек, а не государственный деятель. А сейчас я пишу фантастический роман.
- Фантастический?! От "Иду на грозу" - до детектива и фантастики? Помнится, несколько лет назад Вы опубликовали детектив "Бегство в Россию". Кстати, что подвигло Вас на написание детектива? Наше время ассоциируется у Вас с этим жанром?
- Нет, время здесь ни при чем. Меня захватила, пленила подлинная человеческая история, реальные люди, с удивительной жизнью которых я познакомился. И я во что бы то ни стало решил написать о них.
- Как сказал поэт, времена не выбирают, в них живут и умирают, но все же… Еще один вопрос по поводу той эпохи, в которой нам довелось жить. Когда-то очень большой общественный резонанс получила Ваша статья о милосердии. Наше время, оно милосердное?
- Нет. Совершенно немилосердное. Очень даже немилосердное. Прежнее, советское, было немилосердным из-за тоталитаризма государства, а нынешнее - из-за очерствления душ и человеческого эгоизма. Может быть, людей нельзя за это винить - многие слишком заняты борьбой за существование.
- Как Вы "дошли" до жизни члена киножюри?
- Мне было интересно, выживает ли наше кино, а если выживает, то как. Вообще-то я мало смотрю фильмы, но думаю, что у российского кинематографа сложная и тяжелая судьба. Ему суждено соревнование с американскими фильмами. Наше кино проигрывает американскому не качественно, а количественно. Между прочим, такая же ситуация сейчас сложилась и в литературе. Серьезные хорошие книги появляются довольно плотно, не реже, чем когда бы то ни было. Они проигрывают у читателя не качественной иностранной литературе, а международному "чтиву". Эта картина характерна не только для России, а для всего мира. Просто нам пока еще непривычно, что замечательные книги выходят тиражами три-пять тысяч экземпляров и расходятся не слишком бойко.
- Но ведь и хороших читателей немного…
- Вопрос в том, куда они делись? А они были. Существовала огромная, квалифицированная читательская аудитория. В золотую пору советской литературы поэтическая аудитория составляла многие тысячи человек, литературно-художественные журналы читали миллионы. Сто-, двухсот-, трехсоттысячные тиражи для романов были чем-то само собой разумеющимся. Все это было.
- И куда же, по-вашему, делось?
- Исчезло. Исчезло в силу многих причин. Уникальная читающая публика, которая образовалась в советской России, или обнищала, или находит то, что раньше искала в художественной литературе, в других журналах, газетах, телевидении. Или вообще ничего не находит, потому что ничего не ищет и занята другим.
- Чем?
- Выживанием. Или наживанием.
- Какие из "замечательных книг", о которых Вы говорили, можете упомянуть? Кто-нибудь из новых, молодых авторов запал в душу?
- Из молодых так вот, навскидку, мне трудно припомнить, а из последнего, написанного "немолодыми", понравился "Андеграунд" Маканина. Неплохой роман Наташи Галкиной, опубликованный журналом "Нева". Интересны вещи Дины Рубиной, напечатанные, кажется, в "Новом мире". А специально за новинками я слежу, честно сказать, мало. Других дел хватает. Самому надо писать, а не "слежкой" заниматься.
- В завершение темы. Мне кажется, они связаны: как Вы выразились, "золотая пора" советской литературы - и шестидесятники… Даниил Александрович, как Вы относитесь к понятию "шестидесятники"? Это название отражает суть явления?
- Наверное, да. Довольно сложно объяснить, но могу сказать, что они много сделали для очищения мозгов и душ советских людей.
- Не прочистки, не промывки, а именно очищения? Лев Аннинский как-то сказал, что его это определение не устраивает, потому что оно неполное, неточное.
- К любой дефиниции можно придраться. Тем не менее интересно явление - оно же почему-то возникло. Следовательно, была причина, повод, для того чтобы возникло именно это название.
- Ленинград, "притворившийся" Петербургом, не стал для Вас чужим местом?
