"Урания"
Проходит десять лет после выхода "Конца прекрасной эпохи" и "Части речи", прежде чем он издает следующий сборник стихов – "Урания". Урания в греческой мифологии не только муза астрономии, есть еще и Афродита Урания ("Небесная"), одна из двух Афродит. Вторая – Афродита Пандемос, то есть "всенародная" или, как переводит А. Ф. Лосев, "пошлая". Книга стихов в английских переводах, вышедшая в 1988 году, в значительной степени совпадает с русской "Уранией" по составу, но название немного изменено. По-английски книга называется не "Urania", а "То Urania", то есть не "Урания", а "Урании" или "К Урании", что проясняет мысль Бродского. Даря нам английскую "Уранию", Бродский написал на титуле: "То Nina and Leo – My inner bio" ("Нине и Лео – моя внутренняя биография"). К Урании – это вектор внутренней биографии Бродского.
Объясняя название сборника, Бродский в 1992 году говорил интервьюеру: "[Данте], мне кажется, в Чистилище... <...> взывает к Урании за помощью – помочь переложить в стихи то, что трудно поддается словесному выражению. <...> Я хотел назвать книгу "Марш к Урании", по аналогии с оденовским "Марш к Клио"..." (Brodsky 1992).
Название сборника также связано со стихотворением особо любимого Бродским Баратынского "Последний поэт" (1835), но, как это нередко бывает со скрытой цитацией у Бродского, он цитирует полемично. У Баратынского поэт, поющий "благодать страстей", противопоставлен "поклонникам Урании холодной". Бродский, напротив, утверждает в качестве своей музы "холодную" музу астрономии, географии и, в расширительном толковании, музу объективного, независимого от эмоциональности творчества. "Урания" – холодная книга в самом прямом смысле слова. Из семидесяти трех стихотворений в двадцати четырех, то есть почти трети, говорится про холод, зиму и осень и только в десяти про весну и лето. В "Урании" есть такие полные жизнелюбия вещи, как "Пьяцца Маттеи", "Римские элегии", "Горение", но преобладает мотив резиньяции, стремление к отрешенному, бесстрастному тону. Это становится особенно видно из сравнения по тематическому сходству стихов "Урании" с ранними вещами. Политический пафос таких стихов, как "Письмо генералу Z." (КПЭ), "1972 год" (ЧP) сменяется мрачным сарказмом "Стихов о зимней кампании 1980 года" и "Пятой годовщины". Страстное богоискательство ("Разговор с небожителем", "Натюрморт", КПЭ) - ироническим агностицизмом ("Посвящается стулу"). В "Строфах" 1968 года ("На прощанье ни звука...", ОВП) о разлуке с любимой говорилось: "Так посмертная мука / и при жизни саднит", – а в "Строфах" 1978 года ("Наподобье стакана..."):
Право, чем гуще россыпь
черного на листе,
тем безразличней особь
к прошлому, к пустоте
в будущем.
И в следующей строфе:
Ты не услышишь ответа,
если спросишь "куда",
так как стороны света
сводятся к царству льда.
Особенно резко контрастируют два длинных стихотворения ("оды") о существовании на грани между жизнью и смертью – "Бабочка" (ЧP) и "Муха" (У). Бабочка – традиционный символ души, возрождающейся жизни. В "Мухе" воспевается нечто в традиционной лирике невозможное – вялое, неопрятное, полудохлое насекомое. Однако именно воспевается, а не изображается с эпатирующей отвратительностью, как бывает в поэзии после Бодлера. Поэт находит новый символ метаморфозы, смерти и воскресения, в мухе, ползающей под "лампочкой вполнакала" по "бесцветной пыли".
В "Урании" Бродский целеустремленно создает нечто беспрецедентное – лирику монотонной обыденности, taediит vitae (скуки жизни).
Бродский на английском
Когда говорят о Бродском как об американском или англоязычном писателе, его обычно сравнивают с двумя предшественниками и соотечественниками – первый из них даже тезка поэта – Джозефом Конрадом и Владимиром Набоковым. Это сравнение поверхностное и неправомерное.
