Какая великолепная идея! Одиночество двух существ, пожирающих самих себя. Жан хочет назвать пьесу "Азраил" (ангел смерти), но это название уже использовалось. Он думает о другом: "Смерть подслушивает у дверей". Это название мне очень нравится. Еще он предлагает "Красавица и чудовище".
– О нет, Жан, – протестую я, – мне так хочется, чтобы ты сделал фильм по "Красавице и чудовищу"!
Эта поражающая странной красотой пьеса получила название "Двуглавый орел". Снова Жан написал то, чего от него не ждали. Это был самый чудесный подарок, который я мог получить к Рождеству.
В Париже Жан встретился с Маргаритой Жамуа, чтобы прочитать ей пьесу, написанную, кстати, для нее. На чтении присутствовали госпожа Искавеско, Кула Роппа, Берар, Борис Кохно. Все были потрясены. Маргарита Жамуа встала, не говоря ни слова, вышла, потом вернулась и высказала свое суждение четырьмя фразами, как если бы Жан Кокто был неопытным двадцатилетним дебютантом. Все почувствовали ужасную неловкость и расстались молча.
– Я думаю, что она боится, что не справится с этой ролью, – сказал я Жану.
Позвонила Кула Роппа, закадычная подруга Маргариты Жамуа:
– Поведение Маргариты было возмутительным. Впрочем, эта роль не для нее. Она не сможет ее сыграть.
Берар того же мнения. Никаких новостей от Жамуа. Значит, нужно искать другой театр, другую актрису. Я предлагаю Эдвиж Фейер. Жан позвонил ей. Они договорились о встрече. Кажется, на 1 февраля 1944 года.
Неожиданно умер Жироду. Жан потрясен. Он позвонил Эдвиж, чтобы отменить чтение. Она сказала:
– Почему? Мое сердце, наоборот, еще более способно вас понять. Нужно продолжать работу.
Мы поехали к Эдвиж. На ней лица нет. После чтения она не скрывает своего волнения.
– Впервые, – говорит она, – я услышала пьесу, настоящее произведение, и притом пьесу для театра. Вы мне ее дарите?
Жан ответил, что она сделает ему подарок, приняв пьесу. Они обнялись.
Потом мы поехали в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю, на улицу Сен-Доминик, где проходила простая, волнующая церемония. И возмутительный финал при выходе: на нас набросились любители автографов. Я поклялся больше не ходить на похороны знаменитостей.
Маргарита Жамуа вдруг вспомнила о пьесе, без конца звонит. По-видимому, она узнала, что Эдвиж согласилась играть ее в театре Эберто. Она приехала к Жану и обвинила его в измене. Собирается ехать к Эдвиж и Эберто. Берар, который случайно оказался тут же, успокаивает ее. Мы объясняем ей, что своим отношением она дала понять, что не хочет играть в пьесе.
Жан пишет большую и прекрасную поэму "Леона". Я в это время ставлю "Андромаху" в театре "Эдуарда VII". Начинаю делать макеты декораций и костюмы, учу свою роль и готовлю постановку. Брессон приглашает меня сняться в его будущем фильме "Дамы Булонского леса".
– Но, по-моему, в нем должен был сниматься Ален Кюни?
(Я узнал об этом, поскольку Жан писал диалоги для этого фильма.)
– Продюсер не хочет брать Кюни.
– Я считаю неправильным, чтобы продюсер не давал режиссеру свободы в распределении ролей. Вы хотите, чтобы снимался Кюни?
– Он именно тот типаж, который нужен.
– Вы мне разрешите поговорить с продюсером Плокеном?
– Да. Он хочет, чтобы играли вы.
Я объясняю Плокену, что я отказываюсь сниматься в фильме потому, что не могу допустить, чтобы он отказал Кюни. Он обвиняет прокатчиков. Я рассказываю об этом Жану, и он просит Польве взять фильм Брессона и Кюни. Тот же ответ: прокатчики против. Польве был продюсером "Вечерних посетителей", в котором играл Кюни. Это был фильм Карне, имевший огромный успех. Ален Кюни был, как всегда, великолепен. Я возмутился этим единогласным вето, окончательно отказался сниматься и пригласил Кюни на роль Пирра в "Андромахе".
