Затем незаметно для Сашенькиного сознания голос командира отдалился, стих и совсем пропал, улетучился, зато она увидела себя на золотистом песчаном днепровском пляже в розовом купальнике, который она однажды до войны видела на девочке, приехавшей из города.
Потом Сашенька вдруг увидела себя на вокзале, среди гудящей, волнующейся толпы. Она растерянно оглядывалась в этой людской круговерти, слыша, как нетерпеливо разводит пары огромный, лоснящийся черными глянцевыми боками паровоз. Вот локомотив дернулся, и все побежали к переполненным вагонам. Туда не пускали, и Сашенька побежала рядом с поездом, но никак не могла ухватиться за поручни. И вдруг на ступеньках паровозной кабины появился машинист. Он был в фуражке с лакированным козырьком и белым верхом, в форменной тужурке с блестящими пуговицами. Сашенька узнала Ваню Сподобцева. Он ловко ухватил ее за руку и потащил вверх. Нога ее никак не попадала на ступеньку и больно ударялась о землю. Сашеньке хотелось вырваться из цепких рук Сподобцева, потому что ноги все бились и бились о твердую землю. Она закричала и открыла глаза…
Оказалось, что ее, сонную, тащил по лесу Соломаха. Позади раздавалась беспорядочная стрельба, стлался черный удушливый дым от горящих резиновых колес и машинного масла. Они добрались до оврага и спрятались. Сержант был уже здесь: видно, боец его раньше перенес. Рядом с Абгаряном в мокрой от росы траве Сашенька увидела два трофейных автомата с длинными черными рукоятками.
Абгарян, стараясь подняться на локти, тревожно посматривал на товарищей.
- Обходят?
- Обходят, - сплюнул Соломаха.
- Тогда вот что, - с трудом сказал Абгарян. - Возьмите мой партбилет и документы, - он расстегнул карман гимнастерки, - и вниз, пока отход не отрезали. - Абгарян перезарядил автомат. - Я их придержу…
Соломаха зажал локтем свой автомат и тоже полез в карман. Он расстегнул средние пуговицы на гимнастерке, вынул английскую булавку, а затем достал маленький потертый бумажник.
- Хай тоди Кондрашева и мий партквыток бэрэ.
- Да что вы! - возмутилась Сашенька. - Я никуда не уйду!
- Брось, понимаешь, дурить! - напустился на нее Абгарян. - Хочешь, чтобы всех накрыли?
Абгарян с опаской выглянул из оврага. Преследователей не было видно. Черный дым от горевшей автомашины уже не клубился, а, наплывая ровным слоем, смешивался с остатками тумана и висел в гуще леса плотной сплошной завесой. Под таким прикрытием можно запросто проскочить под самым носом у фашистов, а можно с таким же успехом напороться на засаду. Сможет ли Кондрашева незаметно пробраться сквозь цепь вражеских солдат, прочесывающих лес? Хоть она и привычная к пулям, и в госпиталях уже лежала, а ведь, в сущности, ребенок. Вдруг живьем схватят?
- Абгарян! - вывел его из задумчивости голос санинструктора. - Слышишь, Алексей? Вот вы оба партийные. Могли бы вы меня принять тоже?
- Как это? - не понял Абгарян. Он всматривался в лицо девчушки, в ее смышленые, настороженные карие глаза.
Соломаха перестал возиться с автоматами и тоже удивленно уставился на девочку.
- Щоб тэбэ прыйняты у партию? - переспросил он.
Сашенька кивнула.
В это время за их спинами в долине глухо загремели взрывы. Все трое умолкли, прислушались. Абгарян, сузив глаза, раздумывал. Там опять начался бой, значит, Сподобцеву не до них. А если фашисты окружат их, раненых? Хватит ли у Кондрашевой сил для последнего боя?
- Принять, понимаешь, не имеем права, - Абгарян глянул на Соломаху. - А рекомендацию я дам…
Он медленно вынул из кармана свою записную - книжку с заложенным во внутрь огрызком чернильного карандаша и так же осторожно протянул его Сашеньке: резкие движения причиняли Алексею мучительную боль.
- Пиши заявление, - сказал он просто.
- Скильки ж тоби рокив? - поинтересовался Соломаха.
