В следующий раз я был уже главным руководителем отряда. Отвертеться не удалось. Сын иронизировал, что меня сильно ценят, раз посылают на такую работу. Было уже начало перестройки, и роль денег повысилась. Все было как обычно: грязь, темные холодные вечера и холодные ранние утра, совхозные "планерки" в грязной каптерке с поломанными стульями. Но появилось и кое-что новое – студентки матерились, а местная молодежь затевала стычки со студентами. В мои студенческие годы такое бывало гораздо реже. Драки стали главной помехой в работе, потому что вынуждали травмированных студентов бросать работу и уезжать в город. И я, учитывая новые хозрасчетные веяния, договорился с милицией о дежурстве около студенческого жилья за отдельную официальную плату – небольшая сумма вычиталась из общего заработка. Милиционеры были довольны, и нам стало спокойнее. Иногда милиционеры спрашивали меня, что им делать с задержанными местными дебоширами. Я просил провести беседу и отпустить. Потом оказалось, что беседы в отделении были привычны местной молодежи и не пугали ее. И вот однажды, после получения студентом серьезной травмы, я сказал милиции, чтобы с обидчиком поступили строго по закону. Парня увезли в райцентр, началось следствие. Пахло судом и тюрьмой. Это было непривычно для всего местного населения. Ко мне зачастили ходоки с рассказами о тяжелом детстве и сложной жизни задержанного. Я сочувственно советовал приберечь эти важные сведения для следствия или суда. Меня выслушивали с недоумением и уходили в прострации. В камере задержанный рвал на себе рубаху и бился головой о стену. Он и вправду не понимал, за что его задержали. Ведь так поступали до него в деревне все парни. Кончилось тем, что родители избитого студента почему-то забрали заявление и обидчика выпустили. Но нам стало спокойнее.
Я попытался сделать так, чтобы студентам заплатили за работу. Раньше такого не было. Не очень понятно, почему: то ли руководители не занимались этим, то ли правила не позволяли, то ли деньги попросту присваивались начальством.
Я объявил студентам "правила игры" – условия сдельной оплаты. Слушали меня, как крестьяне когда-то слушали благие нововведения барина, то есть почтительно, но не веря ни одному слову.
К моей радости и удивлению окружающих, обещанное удалось выполнить, студенты получили приличные деньги. Тогда же я понял, что при желании можно легко обогатиться за студенческий счет.
Финал истории был такой: на поле уже лежал снежок, рабочих рук почти не осталось – многие уехали по болезни или еще по какой-то причине. К последнему дню работы часть картошки не выкопана. Утром придет комиссия принимать работу. Если картошка останется выкопанной, но не убранной с поля, не заплатят или заплатят малую часть. Институт не выполнит обязательств, а это неприятность уже районного масштаба. Тракторист спрашивает у меня, вскапывать грядки или нет. Я смотрю на колесные следы, уходящие по снежку в лес, говорю "копай" и увожу остаток замерзших студентов в лагерь. Утром комиссия видит тщательно убранное поле, а я – свежие колесные следы, ведущие к лесу…
После второго курса я с однокурсником Николаем Кореневым поехал в геологическую экспедицию. Цель – заработать немного денег и посмотреть жизнь. При оформлении временным рабочим в отделе кадров поинтересовались, не еврей ли я. На мой вопрос, неужели это важно и в этом случае, мне пояснили, что в экспедиции используются подробные карты местности и там не должно быть ненадежных людей. Я ответил, что по паспорту не еврей, по маме – еврей, и решайте, достоин ли я ехать рабочим в геологическую партию.
Уезжал я в начале лета. Провожали брат Толя и Татьяна, моя будущая жена.
Туруханск, куда мы прилетели, запомнился небольшими приземистыми бараками, комариным писком, столовой, где ели летчики, авиапассажиры и прочий кочующий народ. В столовой были единые для всей страны рубленые котлеты с макаронами и всесоюзным красноватым соусом.
