– Но зачем?! – закричала я, уже теряя самообладание. Мэри подошла ко мне и взяла за руку, я крепко сжала ее и благодарно посмотрела в глаза. Какое счастье, что я не одна сейчас! Даже не представляю, что бы со мной тогда было!
– Мадам, мсье Есенин хотел сломать дверь между нашим номером и номером мадам Мэри. Он думал, что вы там. Я сказала, что вас нет, но он не слушал меня, – продолжала сбивчиво лепетать Жанна.
– Ох, какой кошмар?! И что? За это его забрала полиция?
– Да, мадам. Еще, мадам, он избил портье, который прибежал на шум. А когда вломились полицейские, то он грозился их убить и переломал в комнате всю мебель! Он выбросил кушетку и туалетный столик в окно! Мадам, я чуть не умерла от страха!
– Жанна, Жанна, а где же он сейчас? – закричала я.
– Мадам, его повезли в участок.
Я бросила трубку и лихорадочно стала соображать, что же делать.
– Надо найти врача! Сергей болен и ему нужен врач! Его нельзя держать в полицейском участке! – осенило меня. Правильно – чтобы спасти его от полиции, надо отправить его в больницу.
Обзвонив все отели, мы нашли в каком-то из них доктора. Я попросила его срочно приехать ко мне. По пути в участок я рассказала о припадке Сергея в Америке и о том, что он часто становится неуправляемым в своем бешенстве.
Мы вошли в серое с тусклым и мертвым светом помещение. Кругом – решетки. Я услышала знакомый голос и ругань. Сергей никак не мог успокоиться – он бросался на решетку камеры и изрыгал проклятия. Когда к нему вошел врач, он недоверчиво подпустил его и дал себя осмотреть. Я все это время стояла так, чтобы он не видел меня, иначе это спровоцировало бы новый припадок ярости.
Я не знала, как справляться с его бешенством. Это был совсем другой Сергей, не тот, которого я знала, совсем чужой. Мой Сергей, мой ангел, был добрейшим существом на свете: когда он видел на улице беспризорников, то не мог спокойно пройти мимо, он обязательно подходил к мальчишкам, ласково гладил их, о чем-то расспрашивал и внимательно слушал. Он всегда давал им деньги, даже если в его кармане они были последние. Мой ангел никогда не мог пройти мимо дворняжек, бродящих по улицам: он обязательно покупал им колбасы и хлеба и кормил с руки, о чем-то беседуя с благодарными псами. В такие моменты он и вправду напоминал ангела – весь светился каким-то внутренним светом, мягкая светлая сила исходила из него, а глаза сияли и казались не синими, а золотистыми. Он бесконечно любил своих сестер и постоянно думал о них, беспокоился, посылал деньги и подарки. Он помогал своим друзьям и готов был отдать последнюю рубаху. Мой Сергей нежно гладил меня в минуты любви. Его сладкие губы мягко проникали в мои, а горячие руки жадно скользили по всему телу. Когда мы были вдвоем, одни, это был совсем другой человек. Я не узнавала его теперь. Неужели это все из-за выпивки? Мне верилось в это с трудом. Почему он в такие минуты так легко, походя, оскорбляет меня самыми грязными ругательствами? Ведь с этих губ срывались и слова любви! Как это возможно? Как в этом теле в этой душе уживаются два совершенно разных человека?! Или у русских всегда так: бьет – значит, любит?!
Из оцепенения меня вывели слова доктора: Сергей очень опасен и его нельзя пока забирать. Я выслушала вердикт и устало посмотрела на Мэри. Что же дальше? Какая длинная и безобразная ночь! Уже светало. Мы покинули участок и вернулись в номер. Комнаты наши представляли собой жалкое зрелище: сломанные и вывороченные кровати, повсюду валялись разбитые зеркала и осколки стекла, клочья простыней – казалось, пронесся смертельный торнадо. Оставаться здесь было никак нельзя, да и управляющий уже вежливо попросил покинуть отель.