Санинструктор оторвалась от письма.
- Тильки не брехаты, - предупредил Соломаха. - Перша заповидь партийця - завжды говорыты правду.
Сашенька проглотила ком, давивший горло, прохрипела, волнуясь:
- Пятнадцать…
Прежде так она волновалась только в школе перед контрольными по арифметике, самому трудному для нее предмету.
Соломаха неодобрительно покачал головой, но Абгарян уже принял из рук Кондрашевой записную книжку и, поднеся к губам химический карандаш, писал санинструктору рекомендацию.
- Хиба можна з пионерив прямо у партию? - не успокаивался боец. - Положено з висимнадцяты.
Абгарян подвинул товарищу записную книжку и карандаш.
- Она уже полтора года на фронте. Три ранения, понимаешь. Это в пятнадцать лет положено, да?
Соломаха внимательно прочел все, что было написано до него, тщательно послюнявил карандаш и размашисто расписался. Девочка сидела между ними притихшая. Наступившую паузу прервали раздавшиеся неподалеку выстрелы. Абгарян снова выглянул из овражка - торопливо прозвучали выстрелы, как-будто там, в гуще леса, только и ждали этого неосторожного жеста. Сержант беспокойно ткнулся лицом в траву.
- Тягны його уныз! - крикнул Соломаха. - Я прикрыю!
Широко размахнувшись, он швырнул вперед гранату, а потом пополз из овражка в противоположную от склона сторону, коротко постреливая в возникающие из полосы дыма и тумана силуэты вражеских солдат. Сашенька подхватила отяжелевшее тело Абгаряна под руки потащила вниз по склону.
Сперва она слышала перестрелку рядом, потом выстрелы утратили резкость: Соломаха увлекал врагов в сторону. Наконец санинструктор удалилась со своей ношей на такое расстояние, что сверху никакой звук не долетал, зато снизу накатывался тяжелый гул, чувствовалось, как от этого, похожего на приближающееся землетрясение гула вздрагивают старые горы.
Давая себе маленькую передышку, Сашенька проверила у раненого пульс. Абгарян был еще жив. Она подтащила его к дереву, села, опершись потной спиной о холодный корявый ствол. Голову Алексея положила себе на колени, вынула из сумки бинт. Вдруг бабахнуло совсем рядом. Кондрашева инстинктивно склонилась над раненым, как делала до этого сотни раз, прикрыв его руками и головой. Пыль от взрыва медленно оседала и окрашивала в пепельный цвет траву, кусты, кроны деревьев. "Дальнобойная бьет, с перелетом", - машинально отметила Сашенька. Чуть поодаль, в кустах, разорвался еще один снаряд. "Что делать? - терялась девочка. - Обратно не поползешь, впереди - накроет, сидеть и ждать тоже не годится: Алеша без сознания, лицо уже белое". Она повесила себе на шею автомат Абгаряна, потом приподняла его руки и, пригнувшись, взвалила тело сержанта себе на спину. "Ничего, донесу, - уверила сама себя, - не таких выносила".
Спускаться вниз было бы не так уже трудно, если бы не усиливающийся артобстрел. Лес скрипел от взрывов, трещали и стонали разламывающиеся стволы. Сашеньке приходилось видеть бурю на Днепре. Однажды они попали в ураган в плавнях, куда ходили за дровами. Вот так же днем вдруг стало темно, так же жалобно скрипели деревья. Она с сестрами испугалась, но рядом были отец с матерью. Младшую, Дину, отец взял на руки, а их с Тасей мама обняла за плечи - и страх прошел. Но что тот шальной днепровский ветер значил в сравнении со шквалом металла и огня, рушащим сейчас перед девочкой вековой горный лес! Вслед за опадающими комьями земли и облаками пыли медленно планировали легкие зеленые ветки, беспорядочно кувыркались сорванные взрывной волной стайки листьев. Не успевали они достигнуть земли, как новый мощный фонтан огня, дыма и пыли безжалостно подбрасывал их кверху, испепелял и развеивал в грохочущем, мечущемся воздухе.
