– Пропустите ветерана, у меня же ноют раны, – опять пропел Артист и пододвинул стакан вплотную к открытой бутылке. – Он сейчас сам завалится – я видел, как он пиджак свой драный надевал.
– Не драный, дурак ты, а ограбленный, – "культурно" подправила Салтычиха, выкладывая колбасные дольки на единственную нещербатую тарелку.
– Какая разница, все равно сейчас придет. Не томи, Платон!
Сергей Васильевич разлил полных три стакана – бутылка почти опустела. Салтычиха тяжело опустилась на стул, жалобно скрипнувший под ее могучим телом.
– Ну что, родимый, за внучка твоего, чтоб ему здоровьица да счастья поболе дедулиного!
Платон и Артист вздохнули на слове "счастье" и, чокнувшись с Салтычихой, задрали головы.
– Как твои внука назвать думают? – под лучок спросил Артист.
– Не знаю. Но не в честь деда, это точно, – снова вздохнул Платон.
– А с чего это дедовское имя им не подходит? – возмутилась Салтычиха. – Дети вообще вредные, это я даже как мать могу сказать. Пока растут – мучайся с ними, следи, сопли и говно вытирай, воспитывай, а потом начинается: мать плохая, все не по-ихнему, ты им только добра желаешь, а они за твое же добро тебя же в ребро.
– Так люди устроены, – философски заметил Артист. – Плохое лучше запоминается. Усек?
– Ну и чего такого плохого Платон, к примеру, своей Зинке сделал? – настаивала Салтычиха. – Кормил, растил, а потом не нужен стал – все! Жинка сбежала, дочь всегда за матерью, как нитка за иголкой, – и пропал мужик. Я вообще удивляюсь, что они про тебя вспомнили, Платон. На крестины хоть позвали?
– Позвали, позвали, – успокоил Платон, открывая бутылку Артиста, – вот скоро поеду, насчет билетов разузнаю да и поеду. Сегодня какой день?
– Среда, кажись, – подсказал Артист.
– Ну вот, на выходные и поеду. – Платон взял в руки стакан. – Наверное…
Открылась дверь, и в комнату вошел Ветеран, как и говорил Артист, в полной форме, то есть в пиджаке и кепке и со стулом в руках.
– Так и знал, что гости уже свободные места заняли, – пояснил Ветеран и подставил стул к пиршественному столу.
Платон перехватил свой стакан другой рукой и налил новому гостю.
– За нового… напомни, как твоя фамилия, Васильич? – начал Ветеран.
– Соломатины мы, – горделиво сказал Платон.
– Ну вот. За нового в этом мире Соломатина!
– Ура! – закричал Артист.
Салтычиха смахнула неожиданную слезу и тоже крикнула: ура!
Когда зашли Василина с мужем Сергеем, в комнате стало так тесно, что Платон, уступив место Василине, пересел на тахту. На столе прибавилось водки и пирогов с пыла. Их сегодня и готовила Василина, когда на кухню заглядывал Платон. По случаю удаленности Платона от стола разливал Артист.
Сергей встал с чайной чашкой в руке – свободных стаканов уже не было – и сперва прокашлялся, как делают люди, не привыкшие говорить речи.
– Ну что сказать…
– Устроены так люди, – подхватил было Артист, но Салтычиха грозным взглядом пресекла балаган.
– Что я хотел сказать… вот у нас с Васечкой двое детишек, Ленка и Петька…
– Дай им Бог здоровья, – прочувственно встряла Салтычиха, любившая чужих и потому более абстрактных детей больше, чем своих собственных, очень конкретных.
– Спасибо, Пелагея, – прижал руку к сердцу Сергей. – Ну вот, значит… двое у нас. Мы, когда имена им давали, имели в виду моего отца и Василинову мать.
– Тещу всегда надо иметь… в виду, – не выдержал Артист.
– Я – Сергей Петрович, а Петька, выходит, будет Петром Сергеевичем, – не обращая внимания, продолжил тостующий. – Ну и Лену, как Васину мать, назвали, конечно. У наших родителей, когда они узнали, счастья было – словами и не опишешь. В общем, я к чему – давайте выпьем за родителей за наших и за нас, родителей наших детей, и когда наши дети сами родителями станут, вот. Как у Платона, чтобы они нас тоже не забывали и за нас чтобы поднимали… э… свои бокалы.