Я и Мэри переехали в Версаль. В полиции нам сказали, что выпустят Сергея, только если он немедленно покинет Париж. Делать было нечего – я купила два билета, и Есенин вместе с Жанной уехали в Берлин.
Между тем, сама я слегла с высокой температурой. От всех переживаний я перестала спать и есть. Мэри не знала, что и делать со мной. Врачи были бессильны. Я так хотела увидеть Сергея, но деньги кончились, и никакой возможности уехать в Берлин не было. Пришлось заложить кое-что из имущества. Получив деньги от ростовщика, я воспрянула духом. Наконец-то! Мы снова будем вместе! Теперь я смогу все исправить и помочь ему!
Глава 16
Любовь – чума
Оказавшись в Берлине после истории с отелем, я был вне себя от злости. Изадора осталась в Версале вместе с этой отвратительной лесбиянкой Дести! И хотя она говорила, что между ними ничего нет, я не мог в это поверить: я видел как в тот злополучный вечер они сидели друг напротив друга, и Дести смотрела ей в глаза. Как ее "сестра", которую я сперва принял за настоящую и горячо любимую подругу, гладит руки Изадоры. Нет, эти взгляды нельзя спутать ни с какими другими! Такие пламенные взоры бросают только любовники! Естественно, что в тот вечер я напился и перебил все вокруг. Да, теперь я начинаю припоминать, что вокруг Изадоры частенько вертелись смазливые девицы. А я-то, дурак, принимал эти полные похоти взгляды за благоговение перед иконой танца! Черт, эта старуха удивляет меня с каждым днем! Не пойму только, зачем я ей тогда сдался?! Неужто, и вправду любит?! А может я действительно ошибался, и Изадора здесь не при чем? Кто поймет этих иностранцев?
Я послал в Версаль кучу телеграмм. Думаю, после моей последней Изадора точно тут же примчится: "Isadora browning darling Sergej ljubish moja darling scurry scurry". Каково, а?! Главное, звучит устрашающе.
Проходя как-то мимо киоска, я увидел вдруг огромные портреты, мои и Изадоры, в одной из газет. Я тут же купил несколько и отнес в номер. Разложив газеты на кровати, я долго сидел и смотрел на стройные строчки и заковыристые буквы, не в силах понять, что же написано. Похоже на интервью. "Где-то здесь вертелся русский носильщик. Пойду-ка, найду". Я вышел в холл и начал озираться вокруг. Вскоре прибежал носильщик, уже отнесший чемоданы очередного постояльца. Я показал ему газету и попросил перевести. И вот что, оказывается, говорила Изадора: "Я никогда не верила в брак и теперь верю в него еще меньше, чем когда-либо… Некоторые русские не могут быть пересажены с родной почвы… Все знают, что Есенин сумасшедший. В Москве он может крушить все на свете, и никто не будет обращать на него внимания, потому что он – поэт".
Так-так, значит я сумасшедший? Значит, меня нельзя "пересадить" – останусь таким же медведем? Значит, в брак веришь теперь еще меньше? Ну хорошо… Посмотрим, чья возьмет…
Вскоре в берлинских газетах появилось мое интервью под заголовком: "Лучше в Сибирь, чем в мужья к Изадоре", где я говорил, что в России я "всегда найду место, где эта жуткая женщина меня не достанет… Она никогда не желала признавать мою индивидуальность и всегда стремилась властвовать надо мною". В другом интервью я сказал, что "безумно люблю Изадору, но она так много пьет, что я не мог больше терпеть этого". Думаю, ей "понравятся" мои высказывания. Не все же ей пользоваться тем, что я ни черта не понимаю на басурманских языках.
Я уже давно решил уйти от нее. Хотя, впрочем, я с самых первых наших встреч понял, что она такое – властная, нетерпимая, самоуверенная, ревнивая, вздорная, да еще и пила как лошадь. Ну не пристало женщине столько пить! Как она была мне омерзительная пьяная! С блестящим потным красным лицом, с тупым тяжелым взглядом – в такие минуты ей, казалось, ничего не надо кроме еды, хорошего любовника и выпивки. Слишком поздно я понял, что за всем ее возвышенным и одухотворенным фасадом скрывается похотливая самка с совершенно низменными потребностями. Да, поначалу была у меня дикая, необузданная, животная страсть к ней, но с каждым днем я все больше уверялся в том, что долго рядом с ней не протяну.
