Я не искала с ним встреч, а полностью погрузилась в работу, тем более, что дела в школе шли неважно. С детьми мы разучивали ирландскую джигу. На один из концертов пришел Есенин. Илья Ильич потом рассказал мне, что он появился за кулисами в момент, когда я танцевала "Славянский марш". Он увидал, что Есенин рвется на сцену, а его держат под локти два милиционера. Он вырывался и, ударяя себя кулаком в грудь, то и дело повторял:
– Я Дункан! Оставьте меня! Я Дункан!
Илья Ильич подошел к ним.
– Это к вам? – спросили его стражи порядка.
– Да-да, это со мной, – поспешил спасти он Есенина.
– Илья Ильич, а я Изадоре цветы послал!
– Знаю, знаю! Тише! "Славянский марш!"
– Я хочу посмотреть на нее!
– Хорошо, но обещайте, что будете стоять тихо!
Он провел Есенина к первой кулисе. Через несколько секунд Сергей не выдержал и начал громко шептать:
– Изадо-о-о-ра! Изадо-о-о-ра!
Я ничего этого не слышала. Я танцевала с упоением и, забыв обо всем – о своей несчастной любви и о нем. Зал грохотал. Аплодисменты оглушали. Я была счастлива, и по лицу моему текли слезы. Откланявшись, с огромными охапками букетов, я пошла за кулисы. И вдруг увидела Есенина. Золотистые волосы и два блестящих ярко-синих глаза. Мне казалось, что я вышла из темноты на яркий солнечный свет. Меня залила всеобъемлющая нежность.
– O-o-o, darling! – вырвался у меня дрожащий вздох.
Я бросилась обнимать его и обвила руками его шею. Он был такой родной, такой мой. Я уткнулась ему в плечо, а он принялся целовать мои руки.
– Sergej! Angel moj! Zhizn moja!
Раньше мне казалось, что я обижена на него, но теперь, увидев Есенина перед собою, я поняла, что ошибалась. Я любила его еще больше, чем прежде, и никакие его выходки не могли этого изменить. Мой ангел снова был со мной – и это все, чего я хотела в этой жизни.
– Sergey, ehat’ kushe! Kushe! Prechistenka!
Он поспешно и радостно закивал.
– Только пусть Катя тоже поедет с нами!
Я насторожилась – что это за Катя еще, но он тут же заторопился пояснить:
– Изадора, систра! Катя – систра!
– Ah, sistra! Khorosho! Sistra! Ehat’, ehat’!
Схватив меня за руку, он крепко сжал ее и с горячностью затараторил:
– Знаешь, Катя – гений! Как Шаляпин! Как Дузе! Она так поет! Рязанские песни! Мои любимые песни, Изадора! Чудо! Ты должна послушать!
Катя стояла рядом и ничуть не смущалась. Немного похожая на брата, но с темно-русыми волосами. Мне показалось, что она смотрела на меня с небольшим презрением.
Мы поехали на Пречистенку. Компания, как и всегда, собралась большая. Есенин был в возбуждении.
– Спой, Катя! – требовал он.
Катя запела какую-то тоскливую и красивую песню. У нее был приятный высокий голос. Все аплодировали. Больше петь Катя не стала. Было видно, что ей здесь неуютно. Есенин сидел в каком-то раздумье. Он молчал, прикрыв глаза рукой. "Что с ним? – тревожно подумала я. – Опять тоска? Но здесь же он дома! Что же случилось?" Я тихонько подошла к нему и, наклонившись, прошептала:
– Sergej, njet pit’! Stop!
В следующее мгновение он резко вскочил, как пружина, ударил кулаком по столу и отошел в сторону. Я не знала, что делать дальше и стояла в недоумении. Неужели опять будет скандал?
– Старая шлюха, ты достала меня!
– Sergey, ja tebja ljublju! – попыталась я его успокоить привычной фразой. Мне было неловко перед Катей.
