Старуха не врала! Не выдумывала! Был такой абсолютно мистический случай – Морозов и деревенская ведьма. Между прочим, тоже Талдычиха. Может, потому моя соседка и не сменила свою родовую фамилию на мужнину, не стала Ивановой, что гордилась своей родословной? Ведь Ивановых – тьма, а Талдыкиных еще поискать, тем более с такими мистическими способностями.
А дело было так – расскажу по порядку. Действительно, загадочная и удивительная история. Ведь основатель морозовской купеческой династии Савва Васильевич Морозов (1770–1862) был крепостным человеком. А вот надо ж – не только сам с семьей выкупился из крепости, но и через три года (в 1823 г.) выкупил у своего же бывшего помещика некоторое количество земли и выстроил на ней Никольскую (впоследствии знаменитую Орехово-Зуевскую) ткацко-красильную фабрику, а в 1830 году открыл и легендарную Богородскую мануфактуру. К 1840-м годам были у Саввы фабрики и заводы в Москве. И все его производства считались прогрессивнейшими по технике того времени. Недаром за свои труды в 1842 году Морозов стал почетным гражданином Москвы.
Но началась история его обогащения еще с 1815 года. Савва Морозов, крепостной крестьянин подмосковного помещика Рюмина, потуже затянул котомку. Главное, приладить груз так, чтобы спину не тер. Путь далек – из села Зуева Богородского уезда Московской губернии в саму Москву. Но Савва одолевает его в одну ходку: выходит из своего крестьянского домишка на заре и к закату уже входит в Первопрестольную. Дорога знакома – каждый месяц в любую погоду приносит Савва Васильевич в столицу товар – ажурные ткани ручной выделки и окраски. Мать с тетками ткут, дети Саввины им подсобляют, а жена, Ульяна Афанасьевна, красит ткани в красивые цвета. Недаром же он женился на дочери опытного красильного мастера в 1797 году. Это ее приданое в 5 золотых рублей помогло Савве открыть хоть и крошечную, хоть и на своем дворе, но собственную шелкоткацкую мастерскую.
Вот этот шелковый ажур и пользуется большим спросом, недаром скупщики встречают Морозова еще на подступах к Москве и тут же о цене договариваются. Да вот только, вернувшись домой и заплатив откуп своему помещику Рюмину, хватается Савва за буйную голову: кажется, и работали не покладая рук, и сделали многонько, и цена была хороша, а денег как не было, так и нет! Где уж тут из крепостной неволи выкупиться…
Московский постоялый двор у Рогожской заставы гомонился всю ночь: суетились приезжие, заходили опрокинуть стопочку москвичи. Но Савва выспался всласть. Хорошего настроения прибавляли и вчерашние сделки – цену скупщики дали куда выше обычной. Видать, москвичи расщедрились на обновки: как-никак лето, всем пофорсить хочется. Савва пощупал на груди мешочек с денежками, завернутыми в чистую тряпицу, – весомый мешочек! Правда, предстояло еще потратиться на покупки: жена Ульяна два дня повторяла ему, что для дома купить следует – писать-то они не обучены. И главное не забыть – особый наказ жены выполнить.
"Пойдешь на базар и купишь самую маленькую иголку! – учила Ульяна. – Только запомни, в понедельник с утра покупать надо! Оберни бумажкой, да не потеряй! Я за этот секрет старухе Талдычихе целый гривенник отвалила!"
Что ж, гривенник для семейства Морозовых – большие деньги. Надо надеяться, что жена заплатила не зря. Талдычиха слыла в Зуеве местной ворожеей и всем талдычила, что и как в этой жизни делать следует, – за то и прозвище получила. И стоит признать, почти всегда говорила верно. Так что Савва иголку купил и домой в Зуево принес. Да вот воротился не столь быстро, как обещал. Но ведь тоже из-за дела! Праздновал со скупщиками, встречался с ткацкими мастерами. Словом, домой вернулся только под вечер в среду.
