He говоря уж о его легкомысленном обращении с девицами из хороших семейств, что еще не вызывало особенного удивления, падший пастырь оказывался атеистом и кощунственником, да к тому же приверженцем зловредного сочинения Ивана-Якова Руссо "Общественный договор". Интересы аббата были довольно разнообразны. Среди его бумаг было найдено 77 тетрадей рассуждений об истории, литературе и политике, 48 - художественной литературы, 28 - посвященных теологии и догматике, 11 - специально о Швеции, где жил одно время отец Джузеппе, кощунственный "Essai sur le Suicide" и некоторые другие сочинения.
Вот такое соединение учения Руссо с кощунственными службами Бахусу и Венере и кажется нам характерным для физиономии членов общества - вспомним их пантеистический гимн. И сам Май, достойный старшина братства, в своей книге является убежденным идеологом третьего сословия, кровным сыном революционной Франции. "Деспотизм, - говорит он, - в какой форме ни выражайся он, невыносим уже по одному тому, что это деспотизм. Все люди рождены равными…" и пр., столь знакомые нам по их происхождению истины. Он неоднократно обнаруживает свои симпатии людям "честного труда", негоциантам и промышленникам; в них видит он основу общественной жизни. "Разве можно не замечать, - спрашивает он, - что коммерция вносит жизнь и здоровье в социальный организм, что без нее все подвержено опасности и гибели". Поэтому он сурово осуждает государственную систему России, считая ее расслабляюще действующей на состояние общества. "Через тридцать лет, - говорит он, - Россия не сможет ничего сделать собственными силами".
В связи с этим Май очень сочувственно отзывается о декабристах: "Возмущенные тем состоянием нищеты и унижения, в которое повержены столько несчастных, чья самая смиренная жалоба воздвигает им новые и новые темницы, несколько человек, больше самонадеянных, чем счастливых в своих планах, пытались, путем создания широкого общества, найти средства для изменения положения вещей и уничтожения феодализма. Это дело… повело зачинщиков на эшафот и в изгнание… Но то, что одни наказывают как самое омерзительное преступление, другие будут почитать как высший героизм".
И тут мы оказываемся свидетелями внезапного стыка "свиней" с декабристами. Конечно, цели и намерения участников политических тайных обществ не имели ничего общего с деятельностью людей, подобных "fréres-cochons". Но последние были живыми проводниками революционных настроений Запада, в общении с ними могли складываться политические идеологии декабристов. Именно по отношению к иностранцам стиралась черта, отделявшая дворянские круги от плебса. Вигель рассказывает, что при образовании Института путей сообщения "самые первые ученики… были все молодые графы да князья, также и сыновья французских, немецких и английских ремесленников, садовников, машинистов, портных и тому подобных…". Общий разговорный язык и светскость иностранцев создавали достаточную почву для сближения. И характерно, что в то время, когда в члены тайных обществ вербовались почти исключительно военные, а из штатских (за исключением Общества соединенных славян) только лица значительного общественного положения или связанные с заговорщиками узами личной дружбы, все же мы находим в "Алфавите декабристов" ряд иностранных разночинцев, принимавших участие в заговоре: иностранные учителя, революционизировавшие своих питомцев, - Жильи и Столь; врачи Вольф и Плессель; британские подданные Буль и Тайнам, о которых нам неизвестно ничего, кроме их участия в деле 14 декабря и высылки за границу, - все это возвращает нас к кругам, где вращались Жоффре и Май.