– Платон, не зря говорится – любите ваших внуков, они отомстят вашим детям, усек? – прокомментировал Артист после того, как все поставили посуду.
– Злой ты все-таки, – заметил Ветеран. – Все сидят, как люди, рождение нового человека празднуют… Сразу видать, что людей не любишь.
Артист согнулся во внезапном кашле. Ветеран хотел было хлопнуть его по спине, но Артист показал рукой – не надо.
– Ой, не стоит, папаша, меня лечить, усек? Ты что, доктор? – Откашлявшись, Артист зло блеснул глазами через навернувшиеся слезы. – Меня тоже не очень-то любили, за что я любить должен? Помню, один режиссер мне как-то говорит, а я уже пробы прошел, не могу тебя, мол, утвердить, мне чуть не из ЦК по твоему поводу звонили…
– Брось, Артист, надоел, – опять нахмурилась Салтычиха.
Артист, побаивавшийся Салтычиху, умевшую разбираться даже с ОМОНом, только махнул рукой и снова разлил.
– Нет, правда, Сергей Васильевич, это же какое счастье – новый человечек в семье, родная плоть, новая душа. Ваша дочь, наверное, самый счастливый человек на земле сейчас. – Василина вся сияла, как будто это она родила. – Давайте за нее выпьем. Ее же Зинаида зовут? Вот – за Зинаиду!
– Молодец, Васька! – горячо поддержала Салтычиха. – А то эти стервецы за бабу и выпить не догадаются. Вам бы хоть раз родить попробовать, узнали бы, что почем.
– Ну, вот еще! А если бы бабы не рожали, зачем они вообще нужны? – осмелел Артист.
– Еще неизвестно, кто кому больше нужен, – припечатала Салтычиха. – Я, вона, своих одна-одинешенька воспитываю, и ничего. Так что за Зинку!
Мужики переглянулись – совсем недавно от такого "воспитания" ее детей в детдом забирали, – но без комментариев выпили за Платонову дочку.
Сергей, муж Василины, накрыл ладонью свою чашку, когда Артист разливал очередной раз.
– Мне на работу рано утром.
Василина тоже убрала стакан из-под бутылки, мол, еще есть.
– Платон, а ты чего там в стороне отмалчиваешься? – повернулась Салтычиха, стул при этом жалобно скрипнул.
– Не… я не отмалчиваюсь. Мне хорошо просто, давно так не было, – мягко улыбнулся Платон.
– И пить меньше стал, – упрекнул Артист, которому Платон свой стакан тоже не отдал, – брезгуешь, Платон?
– Я?! Да я вчера…три дня пил! – вышел из нирваны Платон и встал со стаканом. – Лей полный, ядрена-матрена!
– Другое дело, – похвалил Артист, не любивший напиваться первым.
– А в какой город-то поедешь? – спросил Ветеран.
Платон, хотя и знал, для верности достал из кармана телогрейки конверт и посмотрел на обратный адрес.
– В Рязань.
– Издалека до-ол-го… – напел по обыкновению Артист и снова зашелся в кашле.
Его седые волосы на целую минуту рассыпались над стаканом.
– Ты бы с куревом завязывал, – посоветовала Салтычиха, – туберкулез наживешь. Или еще чего хуже.
– Не каркай, женщина! – Артист, как нарочно, достал пачку "Явы". – Прям доктора кругом.
– Дай мне тоже одну, – попросил Сергей, Василинин муж.
– Ты ж не пьешь, – удивился Артист.
– Я ж не водку, а сигарету попросил. А пить-то я пью, но так…эпизодически.
– Вся жизнь – один затянувшийся эпизод, – заметил Артист, протягивая пачку. – Кури на здоровье.
– Что я – один с полным стаканом сидеть буду? – напомнил Платон.
– И то верно, – спохватился Артист. – Давайте за деда Платона.
– Чего-то вы, мужики, зачастили, – проворчала Салтычиха, но выпила со всеми.
Платон подошел к столу и взял последний пирожок.
– Ребята, закуска на исходе. Ларек работает еще?
– На меня не рассчитывайте, – сразу сказал Ветеран, – я пойду уже, притомился чего-то.
