Что касается фактов собственно, то разумеется факты в донесении Ступина были. К несчастью, чего не помню, того не помню.
Что касается идей, то были у него кажется две идеи; но я думаю, что обе эти идеи были внушены ему так называемою средой. Лучшие люди из городских греков и болгар, постоянно и мне твердили об этих двух политических мыслях.
Одна мысль этих людей была следующая:
"Фракия в случае распада Турции должна стать особым княжеством с русским (непременно с русским) князем на троне. Не надо ее давать ни болгарам, ни грекам… Эта Фракия должна войти в большой союз мелких государств с Россией во главе: Фракия должна быть под прямым русским начальством как преддверие Константинополя. Константинополь присоединить к России необходимо; иначе тут станет гораздо хуже, чем теперь, при турках. При турках есть надежды, без турок и без русских не будет и надежд, все расстроится и все сделается добычей Запада".
Так говорили и мне лучшие люди Адрианополя. Они же говорили мне, что Ступину нравилась эта мысль примирения греков с болгарами во Фракии без затей, посредством почти прямого подчинения России. Под Фракией в этом случае разумелась вся южная Забалканская область от Черного моря до Македонии на западе и до Эгейского и Мраморного моря на юге. Босфор и ближайшие окрестности его исключались из этого княжества, греко-болгарского по населению, полурусскому по главному управлению.
Северная Болгария должна была стать почти тем же, чем теперь. Забалканская часть (Фракия), где по селам и на севере живут исключительно болгары, а в городах, особенно приморских и вообще на юге, преобладают греки, должна более подчиниться полурусскому правлению с русским князем на престоле, а Босфор и ближайшие его окрестности долженствовали быть захвачены Россией во что бы то ни стало, хотя бы ценою самых страшных жертв. Филиппополь от Андрианополя не отделялся; он был ему подчинен. Так думали в шестидесятых годах умные и влиятельные старшины Адрианополя. Из них большинство были греки, но были и болгары (например, умерший ныне, весьма влиятельный и богатый доктор Найденович, России до фанатизма преданный).
Этим людям – и грекам, и болгарам – одинаково не нравилась и заявившая уже свою пустоту афинская демагогия, и загадочное еще в то время освобожденное болгарство. Свободную Элладу они не уважали, будущую вполне свободную Болгарию не могли ясно себе представить. Им нравился русский монархизм, их восхищала русская дисциплина, русское братство, с одной стороны, и русское покровительство и простота, с другой. Они думали даже, что и местным туркам несравненно будет приятнее и выгоднее зависеть от России, чем от них, от вчерашних рабов своих; они находили даже, что Россия в случае удачного разрешения Восточного вопроса найдет себе сильнейшую опору в местном мусульманстве, что эти осиротелые без султана турки всегда лучше поймут Белого царя и его генералов, чем палату каких-то фрачников, смелых только на словах и ничем иным не внушительных.
Эти люди представляли себе Россию, изболтавшуюся ныне Россию, Россией серьезною и консервативною, не совсем благоприятно смотрели даже на большую часть наших реформ и были в политике более русскими, чем мы сами… И нам приходилось иногда у них учиться русскому охранению, русскому политическому эгоизму, так сказать, который они считали для будущности Востока более спасительным, чем бескорыстие или излишнее доверие даже и к самим христианам. "Не надо рассчитывать на одну популярность или на благодарность в будущем. Прежде всего нужны страх и сила", – говорили эти люди.
В каком смысле надо понимать возможность сближения русского консула с местными фракийскими мусульманами?