Оттуда на гидросамолете мы вылетели к началу маршрута. Спускались по реке в большой надувной десантной лодке, почти шлюпке. Русло лежало в лощине. Берега были высокие, лесистые, а дальше от реки уже шли бесконечные болотистые топи. Местность – ненаселенная, с необычайным количеством комаров и всякого гнуса: манная каша через одну-две минуты становилась черной от налипших комаров. Собака, нос которой был постоянно облеплен мошкой, сходила с ума. С тех пор, когда я попадаю в комариные места в наших северо-западных краях, я понимаю, что это сущие пустяки по сравнению с гнусом тундры. На нервной почве у Коли Коренева вскоре разыгрался сильнейший радикулит. Его пришлось отправить домой с оказией.
Я понял, что в таких условиях основным достоинством оказывается не сила, не ум, не удаль, а нервная устойчивость и позитивная стабильность психики, настроенность на обычные бытовые дела.
Выживаемость в этих условиях зависела от тебя самого. Рассчитывать на чью-то помощь не стоило. Склонности к взаимовыручке у товарищей по партии я не заметил. Как-то мы подплывали к водопаду, где раньше уже гибли геологи. Перед такими препятствиями мы высаживались из лодки и, идя по берегу, аккуратно спускали ее на канатах по краю порога или водопада. В этот раз я один держал носовой канат, а три или четыре человека – кормовой. Вдруг нос тяжело груженной лодки мотнуло к середине реки и меня, как пушинку, кинуло в воду перед самым водопадом. Он шумел, как в кино, меня быстро несло к обрыву, сопротивляться течению было бесполезно, и я, как мог, сгруппировался. После падения меня утащило на дно красивой лагуны. Через какое-то время я вынырнул. Вверху на каменистом краю обрыва стояли мои спутники, спокойно наблюдая за происходящим.
Места были крайне дикие, ненаселенные. Как-то, сплавляясь по реке, мы увидели палатку и человека – большое событие. Мы подплыли поговорить. Это был старик, представитель какого-то местного народа. Он запасал на зиму грибы, рыбу, ягоды. В палатке стояла печка, рядом были ящики, бочки, вялилась рыба. Старик сказал, что его должен забрать сын, когда луна второй раз станет полной. Календаря он не знал.
Видели мы также небольшую деревню, в которой жил один из местных народов численностью меньше сотни человек. Это были люди маленького роста, кривоватые, с признаками вырождения. На улицах собаки ели красную рыбу. В деревне оказалось много ученых – этнографов или фольклористов. Они сказали, что этот народ является прародителем финно-угорских народов, то есть когда-то эта этническая группа разделилась, часть пошла на северо-восток и со временем превратилась в финнов, а часть отправилась на юго-восток, их потомки – венгры.
Русское поселение видели одно. Это был полузаброшенный рудник. Когда-то бельгийцы по концессии там добывали графит. Мы попали туда с группой работников прокуратуры, которые плыли на катере на этот самый рудник. Всю дорогу они пили и стреляли по пустым бутылкам. Мы даже опасались выйти на палубу. У пристани им бросили узкую доску-трап, и они чудом смогли сойти на довольно высокий берег по этой доске. Рядом на дне лежал утопленник, из-за которого они и приехали. Сойдя на берег, следователи куда-то удалилась с теми, кто их встречал. Погуляв по поселку, мы вернулись к катеру к условленному времени. Там уже была следственная группа. Похоже, они хорошо выпили в поселке и с подаренным им ящиком спиртного по той же узкой доске погрузились на катер. Мы тронулись в обратный путь. Покой утопленника никто не потревожил. Похоже, он никого не интересовал.