– Ты меня любишь?! Ты меня любишь?! Да знаешь ли ты, что я как только приехал в Москву, так сразу переспал с другой бабой, что я начал, наконец, снова писать стихи! Тебе это о чем-то говорит?! Я начал писать стихи о любви! Тебе я стихов о любви никогда не писал! А знаешь ли ты, моя дарлинг, что от меня беременны аж две бабы?! Что ты на это скажешь?
Он победоносно смотрел на меня. Затем его взгляд вдруг остановился на стеклянной полке, где стоял его бюст, вырезанный Коненковым из дерева. Он вдруг бросился и пододвинул стул, взобрался на него и потянулся за скульптурой. С трудом достав бюст, Сергей спустился на пол. В комнате царила мертвая тишина. Все стояли в оцепенении. Он обвел нас тяжелым ненавидящим взглядом и ушел, хлопнув с оглушительным треском дверью. За ним, не попрощавшись со мной, выбежала Катя.
Некоторое мгновение я стояла в каком-то оцепенении. Потом, спохватившись, бросилась за Сергеем в коридор. Но его там не было. Илья Ильич побежал проверить, заперта ли входная дверь – да, закрыта на ключ. Шнейдер зашел в детскую столовую. Я услышала его удивленный возглас. Подойдя к нему, я поняла, почему он вскрикнул: одно окно было открыто – Есенин шагнул на улицу прямо из окна. Больше я его не видела никогда.
Я еще оставалась в Москве какое-то время, и до меня регулярно доносились вести, что у Есенина крупные неприятности, что из-за стихов, которые он написал про заграницу, началась его травля, что он порвал со своими единомышленниками-поэтами, что он ведет беспорядочную жизнь, полную случайных связей, что он пьянствует и редко бывает трезвым, и наконец, что он попал в клинику для душевнобольных.
Каждый такой слух или известие были для меня ударом в самое сердце. Мне все еще казалось, что я могу спасти его, но он не хотел, чтобы его спасали и, тем более, чтобы его спасительницей стала я. Мне пришлось признать свое очередное поражение в любви, как это ни печально. Я бывала счастлива, но счастье мое всегда обрывалось и ускользало из рук…
Зимой мне удалось увидеть ту, которой он посвятил свои стихи, бросив меня.
31 декабря 1923 года я позвонила актрисе Лизе Александровой и пригласила их с Соколовым на Пречистенку. Она сказала, что нет, они не смогут, потому что не одни, у них Миклашевская. Я оживилась. Я помнила это имя, и когда Лиза пригласила меня приехать к ним, сразу же, не раздумывая ни секунды, согласилась.
Были еще и Мариенгоф со своей невзрачной некрасивой женой. Я вошла и сразу же выцепила соперницу взглядом. Она была довольна красива, хотя ее взгляд – тяжелый, исподлобья – мне не понравился. Мне виделось, что она должна быть много моложе, но нет… Я бы дала ей лет тридцать.
Я поздоровалась со всеми, а ей вместо приветствия заносчиво сказала:
– Ti otnyat' mush u menja!
Повисла неловкая пауза, но мне было плевать. Я смотрела на Миклашевскую во все глаза, пытаясь понять, что же в ней есть такого, чего нет у меня, и почему Сергей посвятил ей такие нежные романтичные стихи…
Она вопросительно смотрела на меня, когда я, особо не церемонясь, села подле нее и стала рассматривать.
– Krasif? Nu, njet! Ne ochen, – покачала я головой.
– Nos krasif? Moj nos tozhe krasif, – я презрительно усмехнулась. – Prihodit’ na chai! Ja polozhit’ v chashku jad! Jad polozhit’ tebe!
Хозяйка пробовала меня отвлечь и суетилась вокруг с чашками, но я не обращала на нее ни малейшего внимания – я еще не все высказала своей сопернице.
– Esenin v bolnits! Vi nosit’ frukty, tsvety!
