"В моих глазах признание независимости окраинных народов является только первой ступенью. Последующим шагом должно явиться свободное соглашение всех государств Восточной Европы (в том числе даже Польши) – и образование Всероссийских Соединенных Штатов по образу и подобию Соединенных Штатов Северной Америки. К сожалению, такое единственно жизненное понимание будущего строительства России встречает сильную оппозицию со стороны других наших эмигрантских кругов. В частности, эсеры старой формации все еще думают, что учредительное собрание может продиктовать свою волю окраинным государствам и навязать им федерацию с Россией. Именно потому, что идея независимости Украины, Грузии, Белоруссии многим кажется покушением на "расчленение" России, необходимо наше решение национального вопроса подробно обосновать. Но это дело, разумеется, будущего. Если я сейчас останавливаюсь на этом вопросе, то только для того, чтобы потом не было недоговоренности между нами.
Теперь – о фашизме. Эсеровская пресса дурно понимает его. В нем нет элементов реакции, если не понимать под реакцией борьбу с коммунизмом и утверждение порядка. Фашизм спас Италию от коммуны. Фашизм стремится смягчить борьбу классов. Он опирается на крестьянство, он признает и защищает свободу и достояние каждого гражданина.
Не знаю как вам, но мне фашизм близок и психологически, и идейно.
Психологически – ибо он за действие и волевое напряжение в противоположность безволию и прекраснодушию парламентской демократии; идейно – ибо стоит он на национальной платформе и в то же время глубоко демократичен, ибо опирается на крестьянство. Во всяком случае, Муссолини для меня гораздо ближе Керенского или Авксентьева. Так называемый империализм итальянских фашистов явление случайное, объяснимое избытком населения в стране и отсутствием хороших колоний, такое же случайное явление и сохранение монархии. Фашистское движение растет повсеместно в Европе, в особенности в Англии, и я думаю, что будущее принадлежит ему. Это не удивительно. Европа переживает кризис парламентских учреждений. Люди разочаровались в болтунах, не сумевших предотвратить войну и не умеющих организовать послевоенную жизнь. Фашизм не отрицает народного представительства, но требует от народных избранников не прекраснодушных речей, а действий и волевого напряжения. Парламент (у нас Советы) не должен мешать правительству в его созидательной работе бесконечными прениями и присущей всякому многолюдному собранию нерешительностью. Если за парламентом остается право контроля, то на него возлагаются и обязанности, он не должен быть безответственным и бездейственным учреждением. Керенским и Милюковым в фашизме нет места. Отсюда их ненависть к нему.
Но чтобы решить вопрос, по которому у вас возникли столь серьезные разногласия, надо быть на месте, а не здесь. Достаточно ли уже накоплено сил? Каково их количество? Какова степень их организованности и дисциплины? Какова окружающая среда? Каково общее положение? Я не могу ответить на эти вопросы. Добросовестность позволяет только поставить их. А ведь в ответах все дело. К сожалению, почта от вас ответов этих не содержит. "Эволюция" тут ни при чем, короткие удары тоже. И боже сохрани контактироваться с монархистами: уже не говоря о том, что гусь свинье не товарищ, они непременно и нарочно вас провалят. Я знаю это по опыту.
Очень хорошо, что возникают смелые планы. Это свидетельствует о росте и организации и настроений. Но лучше – "осторожнее на поворотах". Лучше семь раз примерить и один раз отрезать. Говорю еще раз: для решения конкретного, чисто практического у меня нет достаточных данных, и я прошу подождать, если вы хотите считаться с моим мнением. Сейчас могу сказать только одно и как результат всей моей предшествующей работы: если организация выросла настолько, что в ее среде наблюдается непреодолимое активное настроение, надо, как я уже советовал, выделять людей с таким настроением в отдельные группы с точным посильным заданием и поставить их в такие условия работы, чтобы их провал не повлек за собой провала общего, всей организации в целом. Еще могу сказать: лучше даже и это сделать возможно позднее…"
Получив это письмо, чекисты убедились: Савинков крепко заглотил наживку. Теперь только роковая случайность могла сорвать операцию. Но она в планы Лубянки не входила…
Глава 6
Начало конца
Савинков был уже морально готов все бросить и отправиться в Россию – помогать "либеральным демократам" свергать большевиков. Однако он поставил условие: приехать за ним должен был лично Павловский. Подобный поворот дела категорически не устраивал чекистов. Они прекрасно понимали, что полковник спит и видит, как бы сбежать с ненавистной ему Лубянки и спасти своего вождя. Поэтому был придуман хитроумный план. Якобы Павловский, которого начало тяготить безделье в Москве, оставил все дела и уехал на юг России, чтобы устроить очередное ограбление банка. Во время экспроприации ценностей он был тяжело ранен в грудь и в пах. Врачи чудом спасли его жизнь, и, разумеется, в таком состоянии полковник не может приехать за Савинковым. Он и ходить-то не может. Говорит с трудом. Но короткое письмо написать сподобился, чтобы вождь не сомневался: все в порядке, произошла досадная оплошность:
"Наконец и я дождался того, что всегда случается после слишком большого везения.