В квартире на улице Монпансье было нелегко сосредоточиться. Не понимаю, как Жан мог писать. Девицы под дверью, на лестнице, на улице создают невообразимый шум: звонят в дверь, по телефону. Одна девушка падает в обморок. Консьержка, к которой ее отнесли, зовет меня. Я узнаю ее: она уже падала в обморок на лекции по кино в "Студии 28". В третий раз она упадет в обморок на гала-просмотре "Кармен" в кинотеатре "Нормандия". В тот день фильм не имел большого успеха, возможно, потому, что билет стоил тысячу франков. Я выходил из кинотеатра вместе с толпой, которая начинала меня дергать со всех сторон. Я уже не знал, как из нее выбраться, как вдруг какая-то девушка падает без сознания у моих ног. Я беру ее на руки и, воспользовавшись этим обстоятельством, расчищаю себе дорогу. Я кладу ее на парапет у входа в метро. И слышу: "Грубиян!" Она была без сознания не больше, чем я. И я прекрасно это понял. История этой девушки на этом не заканчивается. Однажды она звонит у моей двери и говорит:
– Месье, я должна участвовать в конкурсе танца. Если я получу первое место, вы согласитесь прийти ко мне на чай?
Я внимательней присматриваюсь к ней: маленького роста, полноватая, доброе круглое лицо, волосы в мелких завитках, на носу круглые очки в металлической оправе. По моему мнению, никаких шансов получить первое место, даже при наилучшей технике. Я даю обещание прийти на чай. Через неделю она приходит снова и показывает диплом: первое место. Я уже дал слово.
– Когда же вы хотите чаевничать? Мы пойдем к Рампельмайеру?
– Нет, мы будем пить чай у моей подруги в следующий четверг.
В четверг она повела меня на квартиру своей подруги около парка Монсо. Это была странная квартира с шикарной китайской мебелью, а ее подруга – хорошенькая, очень юная рыжеволосая девушка, что-то вроде Симоны Симон в детстве. Мне подают чуть теплый чай, подгорелое молоко, прогорклые пирожные. Я делаю вид, что нахожу все великолепным. Меня заставляют расписаться на бесчисленных фотографиях, среди которых много таких, которых я никогда не видел. Я не ухожу сразу, чтобы у них не создалось впечатление, что я выполняю повинность. Мне дают выпить сладкого шампанского, которое я терпеть не могу, и наконец я ухожу, церемонно поблагодарив.
Несколькими днями позже (трудно даже поверить в эту историю) в нашу дверь позвонили. Жан пошел открывать и вернулся с визитной карточкой в руке.
– Владелец этой карточки хочет с тобой побеседовать, – сказал он. – У него в руке белая трость, он слепой. Выглядит очень достойно.
Я вышел к этому господину и спросил о цели его визита.
– Я отец девушки, к которой вы приходили на чай в прошлый четверг, – сказал он. – И я хочу узнать, кем вы действительно являетесь для моей дочери.
Я рассказал ему всю эту историю. Что я могу сделать?
– Моя дочь должна сдать экзамен на аттестат зрелости, но она совсем не занимается.
– Я могу только сказать ей, если она снова придет, что я не приму ее до тех пор, пока она не сдаст экзамен.
Они пришли обе. Когда я объявил им свой вердикт, маленькая толстушка упала в обморок в четвертый раз. Она не собиралась сдавать экзамен на аттестат зрелости. Испугавшись, что ей придется снова взяться за учебу, она потеряла сознание.