Я не понимала, как она может сидеть здесь, с нами, праздновать новый год, когда он лежал в палате, одинокий и брошенный всеми. Миклашевская сидела и отстраненно молчала. Я думала, она будет что-то вызывающе и презрительно отвечать мне или даже оскорблять, но она не говорила ни слова и все также тяжелым взором глядела на меня. Я немного смягчилась. Сбросив с себя чалму, я сказала:
– Vsja Evropa znait Esenin byl moj mush! Perviy raz zapel pro ljubov vam?! Njet, mne! Est’ plohoi stihotvoren’ – "Ti takaya prostaya kak fse" – eto vam!
Миклашевская чуть дернула бровью, но оставалась безмолвной. "Интересно, она в постели такая же?" – подумалось почему-то мне. – "Ну, значит, тогда Есенину с ней не долго бывать". Да, Сергей любил женщин страстных, таких же, как и он сам. Он бы и месяца не протянул с такой ледышкой в кровати. Эти мысли внесли некоторый покой в мое состояние.
Потом я увлеченно начала рассказывать гостям про Есенина, как он скучал заграницей, про наши глупые и громкие скандалы. Мы смеялись. Я много пила и мне было хорошо у них, хорошо рядом с той, которая его обнимала и целовала также, как это раньше делала я – мне казалось, что так я становлюсь ближе к нему.
Светало. Пора было идти домой. Лиза предложила чаю. Но по утрам я всегда пила шампанское.
– Лиза, какой чай? Что такое чай? Шампанское! Чай по утрам пусть пьют бедняки! Шампанского!
Электричество потушили, и мы сидели в предрассветных сумерках. Я вдруг поняла, что меня никто больше не ждет, что я не услышу больше хриплый голос моего ангела, не поглажу его по золотым шелковистым кудрям, не загляну в васильковые глаза, полные солнечного сияния, и не дотронусь до его молочно-белого гладкого тела.
Это был прекрасный сон, а теперь я проснулась, и передо мной во всей неприглядности открылась страшная действительность – его больше нет рядом со мной и не будет никогда. Я скучала по нашим с Есениным ночам нежной и страстной любви, когда он ласкал меня без устали ночами напролет, по нашему смешному и глупому недопониманию из-за языка и даже нашим яростным и бешеным сценам ревности. Глаза мои наполнились жгучими слезами. Я едва могла дышать.
– Я не хочу уходить, мне некуда уходить… У меня никого нет… Я одна…
Глава 23
"До свиданья, друг мой, до свиданья!"
После разрыва с Айседорой Дункан Есенина одна за другой начинают преследовать неприятности. На поэта заводят несколько уголовных дел. По одному из них его и четырех его друзей обвинили в антисемитизме: якобы, они, сидя в кафе и обсуждая литературу, а также вопрос создания нового журнала, нелицеприятно высказались о евреях, заявив о засилье "жидовских морд" в этой сфере искусства. По "еврейскому вопросу" над Есениным, Ганиным, Орешиным и Клычковым состоялся даже "товарищеский суд", который, впрочем, оправдал их, оставив обвинения лишь в пьянстве и дебоширстве. Сам Есенин свое юдофобство отрицал, говоря своему другу и ученику Эрлиху:
– Да, что они сговорились что ли? Какой антисемитизм? Антисемит – антисемит… Да у меня почти все друзья евреи и жены-еврейки. Да и дети-евреи, получается…
Очень часто Есенин оказывался в центре драк, которые были спровоцированы, и так оказывалось, что зачинщиком скандалов оказывался еврей, однако в результате дело выставлялось в ключе антисемитизма.
В газетах развернулась травля поэта. Он и сам не раз давал для этого повод. В последние годы жизни он много пил, что, естественно сопровождалось скандалами в общественных местах. В кафе, где появлялся Есенин, всегда дежурил сексот.