Я всегда удивлялся – как это меня еще земля держит? Последняя торговая операция не удалась; мы понесли небольшие убытки. К счастью, особо тяжелых по качеству потерь мы не понесли, и ярмарка, я уверен в этом, пополнит наши временные убытки с лихвой. Одно мне неприятно – поездка на эту последнюю неудачную экспроприацию приковала меня к постели. Я заболел, начал было поправляться, но тут какое-то осложнение с сухожилием, и врач говорит, что придется проваляться долго. Такая бездеятельность еще хуже, чем соответствующая для меня смерть.
Все это очень печально, так как это не только нарушает мою работу здесь, но и не дает возможности ехать к вам лично…
Самое главное – страшно досадно, что я временно выбыл из строя и прикован к кровати в самое нужное время…
Все уж из состава главной конторы привыкли к этой мысли, и для дела Ваш приезд необходим. Я, конечно, не говорил бы этого, не отдавая себе полного отчета в своих словах.
И за Ваше здоровье и за успех торговли во главе с Вами я спокоен, а потому буду тихо лежать в постели, ощущая Вас здесь".
Савинков был шокирован. Казалось, что он вот-вот упадет в обморок. Мысль о том, что с Павловским может что-то случиться, никогда не приходила ему в голову. Недаром же он с пафосом любил говорить: "У большевиков руки коротки дотянуться до таких боевиков, как мы с Сержем" . Теперь вот выяснилось, что слова пророчеством не стали.
Он долго колебался, сначала решив, что "Либеральные демократы" – провокация Лубянки. Но быстро отогнал эту мысль. Взял себя в руки. И еще раз все тщательно обдумал.
Все письма членов Союза защиты Родины и свободы рисовали радужную картину. И он об этом не забывает. Каждый день, проведенный Савинковым не в России, усиливает сомнение в его полезности для антибольшевистского подполья в Москве. Он прекрасно понимает, что ни Павловский, ни тем более Шешеня ничего полезного для будущей победы над Советами не сделают. Рядовые исполнители, только и всего. А между тем вопрос свержения коммунистов – первоочередной для Савинкова. Ему известно, что его основные организации в России разгромлены. Хорошо хоть этого не знают те, кто дают ему деньги. Но могут ведь и узнать! Поэтому "Либеральные демократы" – панацея от всех возможных бед! Не говоря уже о том, что это прямая дорога на политический олимп…
Савинков не мог не принять столь нужное для Москвы решение: ехать в Россию. Больше терять время было нельзя. Напоследок он зашел поговорить с Владимиром Бурцевым, написал прощальные письма всем близким знакомым. В них не было предчувствия фатальной ошибки. Скорее наоборот – они были полны счастья от осознания того, что он едет бороться. Сопровождать его в этой поездке вызвался Александр Деренталь вместе с женой Любовью. Она вела дневник, который и позволяет с удивительной точностью восстановить последние минуты жизни Бориса Савинкова на свободе:
"15 августа.
На крестьянской телеге сложены чемоданы. Мы идем за ней следом. Ноги наши вымочены росой. Сияет луна. Она сияет так ярко, что можно подумать, что это день, а не ночь, если бы не полная тишина. Только скрипят колеса. Больше ни звука, хотя деревня недалеко. Холодно. Мы жадно пьем свежий воздух – воздух России. Россия в нескольких шагах от нас, впереди…
Мы выехали в Россию по настоянию Сергея Павловского. Он должен был приехать за нами в Париж. Но он был ранен при нападении на большевистский поезд и вместо себя прислал Андрея Павловича и Фомичева.
Мы идем быстро, в полном молчании. За каждым кустом, может быть, прячется пограничник, из-за каждого дерева может щелкнуть винтовка. Вот налево зашевелилось что-то. Потом направо. И вдруг всюду – спереди, сзади и наверху – шумы, шорохи и тяжелое хлопанье крыльев. Звери и птицы…
Пролетела сова. Это третий предостерегающий знак: утром разбилось зеркало и сегодня пятница – дурной день.