Двигаться дальше было рискованно. Сквозь фонтаны разрывов и поднятую ими пелену Сашенька высмотрела ствол покрепче и направилась к нему со своей нелегкой ношей. Она опустила раненого под дерево и не успела еще снять его руки со своих плеч, как земля резко ушла из-под ног, бок обожгло, будто ткнули с размаху раскаленной железякой. Теряя сознание, Сашенька успела закрыть Абгаряна своим телом, и оба они, как ей почудилось, опрокинулись в темную, бесконечную яму.
Однажды в воскресный день, выйдя из троллейбуса, Александра Лукьяновна шагала в густой толпе к центральному колхозному рынку. Вдруг ее окликнул удивленный женский голос:
- Шурка! Кондрашева!
Александра Лукьяновна пристально всматривалась в подходившую женщину.
- Дуся Песоцкая! Ты? - вспомнила она наконец свою бывшую соседку.
Стоя в толпе, они разглядывали друг друга, улыбались, качали головами: "А ты-то какая стала?" "А ты?".
- С рукой что? - Дуся испуганно глянула на неподвижные пальцы бывшей школьной подружки.
- С войны еще, - ответила Александра Лукьяновна.
Дуся сочувствующе закивала головой:
- Ну да. Ты же тогда ушла с ними…
Подошла девочка лет пятнадцати. Александра Лукьяновна безошибочно признала в ней Дусину дочь.
- Мама, ну сколько можно? - позвала девочка.
Женщины распрощались. Александра Лукьяновна оглянулась: высокая у Дуси дочка. Как они теперь быстро растут! Оглянулась и Песоцкая.
- Ой, Шура! - крикнула Дуся. - Тебе же в Вороново письмо приходило с полевой почты.
Александра Лукьяновна вздрогнула:
- Когда?
- Давно, я уж позабыла про него. Значит, не передавали?
Дочка настойчиво тащила мать к ларьку. Дуся исчезла в толпе. Сказала и пошла себе. Что ей в том письме? Мало ли писем приходило девушкам во время войны, да и после. Александра Лукьяновна так и застыла посреди тротуара, забыв, куда торопилась… Ее толкали, цепляли корзинами, распухшими авоськами, бурчали: "Нашла место?.." Она стояла, неподвижно глядя в одну точку, и шептала: "Кравцов… Носаченко… Майоров… Котляров…" Кто мог остаться в живых из ее стрелкового полка к концу войны?
Дома она тоже об этом все время думала.
- Да мало ли кто мог вспомнить? - успокаивал ее муж. - Меня самого сестры четыре раза на себе выносили. Тоже адреса записывал…
Но Александра Лукьяновна чувствовала: не скуки ради было послано это письмецо по ее довоенному адресу. Кто-то настойчиво искал ее. Кому-то она была нужна…
Работала теперь Александра Лукьяновна сестрой в приемном покое городской больницы. Называли ее почему-то сиделкой, хотя целый день она была на ногах.
Когда-то, сразу после войны, эта больница считалась окраинной, обслуживала она днепростроевцев и прибывающих на восстановление Днепрогэса рабочих, которые жили на правом берегу. В сорок шестом, когда Кондрашева впервые попала сюда, в больнице еще много фронтовиков работало: врачей, фельдшеров, сестер. Сам главврач в недавнем прошлом был хирургом полевого госпиталя. Он с интересом взглянул на симпатичную девушку в грубой солдатской шинели, скользнул опытным взглядом по неподвижной руке, покоящейся на черной перевязи, и предложил гостье стул.
- Согласна на любую работу, - упреждая возможный отказ и продолжая стоять, сказала девушка.
Главный врач разглядывал посетительницу. У него в госпитале много было помощниц, но чтобы такая юная и на передовой?.. А в том, что девушка была на фронте в самом пекле, главврач не сомневался.
- Все больницы в городе обошла, - напомнила о себе девушка, - ваша последняя…
Сказала и со вздохом отвернулась к окну, за которым виднелись пустынные по поздней осени поля, погуливал пахнущий предзимьем ветер, бренчала жестяная стрела-указатель: "Днепропетровск - 80 км".
- Туда возвращаться? - спросила девушка, продолжая неподвижно смотреть в окно.
И столько в этом невольно вырвавшемся у нее вопросе слышалось горечи и отчаяния, что врач сразу же переспросил:
- Куда возвращаться?
- А-а, - скривилась она.