Жена уж на крылечке сидит – глаз гневный. Не мужа встречает – иголку заветную дожидается. Оказывается, в ночь на четверг надо ту иглу обязательно под подушку вколоть да и спать на ней. А утром чуть свет вдеть короткую красную нитку и вшить в отворот рубахи, в которой другой раз муж товар на продажу понесет. Вшивать следует с изнанки, чтобы другие люди не увидали. Иголку же потом в тайное место спрятать надо. А красная нитка станет заветным денежным путем, по которому и пойдут в семью от кормильца (от него, Саввы, значит) денежки. Это все Ульяне Талдычиха насоветовала. Савва, конечно, только усмехался. Но спорить с женой не стал. Через месяц пошел в Москву в рубахе, в которую жена заветную нитку вшила. И вот чудеса – денег принес куда больше обычного. Но главное – их не только на жизнь хватило, но и на то, чтобы заначку сделать.
И вот с той заначки у Морозова дела в гору пошли. Через пять лет, в 1820 году, откупился Савва Васильевич вместе с женой и сыновьями Елисеем, Захаром, Абрамом, Иваном и Тимофеем от помещика Рюмина за громадную по тем временам сумму в 17 тысяч ассигнациями. Открыл свою небольшую ткацкую фабричку в Зуеве, спустя время – побольше в Богородске, а потом и в самой Москве. А уж внук его, Савва Тимофеевич Морозов, всем известным миллионщиком стал. Жаль только, что увлекся красными революционными веяниями. Может, напутала Талдычиха и вместо красной нитки надо было Ульяне белой или зеленой ниткой шить?..
Ну а потомки той Талдычихи, видно, подрастеряли магические способности. Недаром же Анна Талдыкина в ХХ веке могла всего лишь сыпать нравоучениями. Да и то ее никто не слушал. Хотя, наверное, и она кое-чего умела. Ведь жила же ее семья в отдельной квартире, сын, несмотря на пьянство, получал хорошую зарплату. Да и сама Талдыкина ходила, между прочим, в шубе – признак благополучия в те времена. Другие-то бабки ее возраста носили уже все шитое-перешитое, а про Талдыкину возмущенно говорили: "Эвон стара фря как вырядилась!"
Нет, наверное, все же умела кое-что магическое и наша Талдычиха! Однако никому своих умений не передала – не было у нее внучек, а невестку она поедом ела. Когда же жильцам нашего дома объявили, что им скоро придется переезжать, старушке Талдыкиной неожиданно стало плохо. Словом, переезда она не дождалась. Хотя и после кончины помогала родственникам. А иначе как бы они получили на одну семью две (!) двухкомнатные квартиры. Ясно, не обошлось без магических познаний Талдычихи.
Господин в котелке и девочка в перчатках
Улица Верхняя Красносельская, территория бывшего Парка пионеров и школьников
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Осип Мандельштам.
Сборник "Камень"
Эта парочка взбудоражила посетителей парка на Красносельской, хотя появилась на детской площадке всего три раза. Но их заметили сразу же – странная парочка! Дедушка в черном котелке, добротном черном пальто с бархатным воротником и его внучка в бордовом пальтеце и капоре такого же цвета. В первое же их появление народ воззрился на новеньких, чуть не рот открыв. Еще бы! Никто же не носил ни пальто с бархатным воротником, ни котелка, ни капора. Ну а когда дедушка надел на внучку перчатки, прежде чем усадить ее на качели, посетители парка потянулись на детскую площадку со всех аллей. Это же невиданное зрелище, ну просто баре какие-то пожаловали – котелок, перчатки!..
Особо любопытствующие подошли поближе, видно, хотели то ли разглядеть эдакое чудо, то ли познакомиться – интересно же! Но дедушка не обратил ни на кого внимания. И едва девочка кончила качаться на качелях, "барин с барчуковной" быстро покинули площадку.
На другой день странная парочка появилась снова. Причем вышла на детскую площадку не со стороны главного входа, а с боковой аллеи. И создавалось ощущение, что они возникают на площадке невесть откуда.