– Эх, старость – не радость, – покачал головой Артист, – скажи просто, что складываться не хочешь.
– Пустой ты человек, Артист, – нахмурился Ветеран, – ничего в тебе, кроме злобы, нету. Ты до моих лет доживи, я уж не говорю, чтоб ты с мое похлебал, не дай Бог, потом будешь разбираться – кто чего хочет, а кто чего может. Все, пошел. Спасибо за угощение, Платон.
– Человек – это звучит грустно… – Артист хотел развить, но снова поперхнулся кашлем.
– Не надо никуда бегать, у нас еще пироги есть, сейчас принесу. – Василина легко поднялась со стула и вышла вслед за Ветераном.
– Золото у тебя, а не жена, – сказал Сергею Платон, которому совсем не хотелось куда-то уходить из теплой компании, пусть даже за закуской.
Артист потянулся за Салтычихинской настойкой.
– Как сказал Сократ – усек, Платон, не Платон, а Сократ. Так вот, он сказал: женись в любом случае. Повезет – станешь счастливчиком, не повезет – станешь философом. Вот поэтому Серега – счастливчик, а мы с тобой философы. И неизвестно еще, кому лучше. За философов!
– Ты вот все гундишь, а про свою жену никогда никому не рассказывал, – внимательно посмотрела на Артиста Салтычиха – Ты вообще женат-то был?
– Есть только миг между прошлой и будущей, именно он называется жизнь, – отмахнулся Артист, мол, все там были, и разлил красноватую жидкость на троих. Сергей снова отказался.
– За нас с Платоном!
Вернулась Василина с корзинкой и красноречиво посмотрела на мужа. Сергей начал подниматься.
– Посошок хоть прими, – понял Платон.
– Ну, если немного… на посошок, то можно.
Выпили "на ход ноги", и вдруг неожиданно, как это всегда бывает за каждым столом на Руси, Салтычиха запела. Закрыв глаза, покачиваясь всем своим пышным телом, выводила низким грудным голосом:
– Окра-асился месяц багря-янцем, где во-олны бушуют у ска-ал…
Василина присела на край тахты, подложила ладонь под щеку и подхватила:
– Пое-едем, красо-отка, ката-а-ться, давно-о я тебя поджида-ал…
Мужики внимательно слушали. Сергей снова уселся и наклонил голову. Жалостливая песня наполнила собой комнату и людей, в ней сидящих.
Всю ночь волно-овалося мо-оре, шуме-ела морска-а-я волна,
Поу-утру приплы-ыли два тру-упа и ще-епки того челно-ока…
– Эх, красиво, только грустно, – сказал умиленный Платон. – А вот эту?
По Дону гуля-я-ет, по Дону гуля-я-ет, по Дону гуля-я-ет казак моло-о-дой…
Теперь подхватили остальные. Все, о чем не хочется говорить обычными мелкими словами, сказано в широкой, глубокой, как Волга, русской песне.
В дверь заглянула чумазая детская головка.
– Мам, мам, меня Колька послал, говорит, что он голодный, – заскулила Анютка, Пелагеева дочка.
Салтычиха, которая в другой раз могла в дочь и обувкой запустить, растрогалась от песен настолько, что позвала Анютку к себе, посадила на колени и погладила по голове.
– Вот, возьми пирожок пока, отнеси, сейчас я приду.
– А я тоже голодная, – осмелела девочка, – можно, я пирог съем?
– Пелагея, бери все пироги, я после еще напеку, – сразу предложила Василина и, уловив заминку в Салтычихиных глазах, заверила: – Бери, бери.
Салтычиха махом допила свой стакан, вздохнула, взяла дочь на руки и встала.
– Спасибо, Вась, я потом чем-нибудь отвечу.
– Да ладно, Пелагея, что мы, не православные, что ль?
– Прощевайте. Тебе, Платон, удачно к внуку съездить.
– Да увидимся еще, Сал…Пелагея, – сказал Платон, галантно поднимаясь с места, – заглядывай.
С уходом Салтычихи веселье, хотя и с грустинкой, а все ж веселье, как-то рассыпалось. Попробовали было еще спеть, но как-то выходило натужно – души не забирало. Вскоре Василина забрала домой мужа, и Платон с Артистом остались вдвоем. Пить было уже почти нечего – только на самом дне бутылки плескалась красная жидкость.