Мне это объяснили преданные России адрианопольские архонты. Вот в каком:
Христианское население Фракии, за немногими исключениями, неспособно само отстаивать свою независимость оружием. Оно робко. Завоевание здесь давнее, подчинение глубокое, даже привычка к зависимости от турок велика. Страна открытая, не гористая, большею частью безлесная, неудобная для партизанской войны. Положим, русское правительство искренно не хочет ускорять разрушение Турции, и оно право в этом, ибо лучше оставлять все, как есть, чем допускать дальше известной меры вмешательство Запада. Все это так; но как сберечь государство, которое само разрушается? Христиане (вообще не в одной Фракии) умножаются, богатеют, учатся все более и более европейскому свободолюбию и гордости: стыдятся зависимости от турок даже и тогда, когда турки сносны и снисходительны. Постепенно от большого знакомства с Европой возрастает презрение ко всему турецкому и не только к турецкому, но к своему дедовскому, старинному, похожему на турецкое. Чувство это не во всех областях распространено равномерно, не у всех христиан равносильно, но оно растет, а мусульманство слабеет. В высших слоях мусульманского общества слабеет религиозное чувство, не исполняются обряды и уставы Пророка с прежнею строгостью; в турецкой семье распадение и разврат; население турецкое в Европе вымирает. В Адрианополе и других городах закрываются мечети – некому в них молиться; пустеют кварталы – некому жить в них. Воинская повинность падает всею тяжестью на одних мусульман; христиан в войско по недоверию к ним не берут: боятся приучать их к оружию. Старые матери остаются без поддержки; молодые жены, которых мужья идут в солдаты, вытравливают себе детей, чтобы сохранить дольше красоту для вторичного брака или для проституции. Правительство слабо, непопулярно, денег нет… Державы гнетут его со всех сторон. Их антагонизм не спасает Турцию от медленного изнеможения. При таких условиях, как же может Россия предохранить Турцию от распадения, если б и желала того? Хотя бы турки были ангелы во плоти, и тогда бы христиане жаловались на них из принципа. Простой народ почти не замечает разницы между управлением паши даровитого и управлением паши неспособного; плохой, нерадивый паша часто считается у христиан наилучшим. Образованные православные положительно опасаются умных пашей и хороших беев. "Не дай Бог нам хороших беев!.. С ними Турция простоит дольше, потому что они меньше будут раздражать народ…" Турция должна пасть и пасть скоро. Надлежит это помнить.
Нельзя ли переманить на сторону христиан (или России, что все равно в подобном случае) мусульманское население Фракии? Духовенство, беев и рабочий класс? Можно попробовать. Надо привлечь их долгими усилиями хоть настолько, чтоб они не оказывали сопротивления христианам, когда Россия силой самих обстоятельств будет вынуждена обнажить меч на защиту своих единоверцев.
Так думали те христианские политики, которых русизм был в некоторых отношениях сильнее нашего. Мы были почти все осторожнее, умереннее их; мы меньше как-то верили в силу нашу, чем они. Эти ли люди внушали Ступину мысль о сближении с мусульманами, или, напротив того, он сам дошел до нее и проповедовал эту идею влиятельным христианам, не могу сказать. Знаю только, что попытки были и что Ступин местным туркам нравился. Чем? Многим. Храбростью, видом суровым, гостеприимством, душевною простотой, азиатскими привычками внешнего эффекта, многолюдною стражей, меховым колпаком, умною беседой в их духе и т. д.
Разговаривая об этом с незабвенным Меттернихом нашим, Манолаки Сакелларио, я удивлялся смелости этой мысли и полагал, что для подобного сближения нет элементов. Но Манолаки был политик даже до поэзии, и ему хотелось верить в возможность чего-то подобного. В быту турецком ему многое было привычно и по сердцу; европейской цивилизации он не любил; Россию считал лучшею, чем она есть, предполагал ее более самобытною, более своеобразною, чем она на самом деле; мне кажется, что наш европеизм (столь искренний, столь младенчески-глупый иногда и столь гибельный) он считал лишь маской искусно расписанною и ловко надетою до поры до времени. Он не знал России либеральной и прогрессивной и выдумал свою Россию по преданию и разным отрывкам… Искренний в общей идее своей, он при виде простодушия в политике пожимал плечами. Он желал, чтобы мы больше интриговали, и меньше уважал нас, когда мы ему казались равнодушными или робкими. Он хотел везде и во всем найти пищу русскому честолюбию, считая его вполне законным и уместным в этих странах.