В нашей маленькой экспедиции были разные люди – например, футболист московского "Динамо" предвоенных лет. Ко времени экспедиции ему исполнилось лет сорок пять. Годы войны, как динамовец, он провел в войсках МВД в Москве, но участвовал и в выездных акциях, например в выселении народов Кавказа. Завозили их воинскую часть в горные селения как пехотинцев или артиллеристов, прибывших с фронта. Рассказывали они местным жителям байки про свои "фронтовые подвиги". Потом говорили жителям, что надо построить дорогу к их аулу для подвоза техники. Бывший футболист с удовольствием описывал, как одураченные горцы с энтузиазмом строили дорогу, по которой их же вскоре всех до единого депортировали.
Это были сладкие для него воспоминания. Говорил он также с некоторым сожалением, но и с гордостью, что стащить что-либо из опустевших домов было практически невозможно из-за тотального взаимного доносительства. А украсть было что: в домах оставалась вся утварь горцев, в том числе ценная – кинжалы, ковры…
Одна из причин того, что многим сегодня, в послеперестроечное время, в России те времена милее, может, состоит именно в том, что деятели репрессивного аппарата тех лет были ненамного богаче остального населения и в этом смысле являлись "своими". Если даже в домашнем шкафу у чекиста висело много чернобурок сомнительного происхождения, то это тоже было понятно и в каком-то смысле близко и простительно. Чекист ходил под тем же роком, что и остальные, и завтра мог сам оказаться заключенным. Видимо, многим в России небогатый угнетатель милее сегодняшнего удачливого, богатого предпринимателя или политика, тем более что чистота их богатства часто сомнительна. Эту мысль я слышал от своего друга В. С, заметного деятеля партии "Союз правых сил". А шкаф с чернобурками у соседа-чекиста видела девочкой моя жена, Татьяна, игравшая с соседской дочерью. Татьяна запомнила этот шкаф на десятилетия. Родители Татьяны не одобряли эту дружбу и советовали ей обходить тот дом стороной.
Заработал я в Сибири за несколько летних месяцев тяжелого труда в пересчете на сегодняшние деньги примерно 10 000 рублей. Этого хватило на неплохие зимние ботинки и мелочи.
В начале сентября я с жесткой красивой рыжей бородой вернулся в Ленинград и с большой радостью приступил к занятиям в университете.
На третьем курсе началась специализация, я пошел в группу биофизиков. Заведовал кафедрой академик Александр Николаевич Теренин, среди преподавателей были крупные ученые и интересные люди. Биофизику нам читал профессор Михаил Владимирович Волькенштейн. На лекции он специально приезжал из Москвы. В начале лекции он довольно долго прочищал и раскуривал трубку, но подождать стоило – слушать его было интересно. Часть лекций у нас шла на биологическом факультете. Генетику читал профессор Лобашёв. Это был представитель не так давно разгромленной когорты генетиков, и мы понимали его горечь по этому поводу. Такого рода чувства, преданность делу интеллигентность можно ощутить только при личном контакте с преподавателем. Интернет и другие технические новшества здесь, думаю, бессильны. Сейчас генетика или биофизика мне практически не нужны, но эмоции и отношение этих людей к работе и жизни помнятся. В этом и есть, наверное, важная часть образования (не обучения, не тренинга, а именно образования!), то есть того, что дает людям мотивацию к действиям.
С началом специализации на кафедрах мы приступали к курсовым. Главным здесь было общение и совместная работа с научными сотрудниками кафедр. Работали много. Обычный день сотрудника начинался около десяти утра и заканчивался в восемь вечера. Это не считая подготовки к завтрашней лекции или написания статьи, что делалось вечером дома или в выходные. Молодежь занималась еще больше. Курсовая работа, не говоря уже о дипломной, должна была иметь смысл и хотя бы крупицу новизны. А такие крупицы добывались с трудом. Обсуждение результатов было строгим и очень заинтересованным. Даже требования к стилю текста были не ниже, чем к литературному произведению. Во время отдыха, за обедом или кофе с удовольствием продолжали общаться на профессиональные темы. Защиту диссертаций отмечали на дружных банкетах. Был в ходу анекдот о научном сотруднике, который долгое время не мог собраться защитить диссертацию. Этот человек перестал ходить на банкеты, а стал ходить только на поминки – там его никто не спрашивал: "А когда же ты?"