Здоровье поэта ухудшалось с каждым днем. После "товарищеского суда" он угодил с нервным срывом в профилакторий. У него появляются навязчивые мысли о смерти и мания преследования. Один из знакомых поэта В. Кириллов вспоминал, что в тот период Есенин был печален и часто говорил о своей болезни, о том, что устал жить, что уже вряд ли создаст что-нибудь значительное, что скоро умрет: "Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость… Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом рассеиваешься".
Более всего, Есенин боялся сотрудников милиции. По многочисленным воспоминаниям друзей, он убегал прочь, как только видел милиционера, а, кроме того, ему часто мерещилась слежка. Как-то в начале зимы поэт возвращался домой на Богословский. Не удержав равновесия, он случайно выбил стекло на лестничной клетке и упал прямо на осколки, сильно поранив левое предплечье. Есть версия, что был он в тот день не один, а шел вместе со своим знакомым Марцелом Рабиновичем – сотрудником ГПУ. Истекающего кровью Есенина нашла обеспокоенная его долгим отсутствием Галя. Поэт оказался в Шереметьевской больнице, где пробыл больше месяца.
Все это время рядом с Есениным находится Галя, его верная помощница и бывшая сотрудница ЧК. Впрочем, после более близкого и продолжительного с ней общения поэт понимает, что под маской преданной и жертвенной Бениславской таится неуравновешенная, ревнивая и лживая женщина, а ее любовь такая же душная и цепкая, как и чувства Дункан.
Галя с ранних лет страдала неврастенией, а ее мать и вовсе закончила свои дни в больнице для умалишенных. Есенин никогда не давал ей надежды на ответную любовь, но она все упорнее и упорнее просила его обратить на нее внимание, угрожая, что больше так не выдержит. Она считала, что ее помощь и самоотречение Есенин не оценил должным образом. В своем дневнике она писала: "Я думала, ему правда нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник… Думала, что для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонорара. А теперь усомнилась… стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно затратила". Будучи знакомой с поэтом еще до его поездки заграницу, Бениславская очень тяжело переживала его отношения с Дункан – несколько раз у нее случались периоды страшной депрессии, о которых она также пишет в своих воспоминаниях: "Сначала, первые два дня, было легче – как зуб вырвали – болела только ранка, но не зуб. Но, видно, зуб очень больной – ранка не заживет, а, наоборот, началось воспаление, боюсь гангрены. Никакие средства не помогают. И что ужасно – вставить обратно нельзя, органического зуба больше не будет, можно заменить искусственным…".
Вскоре отвергнутая Галя, никогда не привлекавшая поэта как женщина, но с которой он, тем не менее, близко сошелся, начинает ему мстить и изменяет с его друзьями. Когда Есенин был на Кавказе, у нее "вспыхивает чувство ко Льву" (в своих записях она не называет фамилию, но некоторые исследователи уверены, что речь идет о романе со Львом Седовым, сыном Троцкого).
Поэт пробыл в Тифлисе, Батуми и Баку до февраля 1925 года. В этот период он много и плодотворно работал: "Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия… Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился".
Призрак Дункан продолжал преследовать Есенина и после разрыва. Так, будучи в Тбилиси, он узнал от своих друзей, что танцовщица приехала в город на гастроли и с минуту на минуту будет здесь. В ту минуту поэт побледнел и стоял как громом пораженный. Он бросился в свою комнату, в один миг покидал все свои вещи в чемоданы и выбежал на улицу. За ним понеслись его ошеломленные приятели, кричавшие вслед, что они пошутили, и Дункан не приедет сюда, хотя она и вправду в Тбилиси. Он не сразу остановился. Видимо, не сразу поверил в то, что это шутка – настолько глубоко в нем сидел страх встречи с ней. И все равно после этого случая Есенин каждый раз вздрагивал и оборачивался, нервно и беспокойно вглядываясь в проем, когда открывалась дверь или кто-то стучал. Он готов был бежать на край света, лишь бы не встретиться с ней.