Относительно местных мусульман он говорил мне следующее:
– Они недовольны своим правительством, недовольны реформами, помнят янычарские времена, ненавидят французов и англичан, считают их более вредными для мусульманства, чем русских. Россию как государство они уважают. В их древних преданиях Россия смешивается иногда с Византией. Простые старики и даже хаджи (священники) рассказывают охотно следующий анахронизм из первых времен мусульманства. Магомет (Пророк) разослал всем иноверным царям письма, приглашая их принять мусульманство. Все западные цари отнеслись грубо к этому воззванию; только один русский царь поступил почтительно. Он принял посла хорошо, читал письмо Пророка, стоя на ногах у трона своего, прочтя письмо, поцеловал его, приложил ко лбу и сказал: "Если бы мы прежде не приняли православия, то сочли бы за счастие стать мусульманами; но теперь это невозможно!" Мусульмане опасаются России, но они ее уважают как государство. Царь для них понятнее и уважительнее всяких парламентов. Они слышали также и от пленников прежних войн и от переселяющихся из Крыма в Турцию татар, что религия их пользуется покровительством в России, знают, что татарские муллы награждаются и поддерживаются русским правительством, что хаджи кричат на высоких минаретах точно так же, как в Турции. Они слышат, что и народ в России к мусульманам не питает того презрения, которое заметно в обращении европейцев. Есть и свежие, почти вчерашние предания. Русские в 1829 году вступили в Адрианополь врагами и победителями; французы в 1854-м вошли в него союзниками и, несмотря на всю эту разницу, русские вели себя в городе лучше союзников. Распоряжения Дибича оставили здесь глубокое впечатление, он требовал от солдат своих уважения к мусульманской святыне. Напротив того, французские начальники (кажется Боске) позволяли подчиненным своим делать всякие бесчинства. Зуавы приходили в мечети во время молитв; турки, судя по восточной одежде их, принимали их за алжирских магометан и продолжали спокойно молиться. Зуавы сначала стояли чинно, но потом, выждав время, когда коленопреклоненные турки падали ниц, они сзади хватали их за ноги и роняли на пол. Французские солдаты взбирались на минареты, кричали оттуда, делали на этих минаретах и еще худшие дела… они стучались в гаремы, оскорбляли мужчин, смеялись всячески над турками, презирая их. И когда турки приходили жаловаться, то генералы французские говорили: "Большая важность, что солдат позабавился! Мы за вас идем под русские пули".
Ни генералы русские, ни консулы, ни даже русские простолюдины этого презрения к мусульманам никогда не выказывают. Сверх всего этого, надо заметить, что турки старого духа (а их еще много) считают западных христиан народами бескнижными, китабсиз, то есть не имеющими настоящих священных книг. Бог людям дал только три священные книги: Ветхий Завет Муссе (Моисею), Коран Магомету и Евангелие Пророку Иссе (Иисусу). Коран новее и выше всех, но и те от Бога; поэтому книжных народов только три: мусульмане, евреи и ромеи (православные), франки (западные христиане) исказили Евангелие; у них нет книги.
Так толковал мне Манолаки Сакелларио.
Этот невзрачный, серолицый, сероглазый, приземистый фракиец Манолаки Сакелларио, всегда так скверно одетый, в домашнем быту своем, по правде сказать, злой и лукавый, был чрезвычайно даровит, верен и тверд в делах и политике. Положение его было скромное; поприще узкое; но способности его были удивительные…
Я расположен думать, что мысль о сближении с мусульманами принадлежала более ему, чем самому Ступину.
Мы прежде всего и, может быть, уже слишком часто и слишком доверчиво заботились о том, чтобы угодить славянам, и где возможно, то и другим христианам. Они, эти местные люди, мечтали прежде всего об укреплении русской власти на Босфоре и в его окрестностях. Мы больше их верили в силу популярности, в силу благодарности народов, мы верили больше их в ту любовь, которую воспевал так изящно Тютчев; и они были не прочь от этой любви, от популярности, но подобно Бисмарку тверже верили в право и пользу силы.
Мне очень жаль, что я не успел узнать и запомнить побольше подробностей о тех приемах, которые Ступин употреблял для привлечения к себе мусульман. О некоторых, известных мне, я упоминал.
Надо, впрочем, заметить, что в его время все это было легче, чем стало несколько лет позднее. И местные турки изменились очень скоро. Они стали осторожнее с иностранцами; редкие шли даже на простое знакомство с консулами. Они стали бояться своего начальства, которое, вероятно, не скупилось на подобающие внушения.
Новые паши становились все ловчее и ловчее, соединяя очень умно в действиях своих европеизм с азиатством…
К тому же во времена Ступина не было в Адрианополе ни английского, ни французского настоящих консулов. Был, кажется, только австриец.