Мне так хотелось молодости, наивности, чистоты, простоты и бесхитростности. Я так жаждал настоящих, непридуманных, нетеатральных чувств! А еще я жаждал понимающего меня с полуслова человека! В России я мечтал о мировой славе и загранице, но попав сюда, не уставая восхищаться технической мощью, я пугаюсь духовной нищеты, которая здесь царит. Здесь нет жизни – лишь одна смерть, и люди здесь все уже давно мертвы. А Изадора…
Женщины всегда вдохновляли меня на нежные и трогательные или страстные послания. Изадора душила меня своей властной любовью, так что продыху мне не было, и стихов я рядом с ней почти и не писал.
Тоска и смертная скука на душе. Ищу людей, а их нет…Помню, дело было в дорогущем парижском ресторане "Шахерезада", где официантами прислуживали русские из бывших белогвардейцев – все сплошь офицеры. Подошел ко мне один:
– Вы Есенин? – спрашивает. Мне сказали, что это вы. Как же я рад вас видеть! Вы ведь тоже не выдержали этого большевистского пекла? Сбежали? Посмотрите, до чего нас большевики тут довели – русские офицеры лакеями прислуживают.
Я вдруг разозлился и ляпнул:
– Дворяне, значит? А мы из мужиков, из крестьян, так что ваша обязанность помалкивать, да чай подавать.
Офицер позеленел от злости и отошел. Я видел, как он шептался с двумя рослыми официантами. Я понял, что он собирается взять меня в работу. Я взял Дункан под руку и прошел мимо них к выходу. Они и слова мне не сказали. В эту же ночь на улице на меня напали, избив до полусмерти. Это были те трое офицеров. Изадора была в ужасе, я думал, ее хватит удар.
Да, из-за тоски я был озлоблен на весь мир. Кутежи, скандалы, пьянки…
Я вспоминаю, как зашел вместе с Кусиковым и балалайкой в гости к Белозерской-Булгаковой. Пума, как выяснилось, уехал тогда в Союз с Толстым. Настроение у меня было ни к черту. Я сидел на диване и тихонько бренчал на балалайке, напевая себе под нос рязанские частушки. Вдруг она начала подпевать мне. Я удивился:
– Откуда вы их знаете?
– Слышала в детстве. Моя мать – рязанская.
Я улыбнулся. Надо же, земляки, значит.
– А еще я знаю, что солнце – это "сонче", а цапля – "чапля".
Нежность вдруг захолонула мою душу. Внезапно стало так больно, и сильно защемила в сердце тоска. Я вспомнил родные поля и просторы, медленно бредущих коров, сиротливо жмущиеся избы…Э-э-э-эх!
Я вскочил с дивана и громко прочитал:
Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет вольной.
Пей со мною, паршивая сука.
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
Закончив, сразу прочитал другое:
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Да, это все о ней, об Изадоре. Белозерская, помню, слегка скривилась. Видать, покоробили мои поэтические излияния. Но она и слова не сказала. Такой, наверное, был жалкий у меня вид.
Может, все это так совпало – Изадора и тоска по родине. Изадорина нежность, заботливость и ласка – вот то единственное, что меня трогало и заставляло еще оставаться рядом с ней. Когда она не пила и была со мною искренна, я так любил ее! Но дней таких в моей жизни становилось все меньше и меньше. Я знал одно, если я решу остаться с ней, то погибну и как человек, и как поэт…
Глава 17
Смешная пара
Мы с Мэри, наконец-то, после всех приключений в дороге и автомобильных аварий приехали в Берлин. Нас встретил радостный Сергей, который одним махом запрыгнул в автомобиль и бросился меня обнимать и целовать. Прямо не узнать! Он ли это?! Как же я была счастлива видеть его веселым! Все это время я места себе не находила, особенно, после пугающих и непонятных телеграмм, которые он мне присылал. Я уже надумала себе бог знает что – мне постоянно мерещилось, что с ним случилось нечто страшное: пырнули ножом в пьяной драке, избили до смерти или он сам выбросился из окна. Теперь можно было вздохнуть с облегчением.