10 марта 1925 года Есенин в доме у Бениславской познакомился с Софьей Толстой – внучкой Льва Николаевича. Тогда Толстая встречалась с Борисом Пильняком. Ему в тот вечер нужно было раньше уйти, а она осталась. Провожал ее до дома Есенин. Вернувшись, он лукаво улыбнулся и сказал: "Надо поволочиться. Пильняк за ней ухаживает, а я отобью".
В марте Есенин и Толстая начинают встречаться. Проведя как-то ночь в ее квартире вместе со своими друзьями, он оставил ей в альбоме стихи:
Никогда не забуду я ночи,
Ваш прищур, цилиндр мой и диван,
И как в вас телячьи пучил очи
Всем знакомый Ванька и Иван.
Никогда над жизнью не грустите.
У нее корявых много лап.
И меня, пожалуйста, простите
За ночной приблудный пьяный храп.
Спустя некоторое время Есенин узнал о романе Гали на стороне. Всегда отметавший слухи о том, что она является сотрудницей ГПУ, Есенин решает теперь порвать с ней и переезжает к Василию Наседкину – жениху своей сестры Кати. Кроме того, разрыву с Бениславской способствуют и начавшиеся ухаживания за Толстой.
В июне состоялась скоропалительная помолвка поэта и внучки великого писателя. Есенин не любил Толстую, но надеялся в ее лице обрести устроенный быт, уют, заботу, свой угол и семейное пристанище. За всю свою недолгую жизнь Есенину так и не удалось заиметь свой угол – даже все его личные вещи и рукописи хранились то у одних знакомых, то у других. Не в последнюю очередь Есенину льстила мысль о том, что он породнится с потомком самого Толстого. Он не раз хвастался перед друзьями: "Сергей Есенин и Софья Толстая, внучка Льва Толстого! Каково звучит?!".
Перед помолвкой, как водится, устроили мальчишник. Есенин напился и многие приглашенные друзья стали свидетелями его душевных метаний. Вот что писал Ю. Либединский:
– Не выйдет у меня ничего из женитьбы! – сказал он.
– Ну, если ты видишь, что из этого ничего не выйдет, так откажись, – сказал я.
– Нельзя, – возразил он очень серьезно. – Ведь ты подумай: его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого, это так и должно быть!
– Так должно быть! – повторил он. – Да чего уж там говорить, – он вытер слезы, заулыбался, – пойдем к народу!
Казалось, что Есенин женится только потому, что принял такое решение – что надо уже успокоиться, бросить якорь…
Вечером "мальчишник" продолжили на квартире поэта Савкина, имажиниста. Как вспоминал Б. Соколов: "Сергея оберегали – не давали ему напиваться… Вместо вина наливали в стакан воду. Сергей чокался, пил, отчаянно морщился и закусывал – была у него такая черта наивного, бескорыстного притворства. Но веселым в тот вечер Сергей не был.
Сергей, без пиджака, в тонкой шелковой сорочке, повязав шею красным пионерским галстуком, вышел из-за стола и встал у стены. Волосы на голове были спутаны, глаза вдохновенно горели и, заложив левую руку за голову, а правую вытянув, словно загребая воздух, пошел в тихий пляс и запел:
Есть одна хорошая песня у соловушки -
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела – забубенная, росла – ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
Думы мои, думы! Боль в висках и темени.Промотал я молодость без поры, без времени.
Как случилось-сталось, сам не понимаю,
Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю…
Пел он так, что всем рыдать хотелось. Всем стало не по себе. Писатель Касаткин украдкой вытер слезы, потом встал и пошел в соседнюю комнату. А Сергей, медленно приплясывая, продолжал:
Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха,
Все равно любимая отцветет черемухой.
Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили.
Потом, оборвав песнь, Сергей схватил чей-то стакан с вином и залпом выпил.