Я мог бы рассказать сотню подобных историй. Они заняли бы много страниц. В общем, все они похожи. За исключением, может быть, вот этой. Я дал согласие, правда, после долгих уговоров, отвечать на письма в рубрике "Сердечная почта" в газете, посвященной кино. Занималась этим некая дама, которая писала ответы вместо меня. Однако я поставил условие, что буду их прочитывать. Однажды мне принесли письмо, на которое попросили ответить лично. И правда, письмо не могло не взволновать. Молодая девушка, Жаннетт Б., из деревни на севере Франции, у которой в результате несчастного случая был поврежден позвоночник, уже год боролась за жизнь. Она просила у меня фотографию. Я послал ее, черкнув несколько ласковых слов. Она мне ответила… и так мы обменивались короткими письмами в течение года. Увы! Несмотря на нашу переписку, состояние ее здоровья ухудшалось.
Немного позже пришло еще два письма, написанных на разной бумаге и разным почерком. В одном говорилось:
"Моя сестра Жаннетт умерла. У нас большое горе. Я знаю, что она написала вам в последний раз и просила исполнить ее последнюю волю. Умоляю вас согласиться. Очень прошу вас, месье…" и т. д.
Другое письмо было от Жаннетт. Она писала, что слышала, как врач объявил ее матери, что ей остается жить всего несколько часов. Она просила у меня последнюю фотографию, чтобы унести ее с собой в могилу, и помочь сняться в каком-нибудь фильме ее нежно любимой сестре.
Фотография в могилу – это было уже слишком. Я понял, что меня разыгрывали целый год. Я поделился своими подозрениями с дамой из газеты. Она сказала, что я просто чудовище.
– Как вы могли подумать такое?
– И все-таки мы должны это выяснить.
Я позвонил в жандармерию той деревни, рассказал, в чем дело, и спросил, действительно ли Жаннетт Б. умерла. Мне ответили, что она не только не умерла, но у нее нет сестры, и посоветовали не отвечать такого рода личностям.
Думаю, у большинства актеров бывали подобные приключения. Но тем не менее для меня это остается странным. В доказательство приведу еще это, последнее. Оно относится к тому времени, когда я жил на катере в Нейи. Я получил письмо от девушки, которая хотела, даже трудно в это поверить, чтобы я "сделал ей мальчика". Я не ответил. Впрочем, я никогда не отвечал. Моя мать, возмущенная моим поведением, отвечала вместо меня. И продолжала этим заниматься. После "Вечного возвращения" я получал до трехсот писем в день. Это давало Розали массу работы. Но я был счастлив, что она занята. Это меня успокаивало… Она имитировала мой почерк, составила картотеку корреспонденток и отмечала посланные фотографии, чтобы не отправить одну и ту же дважды одному лицу. Не представляю, как некоторые люди могут воображать, что актер отвечает сам! Конечно, они думают, что только они одни и пишут…
Никто не ответил девушке, просившей мальчика.
Как-то ночью, перед сном – было почти два часа, – я прогуливал Мулука на набережной, то есть на бульваре генерала Кёнига. На одной из скамеек я заметил целующуюся парочку. Чтобы их не смущать, я отвернулся и продолжал свою прогулку. Позади раздались шаги, я обернулся. На скамейке сидел только мужчина, а женщина стояла передо мной.
– Вы получили мое письмо?
– Какое письмо?
– Я просила у вас что-то очень личное.
– Мальчика? – инстинктивно догадался я.
– Да.
– Во-первых, мадемуазель, как я могу гарантировать, что получится мальчик, а не девочка? Во-вторых, мне кажется, что на скамейке сидит некто, только того и желающий.
– Это мой брат.
– Послушайте, я выгляжу смешным, мы оба смешны. Доброй ночи, мадемуазель.
Я ухожу, она идет за мной. Я спускаюсь по лестнице, ведущей к берегу. Она спускается следом; я открываю дверь, хочу ее закрыть за собой, ее нога не дает мне это сделать.
– Вы так меня ненавидите, – говорит она.
– Я не ненавижу вас. Я вас не знаю.