- Для меня это город, без которого я бы во многом не состоялся как писатель и, может быть, даже как человек. Этот город я защищал во время войны, восстанавливал после войны, о нем писал. Петербург - город, имеющий особое значение для России. Он всю свою жизнь тащит Россию в Европу. Или, точнее, к Европе. Правда, она, Россия, упирается. И здорово упирается.
- Я думал, Вы вспомните про город с областной судьбой. Вы - автор этого афоризма.
- Во-первых, об этом первым сказал Лев Озеров. Дело не в областной судьбе. И не в судьбе вообще - ее каждый выбирает себе сам, в том числе и город. А дело в том, что Россия в лице своего правительства, партии, идеологов терпеть не могла Петербург - Ленинград в течение многих лет.
- Это связано с его фрондирующей ролью?
- Это связано с его колющей глаз европейскостью, его культурой, его интеллигентностью.
- Вас не коробит надуманность, фальшивость титула - "культурная столица России"?
- Я думаю, он пока что ничего не дает городу, кроме некоторого ощущения или ответственности, или несоответствия. Но и то, и другое полезно.
- Коли уж Вы теперь фантаст, разрешите задать "фантастический" вопрос. Доведись Вам такая возможность, о чем бы Вы говорили с собой двадцатилетним, чему научили, о чем предупредили бы того юношу?
- Вы задали очень интересный вопрос, который я себе часто задаю сам. Мне даже хотелось написать о том, что бы я думал и чувствовал, если бы встретил себя двадцати-тридцатилетнего. Это мне всегда было очень интересно. Наверное, - скорее всего, мы бы не поняли друг друга. Я двадцатилетний был бы крайне возмущен мною нынешним, моими современными взглядами и мыслями. Он бы меня начисто не принял. Да и тридцатилетний, сорокалетний "я" - эти парни отнеслись бы ко мне с подозрением.
- То есть, если я правильно понял, Вы разделяли "генеральную линию"… А теперь, когда Ваш характер изменился, ощущаете ли угрызения совести, вспоминая об ошибках молодости?
- Изменился не характер. Изменилась ментальность - взгляд на жизнь, участие в жизни. Характер - нечто более неизменное. Но - и в этом сложность - я с большим уважением отношусь к себе двадцатилетнему, который пошел воевать в народное ополчение. Хотя к концу войны понимал, что это незачем было делать. В силу моего отношения к войне. И в то же время я совершенно строго - даже осуждающе - отношусь к себе тридцати-сорокалетнему, мирившемуся со многими безобразиями, которые творились вокруг, и даже участвовавшему в них. Который плакал, когда умер Сталин. Сейчас многие не любят это вспоминать, об этом говорить, но это факт. Ну хотя бы моей личной жизни. И вот я сегодняшний смотрю на того, плачущего, - и мне его жалко. Его зашоренность, глупость, неисторическое мышление ужасны. Но это не значит, что я стал умнее. Это не значит, что мы стали умнее. Встречи с самим собой - трудные встречи. К сожалению, мало кто из нас хочет встречаться с самим собой…
- Не знаю насчет нового президента, а при Ельцине Вы были членом Президентского совета. Эта близость к власти Вас не смущала? Как показывает опыт художников всех времен - от Иосифа Флавия до Александра Фадеева, такие игры добром не заканчиваются. Замараться не было боязно? Истинный художник старается держаться в отдалении от власть предержащих.
- Да, я был членом Президентского совета. Во-первых, мне кое-что удалось сделать для того, чтобы облегчить жизнь творческому люду, правда, увы, мизерно мало. А во-вторых, было интересно посмотреть на власть вблизи.
- Профессиональный интерес?
- Именно. Между прочим, возможность замараться существует не только вблизи власти. Это зависит от человека - было бы желание…
- Последний фильм, который произвел на Вас впечатление?
- Таких фильмов два - "Вор" и "Брат". Первый - талантливо рассказанная молодыми кинематографистами история о днях молодости их отцов и матерей. История, рассказанная с сочувствием, пониманием и, кстати, милосердным состраданием. Хотя некоторые считают, что отечественные режиссеры в большинстве своем не умеют снимать "истории", не умеют "рассказывать". Во второй картине, по-моему, предпринята одна из немногих достаточно удачных попыток создания собирательного образа героя нашего времени. Обе ленты внушают надежду, что не все так уж скверно в российском кино.