Мы идем уже больше часа, но усталости нет. Мы идем то полями, то лесом. Граница вьется, и мы мало удаляемся от нее. Но вот в перелеске тарантас и подвода. Лошади крупные…
До Минска нам предстоит сделать 35 верст.
Деревня. Лают собаки. Потом поля, перелески, опять поля, снова деревня. И опьяняющий воздух. А в голове одна мысль: поля – Россия, леса – Россия, деревни – тоже Россия. Мы счастливы – мы у себя.
Высоко над соснами вспыхнул красноватый огонь. Что это? Сигнал? Нет, это Марс. Но он сверкает как никогда.
Дорога скверная, в ямах. На одном из поворотов тарантас опрокидывается. Мы падаем…
16 августа.
На заре мы сделали привал в поле. В небе гаснут последние звезды. Фомичев объявляет со смехом:
– Буфет открыт, господа!
Он предлагает водки и колбасы. Мы бранили его за то, что он забыл купить хлеба.
Лошади трогаются. Вот, наконец, и дома. Приехали. Минск. Пригородные улицы пусты. Редкие прохожие оборачиваются на нас, хотя в Вильно мы оделись по-русски: мужчины в нашлепках, а я в шерстяных чулках и т. д. Мы идем, и кажется, что пригороду не будет конца: бессонная ночь внезапно дает себя знать…
Мы останавливаемся у одного из домов на Советской. Здесь мы отдохнем и вечером уедем в Москву. Поднимаясь по лестнице, я говорю:
– В этой квартире живет кто-нибудь из членов нашей организации?
– Да, конечно, – отвечает кто-то…
Я чувствую смутное беспокойство. Я присаживаюсь к столу. Приносят завтрак…
Вдруг с силой распахивается двойная дверь из передней:
– Ни с места! Вы арестованы!
Входят несколько человек. Они направляют револьверы и карабины на нас. Впереди военный, похожий на корсиканского бандита: черная борода, сверкающие черные глаза и два огромных маузера в руках. Со стороны кухни тоже появляются люди. Обе группы так неподвижны, что кажется, что они восковые. Первые слова произносит Борис Викторович:
– Чисто сделано. Разрешите продолжать завтрак.
Красноармейцы с красными звездами на рукавах выстраиваются вдоль стены. Несколько человек садятся за стол. Один небольшого роста, с русою бородой, в шлеме располагается на диване рядом с Александром Аркадьевичем.
– Да, чисто сделано, чисто сделано, – повторяет он. – Не удивительно: работали над этим полтора года…
– Как жалко, что я не успел побриться, – говорит Борис Викторович.
– Ничего. Вы побреетесь в Москве, Борис Викторович… – замечает человек в черной рубашке с бритым и круглым спокойным лицом. У него уверенный голос и мягкие жесты.
– Вы знаете мое имя и отчество? – удивляется Борис Викторович.
– Помилуйте, кто же не знает их! – любезно отвечает он и предлагает нам пива…
Я говорю:
– Нас было пятеро. Теперь нас трое. Нет Андрея Павловича и Фомичева.
– Понятно, – говорит Борис Викторович.
– Значит… все предали нас?
– Конечно.
– Не может этого быть…
Но я должна верить Пиляру. Он один из начальников ГПУ.
Все… Андрей Павлович… Фомичев… Шешеня… А Сергей? Сергей, наверное, уже расстрелян…
Я прошу разрешения взять из сумочки носовой платок. Мне отказывают. Но молодой военный приносит мне один платок.
Констатирую, что его только что надушили…
– Почему вы тотчас же арестовали нас, не дав нам возможности предварительно увидеть Москву? Мы были в ваших руках.
– Вы слишком опасные люди.
Нас обыскивают. В отношении меня эту операцию проделывает совсем молодая женщина. Она очень смущена. Чтобы рассеять ее смущение, я рассказываю ей о том, что делается в Париже.
Она вскоре возвратилась с моими вещами и даже двенадцатью долларами, которые нашли у меня зашитыми в складке моего платья.
Возвращаюсь в столовую.
Отъезд в Москву…"
На следующий день в газетах появилось правительственное сообщение:
"В двадцатых числах августа сего года на территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин Савинков Борис Викторович, один из самых непримиримых и активных врагов рабоче-крестьянской России. (Савинков задержан с фальшивым паспортом на имя В. И. Степанова.)"