Почему-то мне очень захотелось познакомиться со странной девочкой. Но мне было лет шесть, и я не знала, как это сделать. Я просто уселась на качели рядом и крикнула, надеясь, что девочка меня услышит:
– Пойдем съедим мороженое!
Девочка на соседних качелях дернулась, ее лицо перекосилось, словно мои слова напомнили ей что-то ужасно неприятное и от этого она сейчас заплачет.
Дедушка рывком остановил ее качели, подхватил внучку, и они исчезли в темной боковой аллее.
Я ринулась к бабе Мане, которая и привела меня в парк:
– Почему эта девочка обиделась?
– Она просто нервная, – ответила баба Маня. – У нее глаза на мокром месте. Странная… Да и дедушка ее странный – чопорный старорежимный гордец, ни на кого не смотрит…
Но на третий день, пока девочка качалась, ее дедушка обратил внимание, что баба Маня читает стихи Тютчева. Я ведь тоже качалась, а бабе Мане надо было чем-то заняться – она и сидела на скамеечке с книгой.
И вот, когда взрослые разговорились о чем-то, я и девочка подошли к ним с разных сторон.
– Это моя внучка Аленка! – сказала баба Маня.
Дедушке ничего не оставалось, как тоже представить свою внучку:
– А это моя Иринушка!
Какое странное имя… Нет, конечно, я встречала девочек по имени Ирина. Но звали их обычно Ирами, Ирками, Ирочками. А тут – Иринушка… Непривычно и старомодно… Может, поэтому я засмущалась, не зная, что сказать, как привлечь внимание и понравиться девочке. А она просто стояла, как тоненький колышек, и выжидательно смотрела на деда, словно меня и не было. Гордячка!
– Мы сейчас пойдем, Иринушка, – проговорил ее дед. – Просто беседа интересная случилась. Редко ведь с кем теперь интересно поговоришь. – И он снова обернулся к бабе Мане, продолжая прерванную мысль: – Вот так я и понял, дражайшая Евлампия Григорьевна, отчего Маяковский пишет свои стихи лесенкой.
– Принято считать, что это новаторство, – сказала баба Маня.
– Ничуть! – отрезал дед. – Ему просто платили за каждую строку по двадцать копеек, вот он и старался, чтобы строк получилось побольше! Не в поэзии дело, а в деньгах. А как поэт Маяковский хоть тому же Тютчеву и в подметки не годится!
Они заговорили еще о каких-то поэтах. Я их, конечно, не знала, да и не разговоры мне были интересны, а девочка. Очень хотелось подружиться!
И я не нашла ничего лучшего, как спросить:
– А зачем ты носишь перчатки? Ведь уже тепло, скоро май будет.
– Деда велит, – ответила девочка тихим, но каким-то надрывным голоском, словно готова была заплакать. – Здесь же кладбище. Перчатки от заразы, чтобы не подхватить болезнь.
– Здесь парк! – ошарашенно проговорила я.
Про кладбище я, конечно, слышала, но как-то не осознавала.
– Кладбище! – упрямо проговорила девочка.
Не зная, что сказать, я опять замялась, но вспомнила:
– А почему ты не хочешь мороженого?
– Я не могу есть… – прошелестела девочка.
Я попыталась понять, как это – разве можно "не мочь есть"?! Наконец сообразила – наверное, Иринушка не может есть мороженое, потому что оно холодное. Простудиться боится.
И тут ее дед произнес:
– Иринушка! Попрощайся с подружкой. Пора нам…
Девочка посмотрела мне прямо в глаза:
– Прощайте!
И я вдруг поняла, что это действительно прощание – она больше не придет. Мы не увидимся. А дедушка уже взял ее за руку, они свернули к боковой аллее и пропали где-то вдали.
Много дней потом я бегала по парку, высматривая, не появились ли где Иринушка с дедом. Но они не появлялись. Однажды, сидя на лавочке у фонтанчика, я услышала мужской голос:
– Иринушка, осторожней!
Не медля ни секунды, я вскочила с лавочки и кинулась на голос. Иринушка вернулась!