- Даниил Александрович, что Вы думаете об Интернете?
- Я отношусь к нему неоднозначно. С одной стороны - информационный взрыв, лавина информации. С другой - о чем мы информируем друг друга? Что я люблю кока-колу, - а ты любишь пепси? Перспективы Интернета - фантастические, но слишком эта фантастика опережает наше развитие. Человек - очень инертное существо, мало и медленно меняющееся. Не успеваем…
- Может, и слава Богу?
- Отчасти слава Богу, но понимаете, несколько поколений людей из-за телевидения уже страдает гиподинамией. Малышам, часами просиживающим у мониторов, это здоровья не прибавляет. А формирование общественного мнения? Возможности Интернета в этом смысле насколько безграничны, настолько же и опасны.
- Если бы у Ваших двадцати-, тридцати- и сорокалетних сверстников, которые "мирились" и "даже участвовали", было под рукой такое мощное средство пропаганды…
- Да уж… Будь мир времен Второй мировой так компьютеризирован - неизвестно куда "вкось" и по какому "вкривь" - пошла бы история, какие формы приняла бы идеологическая борьба… Представьте себе сталинский режим, имеющий выход в Интернет. Или гитлеровский.
Беседу вел И. Линчевский
2000
"Сильно прибыло красоты"
…1919 год, год моего рождения, в тех местах еще догорала Гражданская война, свирепствовали банды, вспыхивали мятежи. Родители жили вдвоем в лесничествах где-то под Кингисеппом. Были снежные зимы, стрельба, пожары, разливы рек - первые воспоминания мешаются со слышанными от матери рассказами о тех годах. Детство, оно было лесное, позже - городское; обе эти струи, не смешиваясь, долго текли, да так и остались в душе раздельными существованиями.
Школа моя всерьез началась примерно с шестого класса. В школе, на Моховой, оставалось еще несколько преподавателей бывшего здесь до революции Тенишевского училища - одной из лучших русских гимназий. В кабинете физики мы пользовались приборами времен Сименс-Гальске на толстых эбонитовых панелях с массивными латунными контактами. Каждый урок был как представление. У учительницы литературы не было никаких аппаратов, ничего, кроме стихов и убежденности, что литература - главный для нас предмет. Ее звали Аида Львовна. Она организовала литературный кружок, и большая часть класса стала сочинять стихи. Мне же стихи не давались. В порядке самоутверждения я тоже написал в школьный журнал: о том, что поразило меня тогда, - о смерти С. М. Кирова: Таврический дворец, где стоял гроб, прощание, траурная процессия…
Несмотря на интерес к литературе и истории, на семейном совете было признано, что инженерная специальность более надежная. Я подчинился, поступил на электротехнический факультет и окончил Политехнический институт перед войной.
После окончания института меня направили на Кировский завод, там я начал конструировать прибор для отыскания мест повреждения в кабелях. С Кировского завода я ушел в народное ополчение, на войну. Не пускали. Надо было добиваться, хлопотать, чтобы сняли броню. Война не отпускала меня ни на день. В 1942 году на фронте я вступил в партию. Воевал я на Ленинградском фронте, потом на Прибалтийском, воевал в пехоте, в танковых войсках и кончил войну командиром роты тяжелых танков в Восточной Пруссии. То были страшные, горькие, но прекрасные годы. Я не думал стать только писателем, литература была для меня всего лишь удовольствием, отдыхом, радостью, как прогулка в горы или луга. Кроме нее была работа, главная работа - в Ленэнерго, в кабельной сети, где надо было восстанавливать разрушенное в блокаду энергохозяйство города. И вдруг я написал рассказ. Про аспирантов. Было это в конце 1948 года. Назывался он "Вариант второй". Я принес его в журнал "Звезда". Меня встретил там Юрий Павлович Герман, который ведал в журнале прозой. Его приветливость, простота и какая-то пленительная легкость отношения к литературе помогли мне тогда чрезвычайно. Рассказ был напечатан сразу, почти без поправок. Вскоре я поступил в аспирантуру Политехнического института и одновременно засел за роман "Искатели". Параллельно и в электротехнике тоже кое-что завязалось и стало получаться. По молодости, когда сил много, а времени еще больше, казалось, что можно совместить науку и литературу. И хотелось их совместить. Но не тут-то было. Каждая из них тянула к себе все с большей силой и ревностью. Каждая была обольстительна. Пришел день, когда я обнаружил в своей душе опасную трещину. Но в том-то и штука, что душа - это не сердце, и разрыва души быть не может. Просто надо было выбирать. Либо - либо. Но я долго еще тянул, чего-то ждал, читал лекции, работал на полставки, никак не хотел отрываться от науки. Боялся, не верил в себя… В конце концов это, конечно, произошло. Нет, не уход в литературу, а уход из института.