Май, между прочим, называет одного из своих знакомых, учителя Журдана, пострадавшего, по его словам, в связи с делом декабристов. "Алфавит" не содержит такого имени. Но в переписке цесаревича Константина с Бенкендорфом в 1827 году мы находим упоминание об аресте проходимца и самозванца Жордана, который действительно указывается в какой-то связи с Михаилом Орловым. Француз Столь, гувернер молодых Скарятиных, вращавшийся в светских кругах и имевший связи даже с воспитателями будущего императора Александра II, был привлечен по делу декабристов за излишнюю откровенность в письмах, перехваченных киевской почтовой конторой. В письме к одному из своих друзей, проживавшему в Гааге, некоему Бернару (уж не нашему ли знакомцу?), Столь оценивал положение дел в России еще резче, чем Май. "Выстрел блеснул, но произвел только пламя и глухой удар. Русские также хотели испытать конституционную революцию; затруднение объяснить солдатам слово "конституция" заставило поддержать его, как говорят, провозглашением: да здравствует Константин! Но были ли представители народа? Из дворян? - Они не что иное, как палачи. - Из членов среднего сословия? - Оно только в Петербурге и Москве. - Из мужиков? - Увы! До сих пор они представляют только количество земли, владеемой их жестокими господами. Страх делает их ко всему холодными. Впрочем, здесь мало душ; ибо души крестьян - в недрах бога, в ожидании воскресения; а души господ - у дьявола".
Иностранцы, представители третьего сословия и литературной богемы, не только встречались с декабристами, не только одобряли их дело, но и критиковали их слова, а в грозный час декабрьского мятежа оказывались на площади. Почти всех их постигла та же участь, что и "братьев-свиней": высылка за границу. И кто знает - не случись казуса со "свиньями", мы, может быть, читали бы в "Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ…" рядом с Бестужевыми и Муравьевыми и фамилии Жюсти и Мая…
II. Шервуд и декабристы
Послушайте, молодой человек! Если вы хотите сделать что-нибудь путем тайного общества, то это глупости, потому что, если вас двенадцать, двенадцатый непременно окажется предателем…
Слова, якобы сказанные убийцей Павла I графом Паленом П. И. Пестелю
Характеризуя в предыдущей главе быт иностранцев в России в первой четверти XIX века и говоря преимущественно о тех дурных зернах, которые давали такие пышные цветения на русском черноземе, мы прошли мимо другой, может быть, не столь заметной, но весьма плодоносной отрасли западного влияния на Россию. Наряду с беглыми каторжниками и проворовавшимися приказчиками, бивший с Запада поток осаждал на русскую землю и людей дела и знания, профессоров и инженеров, техников и агрономов, купцов и ремесленников. Со второй половины XVIII века и к началу XIX в особенности в русском хозяйстве начинают чувствоваться новые веяния. Старые, дедами завещанные формы перестают удовлетворять требованиям молодых поколений. Появляются новые типы хозяйственных организаций в промышленности. Рост хлебного вывоза заставляет наиболее передовых хозяев задумываться о поднятии прибыльности своих земель, о рационализации способов их обработки, причем взоры их с упованием обращались к туманным берегам Альбиона, хозяйство которого в ту эпоху было главенствующим и наиболее совершенным. Отправляя в Англию сырье, Россия вывозила оттуда, вместе с добротным аглицким сукном, и машины, и сельскохозяйственный инвентарь, как мертвый, так и одушевленный. "Фермер мой английский со всем причетом и инструментом на сих днях должен приехать", - писал другу граф Ф. В. Ростопчин, описывая свои мелиоративные мероприятия. Правда, большинство помещиков еще говорили вместе с одним из героев "Повестей Белкина": "Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты", - но вместе с тем признавали передовые взгляды и оборотливость англоманов и женили своих сыновей на их наследницах.
В числе прочих иностранных специалистов, вызванных из-за границы в целях хозяйственного благоустройства, был и кентский механик Шервуд, выписанный к 1800 году по повелению императора Павла и поступивший на службу на незадолго перед тем основанную Александровскую мануфактуру. В числе его детей находился и двухлетний мальчик Джон, которому суждено было впоследствии стяжать довольно громкую и скандальную славу в летописях русской общественной жизни.