– А ты уверен, Платон, что это вообще можно пить? – запоздало поинтересовался Артист, разглядывая бутылку на свет.
– Завтра так и так узнаем. Наливай, ядрена-матрена.
– Усек, – согласился Артист, – тут как раз по полстакана.
Платон смотрел, как стакан изнутри "окрашивался багрянцем", и думал, что странно как это выходит – пока не выпьешь с русским человеком, ничего о нем толком не узнаешь. У стакана вот много граней, и все одинаковые. А у человека, которому этот стакан предложишь, граней еще больше, и все разные. Вон, Салтычиха, к добру от людей не приученная, а благодарность ведает. Даже прожженный алкаш Артист не всю душу, наверное, пропил, по песне видно. Жалко, что Ветеран ушел, его Платон всерьез уважал – не только за то, что воевал, а за то ещё, что он этим напоказ не гордился, не злоупотреблял своим ветеранством, как многие. И от жизни не озлобился, как Артист, к примеру. Да и этот, если разобраться, шипит больше, прямого зла-то не причиняет.
– Ты чего глазами застыл? – вывел его из задумчивости Артист. – Пойло уже себя показывает?
– Да нет, мысли разные приходят.
– Ты помнишь, по поводу чего мы пьем-то, мыслитель? У тебя внук родился! Хотя и имени еще нет, а человек уже есть. Усек? Чтоб ему повезло в этой… в этой… – Артист хотел ругнуться, но передумал или подходящего слова не нашел. – Этой корявой жизни, так вот, Платон.
Мужики хряпнули по последней и расстались. Артист, как это бывает у алкоголиков, почувствовал, что сейчас резко, вдруг опьянеет и некрасиво завалится куда-нибудь под стол. Он встал и, уже сильно шатаясь, вышел, не тратя остатка сил на прощальные слова. Платона тоже чего-то заштормило и повело на постель – наверняка с Салтычихинской бормотухи.
4
Это утро было похоже на предыдущее, как одна консервная банка на другую. Платон, вставший с похмелья раньше обычного, снова пошкандыбал на свалку, прихватив посуду для воды. Всю дорогу его занимала одна, теперь простая, не пернатая, а очень даже насущная и земная мысль – какую одежду у кого одолжить для поездки в Рязань? И еще – какие подарки купить, чтобы и не одалживаться особо, но и чтобы Зинка не фыркала. Что дарят в таких случаях, Платон, как и всякий холостой мужик, не имел ни малейшего представления. Решил справиться у Василины – не без задней мысли, что, кроме совета, перепадет и что-нибудь материальное – из сохранившихся детских вещей. Ничего, что большое, на вырост пойдет. В принципе, от вчерашних богатств еще что-то шуршало, но ведь – на билет надо (сколько он мог стоить по нынешним временам, Платон не имел понятия), да и до пятницы тоже дожить надо. Зато, как приедет, и наестся от пуза, и с гостями выпьет по-законному, и вообще развеется. Платон точно решил задержаться у дочки не меньше, чем на неделю, ну, если совсем уж попрут, то дня три – это точно. Дед он или не дед, в конце концов? Платон даже выпрямил спину, чуть не уронив банку с водой. В принципе, хороший пиджак и приличную сорочку можно было бы одолжить у Артиста, у них с ним комплекция похожая. Вот с обувью дела обстояли сложнее. Артист зимой и летом ходил в одних только кедах, да и размер у него меньше – сорок первый или сорок второй, а Платон носил сорок третий. Василинин Серега – много крупнее Платона, небось лапища сорок пятого размера. У Ветерана, даже если и было бы чем одолжиться, так у старика стыдно спрашивать. Платон подумал было про Шелапута, но по размышлению от его услуг отказался – не дай Бог с его обувкой что случится, потом неприятностей не оберешься.
"Хорошо, наверное, этим самым… грекам было жить, – вспомнил Платон вчерашний разговор за Сократа. – В одних сандалиях ходили и в туниках. Ни пиджаков тебе, ни брюк, перекинул ткань на плечо и иди себе, куда хочешь, философствуй. Чем проще, тем лучше, древние-то это знали". Платон представил себе, как он в древнегреческом хитоне заявляется на квартиру Зинке и у той округляются глаза и отваливается челюсть. А у него еще и венок на голове – вот картина! Даже сам заулыбался – так забавно вышло бы.