- Ну-ка, садись, рассказывай…
Девушка поколебалась, но глаза у главного были добрые, смотрели с живым участием, и она тоже смягчилась; присела на краешек расшатанного канцелярского стула. Расстегнув верхние крючки шинели, стала рассказывать.
Мало веселого было в ее истории.
Быстро пролетели первые радостные дни Сашенькиного возвращения домой. О смерти отца она узнала, еще находясь в Тбилисском госпитале. Было это осенью сорок третьего, когда освободили ее село Вороново. Может быть, потому что раньше узнала об отцовой кончине или потому, что видела столько жестоких, несправедливых смертей на фронте, свидание с могилой отца перенесла спокойнее, чем предполагала раньше.
Мать здорово сдала за эти годы, досталось ей от немецких властей и холуев. Попробуй не сдай вовремя молока, мяса, яиц - так и сыпятся угрозы: "Еще ответишь за дочку! Знаем, где служит!" Все, что было нажито в довоенные годы, пошло прахом, выменивалось на лекарства отцу, шло на взятки полицаям и старосте, чтобы не упоминали о Сашеньке, не угнали в Германию старшую Тасю.
Судили-рядили на семейном совете, как быть теперь с Сашенькой, к какому делу пристроить. А что придумаешь? Инвалид, вторая группа: рука не двигается.
Саша сходила в военкомат. Офицер говорил с ней, и отводил глаза в сторону. Безрукого мужчину он мог бы еще устроить сторожем, а что предложить шестнадцатилетней девушке?
Целыми днями бродила по разбитому Днепропетровску Сашенька. Люди вокруг были заняты делом. Одни разбирали завалы, другие ремонтировали трамвайные пути, мостили улицы. А она?
Пошла в райком партии. Молодой энергичный секретарь в синей диагоналевой гимнастерке усадил ее на стул:
- Чаю хочешь?
Девушка отрицательно покачала головой. Во многих учреждениях ее встречали уважительно, внимательно, но вот работы подобрать не могли.
- Может, на машинке печатной станешь учиться? Девушка молчала, опустив голову.
- Ну и что? - неуверенно говорил секретарь. - Можно и одной рукой…
Зазвонил телефон. Секретарь поднял трубку.
- Слушаю. Что? Уголь для курсов? Я же на прошлой неделе распорядился! Слушай! Алло! Алло! Слышишь, да? Мы тебе - с углем, а ты нам дивчину прими на курсы. Хорошая дивчина, фронтовичка. Коммунист. Ну и что? Как, прием закончен? Она только из госпиталя! Во-во. Это другой разговор.
Так совсем неожиданно Кондрашева попала на курсы счетных работников. Все-все рассказала она седому главврачу. Как жила в шумной коммунальной квартире, как училась обслуживать себя одной рукой: шить, штопать, стирать, готовить обед, одеваться.
…Не налаживалась у нее жизнь и после окончания курсов. В торговой конторе, куда ее направили работать, она не находила себе друзей. Разговоры конторских служащих крутились вокруг "достать", "выбить", "провернуть". Кондрашеву побаивались.
Вскоре Сашенька ушла из конторы. Может быть, она сделала неверный шаг, проявила слабость, но она не знала, как доказать свою правоту, как обличить прихлебательство, делячество. Временами она порывалась позвонить секретарю райкома, который устраивал ее на курсы, рассказать все начистоту. Однажды даже пришла в его приемную. Там сидело много солидных озабоченных людей с портфелями. Мелким, незначительным показалось ей собственное дело. Люди восстанавливали заводы, фабрики, отстраивали город, а она - со своими торговцами.
Сашенька приехала в Запорожье, где жила тетка. Ходила по городу, который тоже лежал весь в руинах, читала объявления. Всюду требовались рабочие руки. Руки, но не рука. В торговлю она решила не возвращаться. У нее есть свое дело: она - медик. Будет помогать людям, как раньше. И всем будет хорошо. Купила в аптеке бинты, шприц. В развороченной фугасом витрине универмага подобрала набитый опилками манекен. Притащила все это домой. Тетка испугалась поначалу, а потом поняла племянницу. Сашенька училась делать перевязки, уколы…
Но в больницах, куда она приходила, ей по-прежнему отказывали: "Медсестра с одной рукой? Извините, девушка, не можем".