Конрад покинул Россию в семнадцать лет, был с тех пор погружен в английскую языковую среду. Немногим старше был Набоков, когда оказался в Англии. К тому же Набоков с детства воспитывался английскими гувернерами. Конрад писал только по-английски. По-английски написаны все романы Набокова после 1940 года. В отличие от них Бродский уехал на чужбину уже вполне зрелым человеком, умея читать по-английски, но не владея этим языком активно. Англоязычным писателем он себя никогда не считал ("Я русский поэт, американский гражданин..."). Его писательская репутация в англоязычном мире зиждется прежде всего на нескольких десятках написанных им по-английски (или автопереведенных) эссе, статей, публичных выступлений, из которых сорок составили книги "Меньше самого себя" ("Less than One", 1986), "Водяной знак" ("Watermark", 1992; в русском переводе "Набережная неисцелимых") и "О скорби и разуме" ("On Grief and Reason", 1995). Он также написал некоторое количество стихотворений на английском и усердно занимался переводом на английский своих стихов, но если его эссеистика вызывала в основном положительные критические отклики, отношение к нему как к поэту в англоязычном мире было далеко не однозначным.
Непростым было и его собственное отношение к своим стихам на английском. С одной стороны, он неоднократно подчеркивал второстепенный и даже развлекательно-игровой характер своей английской поэзии. На нередкий вопрос, считает ли он себя двуязычным поэтом, он говорил интервьюеру: "Эта амбиция у меня совершенно отсутствует, хотя я в состоянии сочинять весьма приличные стихи по-английски. Но для меня, когда я пишу стихи по-английски, – это скорее игра, шахматы, если угодно, такое складывание кубиков. <...> Но стать Набоковым или Джозефом Конрадом – этих амбиций у меня напрочь нет". С другой стороны, он упорно и в возрастающей с годами степени продолжал сочинять английские стихи, далеко не всегда в легком жанре, но лирические, философские и посвященные трагическим темам современности. Более того, он все меньше доверял перевод своих русских стихов англоязычным поэтам и переводчикам. В пятисотстраничном томе, вышедшем через четыре года после его смерти (СР), нет переводов, выполненных без участия автора. Он составлен из стихов, написанных по-английски и переведенных самим Бродским или с участием Бродского. О том, что на самом деле означало "с участием", вспоминает друг Бродского, поэт и нобелевский лауреат Дерек Уолкотт: "Но правда заключается в том, что со всеми своими переводчиками Иосиф внушительную часть работы проделывает сам, даже в области ритма, даже в рифмах".
Знал ли Бродский английский язык в совершенстве? Мы знаем, что в школе он по английскому получал двойки, потом изучал язык самостоятельно, а серьезно начал им заниматься в Норенской, вчитываясь в трудные поэтические тексты и параллельно в словарные статьи. В 1972 году он прибыл на Запад, умея хорошо читать по-английски, но практически почти не умея говорить (см. о встрече с Оденом). Карл Проффер проделал с ним смелый эксперимент, втолкнув Бродского осенью 1972-го в классную комнату Мичиганского университета, как детей по старинке учили плавать – бросали в воду: выплывай. Это сработало. Большой пассивный запас слов, начитанность на английском именно в той области, о которой ему предстояло читать лекции, и характерное упорство, привычка преодолевать трудные препятствия сделали свое дело – Бродский достаточно быстро научился пользоваться английским профессионально как преподаватель.