– Чего лыбишься, Платон? – навстречу подходил Шелапут.
Платон подобрал губы – еще не хватало, чтобы его за блаженного приняли.
– Да радость у меня, Зинка внука принесла.
– Да слыхал уже. – Шелапут остановился. – В Рязань поедешь?
Платон не очень удивился осведомленности соседа – здесь новости распространялись, как пожар в ветреную погоду.
– Собираюсь вот… – тут Платон решился. – Слышь, Ше… Степаныч, я насчет бот каких-нибудь хотел у тебя спросить. У тебя размер вроде походящий.
– А чего ж намедни на гулянку не позвал, там и спросил бы? – прищурился Шелапут.
– Я всех звал, кого встретил, – смутился Платон, про Шелапута он не то чтобы забыл, а даже надеялся, что тот не придет, в его присутствии всегда приходилось держаться настороже.
– А в дверь постучать? – Шелапут склонил набок свой белесый ежик и прищурился еще больше.
– А самому зайти, соседа навестить? – в тон переспросил Платон, чтобы Шелапут не заметил его смущения.
Чуткий на интонации бывший урка усмехнулся.
– Тоже верно, бродяга. Насчет бот покумекать можно. Только услуга – за услугу.
Платон выразил лицом готовность соответствовать.
– Так, значит. Я тебе посылку дам, небольшую и не тяжелую. Ну и адресочек в Рязани. Отнесешь одному корифану моему, идет?
Платон сразу учуял что-то нехорошее, но отказываться было не с руки, уж коль проблема с обувью решалась сама собой.
– Идет, – сказал он почти сразу.
– Ну и ладненько. Заходи завтра утром. У тебя какой размер-то?
Платон посмотрел на свои сапоги, как будто и без этого размера не знал.
– Сорок третий.
– Сварганим тебе сорок третий, красивым фраером поедешь, бродяга.
Шелапут пошел своей дорогой, Платон, перехватив банку другой рукой, чуток постоял, посмотрел в спину удаляющемуся соседу и побрел в сторону дома.
День тянулся особенно долго. Василина, как и все, возвращалась с работы не раньше восьми. Артист куда-то запропастился, к Ветерану идти не хотелось. Платон смутно чувствовал, что его счастье тому не то что неприятно, но лишний раз напоминает о собственном бездетном одиночестве. Есть пока не хотелось, тянуло спать, но, растянувшись на тахте, Платон глаз так и не закрыл. В голову лезли всякие мысли.
Что это за посылка такая, которую нельзя по почте послать? А кто сказал, что нельзя – с оказией проще и дешевле. А почему не с проводником тогда… хотя и проводника благодарить надо, а тут – боты на время, и вся благодарность. Выгодно, конечно. С другой стороны, как-то подозрительно на него Шелапут смотрел. Словно проверял взглядом. Вскроет или не вскроет? Забудет отдать – не забудет? Потеряет – не потеряет? Пёс его знает, что у этого каторжанина на уме. Хотя его-то какое дело! Кто будет допытываться? Попросили по-соседски, вот и везу. Пройдя по второму кругу, мысли перескочили на другое. Платон вспомнил, как он маленькой Зинке подарки покупал, когда у него еще самостоятельные деньги водились. Бывало, споры с женой выходили – то слишком дорого, то слишком дешево, то ребенку это не нужно, то еще что.
Больше всего Зинка обожала не куклы даже, а зверушек. Живых, всамделешних. Платон дарил и хомячков, и попугайчиков, и черепаху, хотел однажды собачку, но тут Надежда встала насмерть. Кто гулять с ней будет, кому убирать за ней, вонь, шерсть… Платон тогда сказал, что у собак душа есть, добрая, а ребенку это для своей души полезно. Куда там – высмеяла. Какая, мол, у животных душа, когда у него самого-то души не видно – пивная пена заливает. Он тогда ссориться не захотел, возразил помягче – кому бывает больно, у того и душа есть. Даже у деревьев. А у собачонки и подавно – в глаза так смотрит, словно понимает все.