Принял ее на работу седой главврач дальней правобережной больницы.
Письмо, о котором рассказывала подруга детства, не оставляло в покое Александру Лукьяновну. Отдежурив положенное время в больнице, она забежала домой, переоделась и поехала в речной порт. По Днепру до ее родного села была самая короткая дорога.
Кто же мог написать ей письмо? Комполка Кравцов? Он с ней раз всего и заговорил, когда медаль вручал. Котляров из медсанбата? Поди, забыл старый ворчун одну из своих помощниц, которой все объяснял про берцовую кость да из чего состоит предплечье. Носаченко погиб, Майоров погиб, Ваня Сподобцев погиб, - жена его приезжала из Синельникова, расспрашивала, где могилу искать. Абгарян умер от ран, Соломаха погиб тогда же в перестрелке… Ее поручители. Политотдел тогда их рекомендации утвердил. Так и стала она в пятнадцать лет коммунисткой.
Плескалась серебристая вода за бортом, убегали зеленые обрывистые берега.
На теплоходе, курсирующем по местной линии, все пассажиры постоянные. С любопытством рассматривали они незнакомую женщину, у которой к белой шелковой блузке была прицеплена разноцветная наградная колодочка.
- Воевала, значит, - произнесла сидевшая напротив пожилая колхозница.
Александра Лукьяновна молча кивнула головой.
Женщина не сводила взгляда с ее неподвижной руки.
- Хорошо, хоть сама живая, - заметила старуха.
Александра Лукьяновна смущенно улыбнулась.
- Другой раз сама не верю, что живая. Проснусь среди ночи и трогаю себя.
- Господи, - вздохнула старуха. - Бедненькая… Дети-то есть?
- Внучка в школу пошла, - похвасталась Александра Лукьяновна. - Две дочки. Старшая - фельдшер, младшая - десятилетку заканчивает. Зять непьющий, муж домосед. А вы говорите "бедненькая".
Со своим будущим мужем Александра Лукьяновна встретилась весной тысяча девятьсот сорок шестого года в той самой больнице, куда ее приняли на работу.
Как-то вызвал ее главврач.
- Там одного привезли, тяжелого. Ты уж похлопочи возле. Наш брат, фронтовик…
Сашенька пошла в палату, поглядела. Бледное, измученное лицо, синяки под глазами, не ходит, кормят из ложечки. Тяжелое ранение в живот. Полтора года по госпиталям.
Так стала неотлучной сиделкой при бывшем пулеметчике Вене Сидорове медсестра Сашенька.
"И нянька, и мамка", - шутили больные.
Когда Веня спал, сестра подолгу глядела на него. И, странное дело, находила в нем сходство со своими бывшими однополчанами. Веня звонко, совсем как новобранец Ермолаев, выговаривал "гэ". Когда Веню брили, он смешно, как Сподобцев, выпячивал щеку. А чуть окреп, стал при разговоре жестикулировать руками, совсем как Алеша Абгарян.
- Я столько думаю о тебе, - тихо, чтобы не услыхали соседи по палате, шептал Сашеньке Веня.
- А я о тебе, - отвечала ему медсестра.
Они надолго замолкали, с благодарностью думая о судьбе, которая свела их вместе.
- Как же мы будем? - спрашивал Веня. - Ведь я же неполноценный человек, считай, полчеловека.
- Ты - полчеловека, - улыбаясь, шептала Сашенька, - я - полчеловека. Вот и выходит: один настоящий человек.
В больницу на имя Вени Сидорова прибыли две награды: орден Славы и медаль "За отвагу".
С наградами на свежевыглаженной гимнастерке, опираясь на палочку и на плечо медсестры, вышел бывший пулеметчик солнечным весенним днем на шумную улицу и едва не задохнулся от свежего ветра.
- Куда? - спросил он Сашеньку.
- Как куда? - удивилась она. - У нас же прямо дворец: целых шесть квадратных метров!
Теплоход причалил к пристани, и Александра Лукьяновна, узнав, когда обратный рейс, заторопилась на берег. По дороге ей встречались люди, кивали, она отвечала, было приятно вспомнить добрую сельскую привычку здороваться со всеми подряд.