За собой Есенин притащил целую ораву друзей с балалайками и гармонью. Я нисколько не удивилась – Сергей всегда был душой компании. Всей толпой мы поднялись к нам в номер. Управляющий проводил нас недоуменным взглядом, потом опомнился и подбежал ко мне, спросив, сколько нам требуется комнат. Я обвела присутствующих царственным взором:
– Комнаты на всех! Это со мной!
– Э-э-эй, куше, куше! – ликовал Сергей, размахивая руками.
– Sejchas, Seryozha, kushe, kushe! – отвечала я. В переводе с нашего языка "kushe" означало "кушать".
Сергей тут же принялся кому-то радостно названивать – наверняка, звал еще с десяток голодных русских поэтов. Но сегодня я была добрая, потому что видела своего ангела живым, невредимым и в прекрасном настроении. Я и думать забыла обо всех наших ссорах, скандалах и размолвках! Как будто и не было ничего!
Я распорядилась накрыть в большом салоне отеля стол. Этот вечер решено был сделать русским, и понеслось: икра, гречневая каша, расстегаи, блины, курники, пожарские котлеты и море водки. Перед закусками я заставила всех гостей по русскому же обычаю выпить три рюмки водки подряд. Это их развеселило и настроило на нужный лад. Сергей затянул песни, а остальные стали ему подпевать. Вышло очень красиво. Есенин вообще очень любил петь – он мог часами сидеть и тянуть какой-нибудь печальный и прекрасный народный мотив. Потом он вдруг вскочил и бросился ко мне в ноги. Преклонив колени, он осыпал меня тысячами прекрасных и нежных русских слов и просил прощения за свои выходки. Все его друзья как по команде тоже вдруг встали на колени и принялись целовать мне руки. Я была так тронута, что почти разрыдалась. Это было прекрасно!
Мы пили и пили. Всеобщее веселье нарастало.
– A chto, Sergey Alexandrovitch, mozhet russkogo? – подбоченясь спросила я.
Он хитро подмигнул мне:
– Давай, Дунька, русского!
И мы пустились в пляс. Сергей так лихо выделывал коленцами, что только и сверкали его пятки, а я павой плыла вокруг него, раскинув шаль. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся я присел отдохнуть, но Есенин вошел в раж и вскочил на стул. Он начал декламировать свои стихи. Все восторженно притихли. Я так любила слушать, как он читает. Казалось, его голос гипнотизирует. Даже если он бывал в мрачном расположении духа, стоило ему начать читать, и он начинал светиться и сиять изнутри, проливая свой чудесный свет гения на всех, кто его слушал. Восхитительно!
Откланявшись, Сергей уселся за стол и о чем-то заговорил с одним из приятелей. Я смутно понимала о чем идет речь, но стала прислушиваться, так как голоса их почти переходили в шепот. Среди потока неясных слов я отчетливо несколько раз услышала "ана". "Что за Анна? Кто это? Любовница? Но где же он встретился с ней – здесь он все время рядом со мной?" – лихорадочно крутились в моей хмельной голове мысли. Я не могла больше сдерживаться и подошла к ним:
– Ti svinja! Ja znat Anna! Ja vsjo znat pro Anna!
Сергей сидел несколько секунд, не шелохнувшись, затем лицо его побледнело, веки покраснели, а синие глаза налились кровью, отчего зрачок расширился и они стали черными. Он резко вскочил и начал изрыгать страшные ругательства:
– Ах ты, старая блядь! Это не твое дело, сука! Достала ты меня до печенок!