На качелях действительно качалась девочка в бордовом платьице, ведь уже было тепло и надевать пальто не было необходимости. Ее качели раскачивал дед, но уже без котелка.
Я подбежала к качелям и остановилась – это была другая Иринушка, не моя!!
Да и дед был другой – улыбчивый, доброжелательный.
– Смотри, Иринушка, – проговорил он, останавливая качели, – девочка хочет с тобой познакомиться.
Иринушка слезла с качелей и заверещала:
– Как хорошо! А ты, дедушка, не хотел в парк идти! – Потом схватила меня за руку. – Пойдем купим мороженое! Деда, ты купишь нам мороженое?
– Конечно, – ответил дед. – Если девочке бабушка позволит, так мы все пойдем кутить!
Тут и моя баба Маня подоспела, и мы все вместе пошли в парковый буфет. Иринушка с дедушкой угощали нас вафельными стаканчиками, а я неотрывно смотрела на ее руки. На них не было перчаток!
– Ты не надеваешь перчаток? – выдавила я.
– Зачем? – фыркнула девочка. – Их только в старые времена напяливали. Неудобно, жуть! Я видела такую девчонку в перчатках – некрасиво и неловко!
– А где ты видела?
– У дедули в комнате стоит фото: там старик и девочка в перчатках. Тоже Ирина, как я. Меня в ее честь назвали. Она какая-то родственница.
– А ты можешь принести фотографию посмотреть? – попросила вдруг я.
– Могу! Завтра и захвачу.
Назавтра я притащила бабу Маню в парк спозаранку – боялась упустить Ирину. Они с дедом пришли в полдень. Я тут же кинулась к Ирине:
– Принесла?
Ира дернула деда за рукав:
– Давай!
– Уж зачем вашей девочке понадобилась эта фотография? – проговорил он, вынимая снимок и обращаясь к бабе Мане. – Это мой дед и одна из его внучек. Они погибли еще в революцию. Пошли к бабушке на могилку, тут же раньше кладбище Алексеевского монастыря было. А в монастырь тогда забрели революционные солдаты. Извините, конечно, но были они пьяны. Стреляли в воздух, хотели монашек попугать. А попали в дедушку и Иринушку. Так они тут и остались. Монашки похоронили их рядом.
Я смотрела на старинную фотографию, и у меня тряслись руки. Мне было всего-то шесть лет, что я могла понимать?! Но я ясно видела – это они: старик в котелке, в пальто с бархатным воротником и девочка в бордовом пальто с капором и в перчатках. Иринушка…
Как они смогли появиться снова здесь, ведь их давно уже нет?! Или есть? Наверное, девочка так сильно захотела покачаться на качелях, что никакие преграды не смогли удержать ее, а дедушка пошел за ней… Она уже не могла, а может, не хотела есть мороженое, как мы, живые, но качаться на качелях хотела… А ее дед говорил о поэте Маяковском, которого не любил. Выходит, все привычки и чувства сохраняются всегда…
– Знаете, – проговорил дедушка реальной Иры, – я никогда не хотел заходить в этот парк. Был уверен, что кладбище здесь еще чувствуется. Но Ира заканючила: пойдем да пойдем! Очень уж захотелось ей на качелях покачаться. Ребенок, какой спрос? А я здесь чувствую себя не в своей тарелке. Вы не обидитесь, если мы уйдем?
Баба Маня пожала плечами: каждый волен поступать как хочет. Но Иринушка воспротивилась:
– Я еще покачаюсь!
Она кинулась к качелям. И вдруг дедушка крикнул:
– Иринушка, погоди! Надень перчатки!
И он протянул девочке те самые бордовые перчатки.
Это последнее, что я помнила. У меня закружилась голова. Я сползла на руки бабы Мани. Как она принесла меня домой, не помню. Но ни разу в жизни я не видела больше в парке ни одну, ни другую Иринушку – девочку в перчатках.
Фотограф потусторонних гостей
2-й Красносельский переулок, № 5
– Тогда огонь! – вскричал Азазелло. – Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем.
Михаил Булгаков.