Каждую субботу она ждала меня здесь, когда бы я ни возвращался. У меня больше не было сил. Однажды я сказал ей:
– Послушайте, я обдумал ваше предложение. Это можно устроить. Я дам вам то, что вам нужно, в пробирке.
– Неужели это возможно?
– Да. Сходите к своему врачу и договоритесь с ним. Я в вашем распоряжении.
Больше я ее не видел.
Но вернемся к тому моменту, когда я собирался ставить "Андромаху". Париж выглядел странно со своими велотакси, в которых разъезжали дамы в шляпах, украшенных тюлем, птицами, лентами. Их головы были похожи на монументы в миниатюре. Жан видел в этом плохое предзнаменование.
– Вспомни, – говорил он, – о прическах при дворе Людовика XVI.
Мужчины редко решались ездить в таких повозках, в которых мог быть один или два водителя. Я же иногда использовал их для Мулука, сам при этом ехал рядом на своем велосипеде. Везти его на плечах, как я часто это делал, было очень утомительно. Это к тому же давало повод Сесиль Сорель утверждать, что я нашел еще один способ сделать себе рекламу.
В фильме "Красавица и чудовище" Жан Маре снялся в трех ролях: Авенана, принца и чудовища. Красавица – Жозетт Дей
Мулук пользовался большим успехом. Однажды в дверь позвонили. Я открыл. За дверью стояла очень красивая девушка.
– Что вы желаете, мадемуазель?
– Погладить Мулука.
Я позвал Мулука. Она погладила его и ушла, даже не взглянув на меня.
Я возил Мулука в метро, хотя собак в метро не пускали, но Мулук не был собакой. Когда мы подходили ко входу в метро, он становился на задние лапы, я заворачивал его в пальто и брал под мышку. В метро он сам прятался под сиденье, а я делал вид, что собака не моя.
Атмосфера в метро прелюбопытная! Вагоны всегда битком набиты. Вот стоит полная дама, всем своим видом выражающая возмущение поведением сидящих мужчин. Среди них три немца. Один встает и знаком предлагает ей занять его место, сказав при этом что-то по-немецки. У него очень любезный вид. В ответ полная дама дала ему пощечину. Лица пассажиров приобрели зеленоватый оттенок, под цвет немецких мундиров. Что будет с этой дамой? Два других немца присоединились к своему товарищу у двери, с нетерпением ожидая следующей станции. Они не вышли из вагона, они выскочили. Дама величественно села.
– Что произошло? – спросили у нее.
– Дело в том, что я понимаю по-немецки. Он мне сказал: "Клади сюда свой зад, старая корова".
Замечательно ехать последним поездом метро. Он так же переполнен, как и остальные. Кажется, он перевозит весь Париж. Все знают друг друга, обсуждают последний концерт, пьесу. Снаружи– затемнение, старосты кварталов, немецкие патрули, риск попасть в заложники в случае нарушения комендантского часа.
Воздушные тревоги все учащаются. Однажды ночью была жуткая бомбежка – целый ливень из бомб. Стекла дребезжат. Дома сотрясаются. Гремят пушки противовоздушной обороны. Я спал. Семья В. спустилась к нам вместе со своим младенцем (наша квартира похожа на подвал). Я проснулся от плача ребенка.
Одна девушка написала мне: "Знаете, что мы больше всего любим в школе? Воздушные тревоги, потому что мы спускаемся в убежище и говорим о вас".
Другой ночью после грома пушек зенитной батареи раздался ужасный шум: на Пале-Рояль на наш дом упал самолет. Как потом выяснилось, он упал на магазины Лувра. Это был американский самолет, сбитый снарядом. Он загорелся, его крыло упало над улицей Дофин, мотор – над улицей Сент-Оноре, пулемет – над крытым рынком. Мне позвонил мой друг Юбер де Сен-Сенош:
– Жанно! Самолет упал…
Я прервал его:
– Успокойся, раз ты слышишь мой голос, он упал не на нас, а на магазины Лувра.
В ответ долгое молчание… Я забыл, что он был владельцем этих магазинов.