Биография Шервуда вплоть до самых декабрьских событий представляется нам чрезвычайно темной. Дальнейшая его судьба несколько выясняется в свете официальных источников, но и здесь мы находим пробелы, относящиеся к тем периодам, когда Шервуд переставал интересовать III Отделение. Все же остальные источники могут скорее исказить, чем создать его подлинный облик.
Имена людей, вызывающих у современников резкое чувство, безразлично - восторга или отвращения, неизменно облекаются многочисленными слухами и легендами, чему подчас сознательно способствуют и сами носители этих имен. В подобном положении оказался и Шервуд. Кроме различных разноречивых сведений, которые можно найти в случайных мемуарных упоминаниях, мы располагаем двумя источниками, относящимися к его участию в деле декабристов. Первый заключается в небольшой книжке, изданной в Берлине в 1860 году рвением некоего Фердинанда Шнейдера, любезно предлагающего на обложке издания "гг. любителям русской литературы, владеющим интересными манускриптами и редкими печатными произведениями… доверить нижеподписавшемуся печатание оных"… и напечатанной в знаменитой в истории русской вольной печати типографии Петца в Наумбурге. Книжка эта, лаконически озаглавленная "Шервуд", является отрывком из записок неизвестного генерал-майора, скрывавшего свое имя под инициалами Б.-П. и, по-видимому, служившего в том же самом полку, где находился или, по крайней мере, значился унтер-офицер Шервуд.
В те годы, благодаря росту русской эмиграции, на Западе стало довольно широко распространяться русское книгопечатание. Особенно охотно выпускались заграничными издателями мемуары и документы противоправительственного или просто запретного характера; им был обеспечен верный сбыт не столько среди безденежной эмигрантской богемы, сколько среди путешествующих русских бар, приобретавших их в качестве курьезов и в немалом количестве провозивших "потаенную печать", без дозволения "цензурного комитета", в пределы империи. Но далеко не всегда книги эти могли похвалиться содержанием. Не говоря уже о писаниях графоманского порядка, вроде сочинений полунормального Головина, даже такие серьезные издатели, как владелец "вольной русской типографии в Лондоне", подчас пускали в свет материал, недостаточно проверенный и не слишком достоверный. Таким образом, многие заграничные издания того времени носят характер анекдотический, а иногда и апокрифический.
Правда, автор книжки о Шервуде черпает свои данные из личных бесед с последним. Знакомство их не вызывает сомнений: слишком много знает генерал-майор Б.-П. фактов, до того времени сокрытых даже от очень осведомленных лиц. Не забудем, что книжка его вышла в 1860 году, когда архивные материалы о декабристах не были еще доступны и когда в русской печати о декабристах можно было говорить только эзоповским языком. Таким образом, эта брошюра явилась одним из первых печатных источников истории декабризма и легла затем в основу того, что, выражаясь высоким штилем, можно было бы назвать "Шервудовской легендой". Так, из нее исходил М. И. Богданович в своей "Истории Александра I", а исторические романисты использовали ее богатую авантюрную канву, законно разукрасив ее цветами собственного воображения.
Книжка Б-П. появилась еще при жизни Шервуда, и возможно, что в виде ответа на нее последний и написал свою "Исповедь", являющуюся вторым из названных нами источников его биографии. Эта "Исповедь" хранилась затем в семейном архиве и только в 1896 году была опубликована Н. К. Шильдером, получившим ее от дочери Шервуда. Не говоря сейчас о деталях, нужно отметить, что в основном повествование Шервуда подтверждается официальными документами. К сожалению, он, имея, вероятно, на то свои причины, начинает с сообщения: "Я поступил в 1819 году, 1 сентября, в военную службу, в 3-й Украинский уланский полк, рядовым из вольноопределяющихся…" Таким образом, мы ничего не узнаем о его жизни до поступления на службу, ни о причинах, заставивших его избрать сомнительную в смысле выгодности карьеру рядового.