Случались, конечно, и ссоры, и интриги, но в этой среде не было серости. На своем уровне – студента, аспиранта, а потом младшего научного сотрудника – я с интригами практически не встречался. Научные сотрудники были из породы умных, рукастых и работящих людей. Существовала целая система подбора таких кадров. Начиналось с поиска способных школьников. Их отбирали по всему Северо-Западу – от Калининграда до Коми. Я сам старшекурсником и аспирантом был в составе отборочных групп в Таллине и в Ухте. В Таллин я пригласил с собой маму. Она была счастлива. Когда я был занят, она гуляла по городу одна, что ей было привычно, а вторую половину дня мы проводили вместе. Работа доставляла радость, потому что у местных учителей мы пользовались большим уважением, а школьники, с которыми мы общались, были действительно одаренными. Часто это были победители региональных олимпиад, среди которых мы проводили окончательный отбор. Встречались ребята и из сельских школ, где и учителя по физике часто не было. Поэтому при отборе мы ориентировались не столько на знания, сколько на способности. Отобранные продолжали учебу в Ленинграде, в 45-й школе-интернате. Школа хорошо готовила кадры для естественно-научных факультетов Университета. На младших курсах выпускники интерната резко выделялись своими знаниями и подготовкой. Правда, к последним курсам это отличие часто сглаживалось.
Студенты-физики больше других интересовались гуманитарными вопросами, искусством, спортом. Больше всего книг в университетской библиотеке брали физики, на концертах классической музыки, в хоре, на спортивных соревнованиях наблюдалась похожая картина.
Но в веселье и отдыхе мои друзья-студенты не были идеальны. Просто развлекаться не у всех и не всегда получалось. "Дни физика" с юмористической программой были очень хороши, но на обычных студенческих вечерах в других институтах, например в ЛЭТИ, было больше непосредственного веселья. Эта особенность студентов имела самые неожиданные проявления. Например, в семьях трех моих сокурсников дети покончили жизнь самоубийством. Хотя такая статистика, возможно, простая случайность.
В нашей группе несколько студентов, и я в том числе, заинтересовались философией. К тому же у нас был хороший преподаватель – Тамара Витальевна Холостова. Это было нетипично, обычно представители исторического и философского факультетов не были близки нам и вообще казались странными: и по одежде, и по манере поведения, и по ментальности. Так вот, несколько студентов, включая меня, решили собираться дома у одного из нас, Саши Тартаковского, по понедельникам на самодеятельные философские семинары. Мы назвали их "филпонты". Назначали докладчика, слушали, обсуждали. Потом немного вина и танцев, девушки, ухаживания… Темы семинаров были близки к университетской программе, абсолютно без крамолы и политики. Собирались мы несколько раз, атмосфера установилась очень теплая. Потом почему-то дело угасло. На свои вопросы вроде "что случилось?" я не получал ясных ответов. Много позже кто-то из участников мне рассказал, что с каждым из студентов, кроме меня (!), говорили "компетентные товарищи", что были неприятности у Холостовой и даже у ее мужа, морского офицера. Эпизод с "филпонтами" обнаруживает среди прочего и плотную опеку КГБ, под которой мы находились. Информированный Яков Кедми пишет, что в некоторых группах населения примерно каждый четвертый был осведомителем (Кедми Я. Безнадежные войны. М., 2012). Наш пример соответствует этой оценке – ведь нас собиралось всего несколько человек.