Орал он почему-то и на Мэри. Я уже не разбирала слов – это был сплошной поток отборного русского мата. Затем Сергей схватил первое, что попалось ему под руку – тарелку с рыбой – и запустил ею в стену. Она попала в одного из гостей – представителя советского посольства. На этом Есенин не остановился и продолжил швырять все, что можно было швырнуть. В ход шло все – еда, посуда, стулья. Гости все забились по углам, а я, как стояла в центре комнаты – этакого побоища, – так и осталась стоять, не с вилах пошевелиться. Опомнившись, я кинулась к дверям, но они были закрыты. В отчаянии я начала дергать их с остервенением, но тщетно.
Сергей всегда запирал двери во время своих приступов ярости, а ключи прятал в карман. Правда, когда он успел закрыть дверь на этот раз? Тут вдруг рядом с моей головой что-то пролетело. Я успела вовремя увернуться – тяжелая бронзовая лампа, которой можно было при желании и убить. Я истошно завизжала. Тут, наконец, опомнились приятели Сергея и попытались его скрутить, но это им не удалось – он брыкался и вырывался. В дверь колотили, что есть мочи, управляющий и портье, сыпя угрозами, однако никто даже не обратил на это внимания. Есенин оглядывался в поисках вещей, которыми еще можно было запустить в меня, при этом, он орал, не скупясь на оскорбления. Внезапно распахнулись двери ванной и в комнату всыпались сотрудники отеля. Управляющий с выпученными глазами осматривал поле брани. Я тут же подлетела к нему:
– О, пожалуйста, не волнуйтесь. Все в порядке. Просто несчастный случай! У нас все в порядке! Мы сейчас разойдемся спать!
Я пыталась выпроводить его из номера, но все, что ему нужно было увидеть, он уже увидел. Я с укоризной посмотрела на Сергея, которого вид людей в униформе мгновенно привел в чувство. Он что-то прошипел в мою сторону, но уже не так злобно. Я подошла к нему и обняла, прошептав на ухо:
– Prosti, Sergej Alexandrovitch! Prosti, moj angel! Moja ljubov! Dura! Dura!
Я чувствовала себя виноватой. Продолжая ласково нашептывать Сергею нежные слова, я тянула его в спальню. Несколько секунд он сопротивлялся, а потом дал, наконец, себя увести. Я закрыла комнату на ключ и подошла к нему. Сергей стоял и, не мигая, смотрел на меня. Тут меня охватила дикая страсть, и я набросилась на него. Я кусала его губы и впивалась ногтями в крепкое мускулистое тело. Мы яростно занялись любовью. Сергей неистовствовал. Казалось, этот скандал только раззадорил и распалил нас. В который раз постель нас примирила.
Наутро я с удивлением обнаружила, что все гости остались ночевать с нами – они лежали, кто где, среди разломанной мебели и разбитых тарелок. Зрелище было поистине странное. Чуть позже мне принесли записку от администрации отеля, в которой довольно вежливо просили нас покинуть их гостиницу. К записке прилагался счет за нанесенный ущерб. Я зажмурилась и, чуть приоткрыв глаза, посмотрела на цифру. У-у-ух!
Стали потихоньку собираться. Перед отъездом допили остатки шампанского. Вся компания погрузилась с нами в машину, и мы переехали в другой отель. Настроение, несмотря на вчерашний скандал, было приподнятое. Решено было повторить застолье. После положенных трех чарок водки Сергей запел, его песню подхватили остальные гости. Они так красиво пели, что у меня слезы на глаза наворачивались. Мне захотелось танцевать, и я предложила снова сплясать вместе русского. Я закружилась, схватила свою шаль, но тут вдруг почувствовала резкий толчок в спину и чуть не отлетела к стене.
– Эй ты! Ты не умеешь плясать русского! Для этого надо быть русской! А ты умеешь только трясти своими телесами, похотливая стерва!
Я слегка оторопела, но потом быстро нашлась:
– A ti svinja!
– Замолчи, сука!
– Zamolchi sobaka! Korova! – не унималась я, войдя в раж.
Он вдруг захохотал и, подлетев ко мне, начал осыпать поцелуями. Потом внезапно выпрямился и, словно опомнившись, снова бросил мне:
– Сука ты!