Несколько подробнее касается этого периода жизни Шервуда Б.-П. Но к его словам, как отмечено выше, необходимо отнестись критически. Он, несомненно, был знаком с Шервудом, но основная часть его записок является передачей рассказов последнего, а, как мы уже имели случай убедиться, красноречие Шервуда подчас увлекало его довольно далеко от границ исторической истины. К тому же рассказ Б.-П. даже не приводит гарантий, имевшихся у нас в случае с Марксом. Это воспоминания давно прошедшего, где фантазия первого рассказчика значительно осложнилась измышлениями второго. Приходится поэтому с особой осторожностью относиться к сообщаемым им фактам.
По словам Б.-П., в 182… (так в подлиннике) году он был переведен из гвардии в Новомиргородский уланский полк, расположенный в харьковском военном поселении. Чем был вызван этот перевод и в каком чине находился автор, мы из его записок не узнаем, хотя по тому времени перевод из гвардии в армию обещал мало хорошего для человека, желавшего выдвинуться на служебном поприще. Бывали, правда, случаи переводов по собственной просьбе, вызванные по преимуществу материальным недостатком просивших, но мало кто обменял бы относительную свободу гвардейской жизни на суровую дисциплину военных поселений. Вопрос несколько разъясняется замечанием Б.-П., что Шервуд "во всех возлагаемых мною на него поручениях обнаруживал большие способности, особенно в делах по части тайной полиции, что было, по роду моей службы, неоцененным качеством в моих глазах". В дальнейшем мы попытаемся точнее установить этот "род службы".
"В лейб-эскадроне этого полка, - пишет Б.-П., - я заметил одного унтер-офицера, который резко отличался во фронте от нижних чинов нежностью лица и благородным видом. Я спросил об нем эскадронного командира и узнал, что квартермистр Шервуд, из иностранцев, служит в полку вольноопределяющимся, на двадцатилетних правах".
Во время дальнейшего своего пребывания в полку Б.-П. стал замечать за Шервудом, сделавшимся к тому времени одним из писарей канцелярии полкового комитета, различные перемены в худшую сторону. "Он сидел тут заспанный, нечесанный, с протертыми локтями и в дырявых сапогах, из которых высовывались голые пальцы". В довершение всего он смертельно запил и однажды "пришел в канцелярию с лицом бледным и распухшим от продолжительного кутежа и вообще в таком отвратительном виде, что мною овладело чувство сострадания к этому существу, близкому к совершенной погибели…"
Сердобольный Б.-П. тут же принялся врачевать страждущую душу своего подчиненного и настолько успел в этом деле, что довел Шервуда до слез и покаяний. Он открыл начальнику полкового комитета свою скорбь и даже признался в желании дезертировать за границу, где собирался сражаться за свободу Греции. Оказалось, что он вступил в военную службу с единственной целью - добиться офицерских эполет, и тут-то он и поведал Б.-П. свою биографию.
Вызванный в Россию при императоре Павле, отец Шервуда так удачно повел свои дела, что вскоре составил себе изрядное состояние, нажил в Москве несколько домов и дал своим детям блестящее воспитание. В дальнейшем ему, однако, судьба перестала улыбаться: у него начались конфликты с начальством, фабрика стала худо работать, и он был признан виновником этого и поплатился конфискацией всего своего имущества. Старшие братья Шервуда, сами опытные механики, должны были пойти на службу по фабрикам, а молодой Джон решил вступить в военную службу, но, не имея протекции, оставался без дела и кормился у своих соотечественников, пользуясь той круговой порукой среди иностранцев, о которой мы говорили в предыдущей главе.
Благодаря рекомендации старого знакомого англичанина, седельного мастера, Шервуд попал к богатому помещику Ушакову в качестве преподавателя английского языка. Доверчивый отец поручил педагогическим способностям Шервуда своих двух дочерей, и отсюда-то и начинается тропинка бедствий нашего героя.