Не могу сказать в точности, до какой меры популярности достиг Ступин в среде адрианопольских турок; знаю только, что именно эта популярность и особенно один случай, в котором она резко выразилась, возбудила против него, наконец, в высшей степени и оттоманские власти, и всемогущую тогда французскую дипломатию.
Жил в то время в Адрианополе один молодой турок. Звали его, если я не ошибаюсь, Али. Он был сын паши. Паша умер, а сын скитался без должности и пропитания. Он просился на службу; его не принимали; никто не хотел ему помочь. Назло турецкой бюрократии он пошел к Ступину и нанялся у него в простые кавасы.
Эта горькая капля, рассказывали мне, переполнила чашу зависти и досады.
Против Ступина составилась коалиция.
VIII
Я сказал уже прежде, при начале деятельности Ступина в Адрианополе консулы других держав в этом городе были только по имени, не имевшие надлежащего веса и значения.
Позднее стали один за другим назначаться настоящие консулы, консулы "присланные", а не местные.
Видная ли роль русского деятеля встревожила державы, или вернее все другие правительства просто пожелали, подобно русскому, иметь влиятельных политических агентов в стране столь важной, как Фракия, не знаю. Только консулов присылали в Адрианополь одного за другим.
Первый, если не ошибаюсь, прибыл г. Доско, эллинский консул, родом болгарин, чрезвычайно хитрый человек, про которого его же эллинские сослуживцы говорили:
– Он совершенно неправильно и путями исключительными втерся на коренную службу греческого королевства… Он был не автохтон (не местный уроженец) Эллады, а пришлец славянской крови… Он вошел не в дверь и даже не в окно, а разобрав крышу и потолок, спустился, куда ему желалось…
Не помню также, когда приехал г. Доско: раньше поступления турецкого бея, генеральского сына Али, в кавасы к Ступину или позднее… Кажется раньше, но это и не важно.
Важно было то, что единоверный Ступину и всем нам, политический деятель ехал во Фракию с явною целью бороться в этой стране против панславизма.
Ступин, желая вероятно показать, что он принимает г. Доско за союзника, а не за врага, сам с помощью некоторых греческих старшин приготовил для православного товарища хорошее помещение и выехал встречать его почетно за город, по восточному обычаю, для выражения своего уважения и радости.
Низенький, смуглый, курчавый, сладкоречивый и чрезвычайно лукавый г. Доско отвечал любезностями на любезности, но тотчас же по приезде своем в город объявил грекам, что влияние русского консула опасно для "великой эллинской идеи" и что он, Доско, намерен противостать ему.
Борьбу свою против России, олицетворяемой Ступиным, г. Доско начал довольно оригинально.
В адрианопольской митрополичьей церкви (по нашему говоря в соборе), кроме архипастырского трона с навесом, есть еще три почетные седалища. Одно из них находится по правую руку от митрополита, поближе к иконостасу: оно обито красным сукном с небольшим золоченым двуглавым орлом на спинке; два другие попроще напротив. На этих двух последних изображены гербы Молдавии и Валахии, одноглавый орел и рогатая воловья или бычачья голова. Каждый герб на особом седалище. На местах этих становились и садились когда-то молдовалашские господари-фанариоты. Назначаемые в княжество Портой, они сухим путем с большою пышностью проезжали через Адрианополь и, отдыхая в городе, конечно, успевали посещать митрополию и присутствовать при литургии.
Что касается большого седалища, обитого красным сукном, по правую руку епископского трона, то подобные ему встречаются во многих больших церквах Европейской Турции. Не могу сказать утвердительно для кого собственно они сделаны, какое именно важное лицо имели в виду христиане, когда устраивали это почетное место в своих соборах. Двуглавый небольшой орлик, робко притаившийся в тени на спинке кресла, заставляет думать, что имелся в виду византийский или иной православный император.
Но, обыкновенно, за отсутствием царственной особы православного исповедания, на это место становились русские консулы или греческие. Однажды даже (в Янине) я видел на этой пурпуровой стасидии рядом с митрополитом черное и неприятное лицо армянина Костана-эфенди; он был тогда дипломатическим чиновником при янинском генерал-губернаторе Ахмеде-Рассиме, а потом сам стал пашой; его имя часто встречалось в газетах за последнее время; он исполнял многие важные поручения турецкого правительства в Герцеговине, Албании и других частях, кажется, Западной Турции.