После нескольких лет жизни в Америке Бродский мог свободно говорить по-английски на любые темы в любых профессиональных и житейских ситуациях. "Ему понадобилось всего три месяца, чтобы начать пользоваться американским сленгом", – вспоминал коллега по Мичиганскому университету. Он, однако, так никогда и не стал полностью двуязычным: говорил с заметным акцентом, его словоупотребление казалось порой не совсем точным, а в английских черновиках друзья поправляли ему артикли и глагольные формы. Недостатки английского произношения усугублялись картавостью и некоторой назальностью, свойственными речи Бродского. Это не создавало особых трудностей в небольших аудиториях, но порой сказывалось на больших публичных выступлениях. Вот характерное впечатление вашингтонского журналиста: "Бродский – один из самых плохих читателей английской поэзии в мире и, возможно, в то же время один из лучших. Закрывая глаза и покачивая своей совиной головой, он интонирует по памяти, подчеркивая ритмические и мелодические качества своих любимых стихов. В его спотыкающемся бормотании все становится панихидой, плачем. Слушатель теряет слова и фразы в чащах его русского акцента; его исполнения являют триумф звука над смыслом. Тем не менее Бродский гипнотизирует. Личный магнетизм поэта соединяется с его зачаровывающим стилем, чтобы запечатлеть в памяти его стихи". Старший друг Бродского, известный английский философ Исайя Берлин говорил о лекции в Британской академии 11 октября 1990 года: "Никто не понял... Я тоже не понял ничего. Он говорил по-английски быстро, глотая слова. И я не мог уловить, не совсем понимал, что он говорит. Его приятно было слушать, потому что он был оживлен, но понял я потом, когда прочел".
Как Бродский не раз рассказывал впоследствии, поначалу решение писать для американских журналов по-английски было чисто прагматическим – чтобы сэкономить время и усилия на переводе с русского. Постепенно активное мышление на двух языках перешло в привычку. Вслед за влиятельным лингвистом и культурологом тридцатых – сороковых годов Эдмундом Сепиром Бродский верил, что грамматические структуры языка в значительной степени предопределяют мировосприятие человека, на данном языке говорящего. Так в морфологии русского и других славянских языков огромную роль играют суффиксы. Слова "старуха", "старушка", "старушонка" представляют собой не строгую классификацию женщин преклонного возраста, но диапазон нюансов в отношении говорящего к тому, о чем говорится. Причем использование и понимание этих -ка и -онка весьма субъективно и точному определению не поддается. В английском морфология почти не участвует в организации смыслов. Для этого существуют самостоятельные лексемы, которые складываются в понятие: "старуха" – "old lady", "старушка" – "little old lady", а "старушонка" – "miserable old woman" или просто другое слово – "crone". Еще больше разнятся синтаксисы русского и английского языков. Русский язык – флективный, слова согласуются в предложении путем изменения окончаний (флексий) по роду, числу, падежу. Поэтому порядок слов в русском предложении может быть почти любым. Конечно, чуткий носитель языка уловит оттенки различий между фразами "Старуха пришла домой", "Домой пришла старуха", "Пришла старуха домой" и т.д., но это будут не четкие различия, а опять-таки нюансы, определяемые в значительной степени субъективно.
Современный английский – язык аналитический. В нем нет падежей, нет грамматического рода, и изменение порядка слов в предложении грозит существенным изменением смысла, а чаще всего вовсе невозможно. В молодости, когда Бродский осознал строгую логическую структуру английского высказывания, он часто повторял: "На английском невозможно сказать глупость". (С годами ему пришлось убедиться в поспешности этого умозаключения.) Так или иначе, то, что поначалу было просто житейской необходимостью, стало восприниматься им как огромное преимущество, возможность раздвинуть психические горизонты до общечеловеческих: "Когда владеешь двумя языками, одним аналитическим, как английский, и другим синтетическим, очень чувственным, как русский, ты получаешь почти сумасшедшее ощущение всепроникающей человечности. Это может облегчать понимание, а может обескуражить, потому что видишь, как мало может быть сделано. Иные виды зла – результат недостатков грамматики [русской], а аналитический подход может вести к поверхностности, бесчувственности". Это высказывание неоспоримо как свидетельство о личном опыте и, возможно, утверждение, что мировосприятие двуязычного человека шире, сложнее, универсальнее, чем мировосприятие того, кто владеет только одним языком, справедливо вообще, однако вопрос о том, что дает двуязычие поэту, гораздо сложнее.