Я дрожу за Мулука. Для розыска мин забирают собак. Их отлавливают на улицах, но иногда забирают и прямо у хозяев.
Однажды я шел пешком вниз по Елисейским полям, колонна немецких солдат шла за мной. Мне было не по себе. Возвратившись домой, я сказал Жану: "Немецкая армия преследовала меня на всем пути по Елисейским полям". На что он ответил: "Ты что, не мог идти до Берлина?" В другой раз уже он поднимался по Елисейским полям, а немецкая колонна под гром фанфар шла ему навстречу. В колоннах реяли немецкие и французские флаги. Жан застыл в оцепенении, глядя на ЛФВ (Лига французских волонтеров) среди немецких войск. Шесть типов, французов, одетых в гражданское, бросились избивать Жана дубинками с криками: "Эй, Кокто, ты что же не отдаешь честь французскому флагу?" Жан упал, обливаясь кровью. Один глаз был сильно поврежден. Подбежали прохожие, подняли его, отвели в ближайшую аптеку. Аптекарь спросил: "Что это с вами, господин Кокто?" На что тот ответил во французском духе: "Ячмень Дорио!" Дорио был начальником ЛФВ.
Арестовали Тристана Бернара. В вагоне для скота, увозившем его в Дранси, он сказал: "Я жил в страхе, теперь буду жить в надежде". Когда впоследствии его привезли в больницу Ротшильда и спросили, что доставило бы ему наибольшее удовольствие, он ответил: "Кашне".
Еще одна бомбардировка: двадцать пять убитых в Коломб, сорок в Женвиллье. Огромные разрушения.
Как-то я встретил Луи Журдана и спросил его:
– Несколько месяцев назад ты мне говорил, что каждому из вас поручено найти двух человек. Я сказал, что хотел бы быть одним из этих двоих. С тех пор я больше о тебе не слышал.
– Я говорил о тебе, – ответил он, – мне сказали, что ты живешь с чересчур болтливым человеком.
Если он имел в виду Кокто, как я предполагаю, он ошибался. Жан умел хранить тайны. Доказательством тому служит история моей матери, которую он никогда не рассказывал. Жан считал легкомыслие преступлением. Он никогда не болтал попусту. Он скорее дал бы себя убить на месте, чем подвергнуть кого-то опасности. Меня задели слова Луи Журдана, но я не стал настаивать.
Париж тоже не был легкомыслен. Он был беспечен, но в хорошем смысле слова. Его лицо оставалось приветливым, несмотря на угрозу. На концертах, в кинотеатрах, в театрах не хватало мест для всех желающих. Париж храбрился и не хотел показать оккупантам ни свое беспокойство, ни свое страдание.
Жан писал "Красавицу и чудовище". А я договорился с театром "Эдуарда VII" о постановке "Андромахи". В своей комнате в Пале-Рояль я репетировал роль Ореста, используя палку от метлы вместо посоха вестника: указывал ею на людей и предметы, потом снова клал на плечо, переносил вправо, влево, за спину. Вскоре мне показалось, что я использую ее слишком много. Я спросил совета у Жана, продемонстрировав ему, как это будет выглядеть. Он меня успокоил:
– Это замечательно, ни одному актеру не приходило в голову использовать это. В твоих руках эта палка становится королевским жезлом.
Я привык к весу и размерам моей метлы. Другая трость, без сомнения, нарушила бы отработанные жесты. Мы пошли к Пикассо на улицу Великих Августинцев. До встречи с Кокто я не видел ни одной картины Пикассо, разве что на репродукциях, и никогда не встречался с ним самим. Жан часто рассказывал мне о нем. Мне трудно сказать, видел ли я своими глазами или глазами Жана Кокто, чувствовал своим сердцем или его. Но помню, что это было как удар кулаком в грудь. Мной овладели необыкновенный восторг и в то же время великое отчаяние. Пикассо был для меня вне всякой критики, один в созданном им мире. Я перенесся на какую-то странную планету.