Из этого можно было сделать вывод, что легендарный террорист сам явился в СССР, где и был благополучно арестован контрразведчиками. Действительно, ошибки в этом никакой нет. Савинков перешел границу добровольно, но только спустя несколько лет станут известны причины, побудившие его на такой поступок. Тогда, в августе 1924 года, нельзя было раскрывать всех подробностей существования организации "Либеральных демократов", не говоря уже о деталях операции "Синдикат-2". Ведь в этот самый момент активно проводилась работа в рамках операции "Трест" и точные сведения о задержании Савинкова могли вызвать вполне резонные подозрения.
Заместитель начальника Контрразведывательного отдела ОГПУ Р. А. Пилляр
В Москве Савинкова прямо с Белорусского вокзала отправили в камеру-одиночку внутренней тюрьмы на Лубянке. С первым допросом не спешили. Чекистов прежде всего интересовало поведение Савинкова. Не впадет ли он в прострацию по примеру многих своих соратников? Признает ли свою вину перед партией большевиков? Пока же в газетах появилась короткая заметка:
"Арестованному в двадцатых числах августа Борису Викторовичу Савинкову в 23 часа 23 августа было вручено обвинительное заключение, и по истечении 11 часов, согласно требований Уголовно-процессуального Кодекса, в военной коллегии Верховного Суда СССР началось слушание дела о нем. Состав суда: председатель товарищ Ульрих, члены суда товарищи Камерон и Кушнирюк".
Савинков полностью оправдал самые смелые ожидания чекистов. На следствии он во всем сознавался, признавал свою вину, каялся, постоянно заявляя о своей любви к трудовому народу. К примеру, 21 августа 1924 года в собственноручно написанных показаниях он отмечал:
"Раньше чем отвечать на предложенные мне вопросы, я должен сказать следующее: я – Борис Савинков, бывший член боевой организации ПСР, друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках. Как могло это случиться? Я уже сказал, что всю жизнь работал только для народа и во имя его. Я имею право прибавить, что никогда и ни при каких обстоятельствах не защищал интересов буржуазии и не преследовал личных целей. Будущее показало, что я был не прав во всем".
Глава 7
Встать, суд идет!
Схема избранного Савинковым способа защиты строилась на его блестящем умении вести полемику. Мол, да, всю свою жизнь я был за народ, а боролся только против большевиков. Но я всегда руководствовался убеждениями, которые мне диктовала совесть, а значит, как и все люди, мог заблуждаться. Чего было в этой позиции больше – хитрости и надежды на то, что он сможет обмануть чекистов, или той самой исключительной политической наивности, о которой столько рассуждал сам Савинков на примерах Керенского, Деникина и Врангеля? Склонен думать, что все же Савинков полагался на объективность суда. Почему-то ему вдруг поверилось, что красный террор остался далеко в прошлом, а ныне советский суд – вполне цивилизованный орган, который действует исключительно в рамках закона. Но уже после первых заседаний суда он понял, что обречен. Поэтому в своем последнем слове изменил тональность:
"Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в какой степени уменьшить свою ответственность или возложить ее на кого бы то ни было другого. Нет! Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал "невольной вины", потому что вольной вины за мной нет.
Когда случился ваш переворот, я пошел против вас. Вот роковая ошибка, вот роковое заблуждение! Один ли я был в этом положении? И почему случилась эта ошибка? Скажу вам, был случай, может быть, заурядный случай, но этот случай сразу оттолкнул меня от вас. Да, я поборол потом в себе его, и я никогда не мстил за него, никогда в моей борьбе с вами он не играл роли, но вы поймете меня, когда я скажу, что он оттолкнул меня от вас, что он сразу вырыл пропасть. Случай этот был такой. У меня была сестра, старшая сестра; она замужем была за офицером. Это был тот единственный офицер петроградского гарнизона, который 9 января 1905 года отказался стрелять в рабочих. Помните, когда рабочие шли к Зимнему дворцу? Так вот это был единственный офицер, который отказался исполнить приказ. Это был муж моей сестры. Вы его расстреляли в первый же день, потом вы расстреляли и ее. Я говорю: никогда во время борьбы моей с вами я не помнил об этом и никогда не руководился местью за то личное и тяжкое, что пережил я тогда, но в первые дни это вырыло пропасть. Психологически было трудно подойти, переступить через эти трупы. И я пошел против вас…"