Я писал об инженерах, научных работниках, ученых, о научном творчестве, это была моя тема, мои друзья, мое окружение. В 1960-е годы мне казалось, что успехи науки, и прежде всего физики, преобразят мир, судьбы человечества.
Ученые-физики казались мне главными героями нашего времени. К 1970-м тот период кончился, и в знак прощания я написал повесть "Однофамилец", где как-то попробовал осмыслить свое новое или, вернее, иное отношение к прежним моим увлечениям. Это не разочарование. Это избавление от излишних надежд. Кто знает, из чего образуется "Я". Думаю, что многое зависит от того, где человек живет. Если бы я жил не в Ленинграде, если бы в детстве жил не у Спасской церкви с пушками, если бы потом не на Петроградской стороне, если бы перед глазами моими не была набережная, в гранит одетая Нева, проспекты, то "Я", о котором тут идет речь, было бы несколько иное.
…Говорят, что биография писателя - его книги. Но почему-то, когда я сижу за столом, работаю, меня мучает чувство утраты, мне кажется, что биография моя прерывается, что настоящая жизнь, с солнцем, морем, природой, встречами, эта жизнь проходит мимо, она слышна за окнами смехом детей и шумом машин. А когда я не пишу, а гуляю с друзьями, куда-то еду, я корю себя за то, что не работаю, трачу время впустую. Наверное, такое противоречие неизбежно, но оно доставляет немало горя, оно портит жизнь. Не хочется работать за счет жизни, лучше все же жить за счет работы, потому что жизнь - она выше, она дороже.
- Ну еще одна книга, - говорю я себе, - что от этого изменится?
Доказываю себе, что ничего, - и тем не менее сажусь писать…
Нынешний Петербург стал таковым после обретения в 1991 году своего исторического имени. Честно говоря, поначалу мне казалось, что все это происходило в русле массовых перемен, возвращавших улицам старые названия. Иногда это получалось удачно, иногда - нет, в общем, желание все переименовать объяснялось жаждой стряхнуть с себя прах советской жизни. Однако прошло несколько лет, и я убедился в том, что возвращение имени сыграло свою роль и продолжает играть. Есть мнение, что для человека даже имя имеет определенное значение, иногда мистическое, иногда метафизическое - что-то оно определяет. А когда имя возвращается, то вместе с ним возвращается подлинность, история.
Петр I назвал этот город отнюдь не в честь себя, а в честь святого Петра. По библейскому определению, "Петр" означает "камень". И действительно, все получилось очень символично, был заложен камень в основание новой России. Ведь Петербург возник внезапно, совершенно неожиданно не только для нее, но и для Европы. Но так получилось, что событие, которое произошло с основанием Петербурга, до сих пор не оценили - и его действительно трудно оценить. Можно лишь представить, что некогда существовала страна с укоренившимися традициями, столица у нее была - Москва, центр - Кремль. Вокруг столицы существовала определенная история, прикрепленная к ней. До Москвы были и другие первые города: Владимир, Ладога… Но они как были, так и продолжали существовать. Здесь же произошло нечто непривычное и удивительное. Петр создает на окраине страны город, который с самого начала строится как столица государства. Такого примера не было даже в Европе. И начинается не просто переселение, начинается строительство совершенно нового типа города по плану Петра и по новым, но понятным для России мотивам.