Мастер и Маргарита
В начале XIX века был в Москве только один Красносельский переулок, да и тот именовался Малоярославским. Но после постройки Ново-Алексеевского монастыря этот переулок получил наименование 1-го Красносельского, а в недрах за монастырской оградой из выросших строений образовалось еще несколько переулков, так что теперь их стало шесть. На 2-й Красносельский переулок выходил храм Алексея, человека Божия, а потом шли монастырские дома-кельи, которые после революции были преобразованы в жилые дома. В одном из таких домов и проживал старый-престарый фотограф Иван Алексеевич, помнивший, наверное, еще первые шаги становления фотографического дела. Ходил он всегда в черной шапочке, говорил, что у него мерзнет голова, однако соседи перешептывались, что, мол, франт Иван Алексеевич, скрывает под шапочкой лысину, хочет казаться моложе. Дедок действительно всегда был подтянут, никаких свитеров и курток не признавал, ходил в стильном костюме в полоску и драповом длинном пальто. Уж неизвестно, то ли костюмов и пальто было у него много, то ли он так старательно ухаживал за одеждой, что создавалось ощущение новой. Жил Иван Алексеевич один, супруга давно бросила его. Как шептались соседи, она не вынесла соперничества с другой страстью мужа – фотографией.
Действительно, Иван Алексеевич был предан одному делу жизни. Он фотографировал всегда и везде. Причем новыми фотоаппаратами не пользовался, считая, что они не передают настроение так, как его старые треноги. Да-да, он таскал за собой эту неподъемную треножную конструкцию, наводил камеру, устанавливал свет, "ловил освещение" и применял множество других старинных, а теперь абсолютно забытых приемов.
Но стоит признать, что фотографии его действительно выходили предметами искусства. Даже самые старые и озлобленные временем обитатели Красносельской слободы выглядели на его фотопортретах прекрасными людьми, всего лишь умудренными жизнью.
Но однажды фотограф слег. Соседи всполошились. Кто-то же должен за ним ухаживать! Конечно, участковый мог бы вызвать скорую и сдать старика в больницу. Но, собравшись всем миром, соседи решили, что пока не стоит предпринимать таких радикальных мер. Можно по графику приносить фотографу еду и сидеть с ним, чтобы развеять скуку. А там, глядишь, Иван Алексеевич и поправится. В больницу же упечь человека всегда можно.
Сказано – сделано. Соседи стали по очереди являться к болящему. Тогда это казалось обычным делом. Но, глядя из "сегодня", я понимаю, что это было проявление соседской самоотверженности, если не подвига. Кто сейчас будет сидеть со стариком из соседнего дома?! Никто! Мы потеряли чувство сострадания и понятие доброты. Стали воспринимать окружающее как некое виртуальное пространство, где все – нереал. И все – не наше дело! Мы перестали жить – носимся по пространству и времени как неприкаянные души. Отсюда и пустота внутри, которую мы никак и ничем не можем заполнить. И начинаем носиться с еще большим ускорением. Мы достигаем того, в чем тут же и разочаровываемся. Ищем того, что, находясь, оказывается совершенно ненужным.
А ведь еще несколько десятилетий назад в душах людей была некая основа, на которую всегда можно было опереться. Именно эта нравственная основа и не позволила соседям сбагрить старого фотографа в больницу – выкинуть с глаз долой.
Хотя, наверное, все было немного не так. Ведь и в то время люди жили по законам – делаю только для себя, а на чужих плюю. Вспоминается, как мою подругу после смерти родителей ее же соседи решили переселить из отдельной квартиры в комнату в коммуналке. Ну к чему ей одной занимать столько метров жилой площади?! Особенно когда рядом в однокомнатной квартире ютится семья из пяти человек, которая вполне может отселить своих только что поженившихся детей в отдельную квартиру – моей подруги. А она вполне может съехать в соседний дом, там как раз в пятикомнатной коммуналке освободилась комната. И ведь соседи начали целый процесс! Правда, происходило это на Зубовском бульваре. А мы ведем речь о Красносельской.