Другим экскурсом в гуманитарные сферы были лекции, а потом и знакомство с профессором И. С. Коном. Игорь Семёнович вечерами читал на физическом факультете курс "Социология личности". Несмотря на свободное посещение, большая 213-я аудитория всегда была переполнена. Потом стали приходить люди "со стороны". На родном факультете Кона такого интереса возникнуть не могло, он был там белой вороной.
Его лекции и манера их чтения были действительно замечательными. Впервые мы видели перед собой разумного, строго мыслящего человека, излагающего гуманитарные идеи и концепции в привычном нам, студентам-физикам, стиле – с доводами, ссылками и доказательствами.
И конечно, при таком подходе куда-то бесследно испарялась вся демагогическая чепуха, которой много лет забивали наши головы, и я получал подтверждение своим мыслям и догадкам, которые открыто обычно не высказывались. Как-то я набрался смелости, подошел и познакомился с Игорем Семёновичем. После этого я бывал у него дома, где он жил с мамой Евгенией Генриховной.
Игорь Семёнович рассказывал, как после окончания института он попал на работу по распределению в Вологодский пединститут. Было самое начало 1950-х. С едой в Вологде дело обстояло очень плохо. Местное население как-то выживало за счет огородов и связей с деревней, а приезжему было совсем тяжело. И вот начальник областного управления госбезопасности обратился к Игорю Семёновичу с просьбой помочь ему в заочной учебе. И молодой преподаватель стал в определенные часы ходить в управление. Понятно, какой вывод сделали его вологодские знакомые.
Зимой крыльцо превращалось в скользкую снежно-ледяную горку. Будучи не очень ловким человеком, Игорь Семёнович преодолевал эту горку почти ползком. Когда он посетовал начальнику на это, тот стал высылать навстречу гвардейцев, которые подхватывали наставника под мышки и втягивали в дверь.
Как бы то ни было, плата за эти уроки помогла Кону перенести трудности житья в Вологде. Благодарный начальник даже предложил Игорю Семёновичу совершить поездку по лагерям Вологодской области. Тот счел такую экскурсию не очень приличной и отказался. Потом он жалел об этом, поскольку эпоха лагерей заканчивалась.
Я помогал Игорю Семёновичу в проведении социологических опросов, а потом с друзьями Володей Соловским и Жорой Михайловым побывал во Всероссийском пионерском лагере ЦК комсомола "Орленок" на Черном море, где работал Кон – видимо, консультантом по педагогике. Это был примерно 1964 год. В лагере работала группа умных, интеллигентных, любящих детей вожатых. Вожатые проводили новую для комсомола и пионерии линию: строго сохранялась вся пионерская атрибутика и традиции, не было никакого диссидентства, просто упор делался на искренность и человечность общения. В результате в лагере царила необычная атмосфера приподнятости, доверия, человечности и творчества. Ребята становились очень близкими друзьями, в последний день смены за автобусами с отъезжающими те, кто оставался в лагере бежали с плачем – расставание было для них маленькой трагедией. Потом, как я узнал позже, у ребят начинались проблемы в школах – они привозили с собой дух "Орленка", который совершенно не соответствовал тому, что было "на местах". Это дошло до "верхов", и такой стиль воспитания потихоньку изжили.
В апреле 2011 года я услышал по радио "Эхо Москвы" о смерти Игоря Семёновича. Вспоминали о нем очень достойные люди и говорили, что за свои восемьдесят лет он не сделал ничего, за что можно краснеть. Оказывается, сразу после окончания института, в 22 года, он подготовил три кандидатские диссертации. Ему дали защитить две и послали на работу в Вологду. За три года до смерти он выпустил книгу "80 лет одиночества". Надо прочесть.
В "оттепель" вызрели некоторые надежды, которые потом основательно "подморозились". Появились молодые комсомольские и партийные активисты – энтузиасты, которые хотели работать без фальши, бороться действительно за те высокие цели, которые были написаны на идеологических знаменах, как тогда говорили – за "социализм с человеческим лицом". Я знал двух таких активистов – В. Р. и В. К.