Запомнились и агитатор батальона (были и такие штатные должности у нас), капитан Пиун Павел Ильич да помощник начпрода, старшина Червинский, накормивший нас с дороги по прибытии в батальон. Это потом постепенно круг знакомств расширялся, хотя многих офицеров из других подразделений, тыловых служб, из политсостава я так и не успел не то чтобы хорошо узнать, но даже узнать об их существовании вообще. Разные были у нас задачи. Эти офицеры из политсостава были закреплены за разными подразделениями, и с некоторыми из них так и не удалось хорошо познакомиться. Да, честно говоря, некогда было нам, взводным, отвлекаться на широкие знакомства.
Майор Кудряшов, видимо, ссылаясь на мнение комбата, определил мне должность командира нештатного разведвзвода. Наверное, моя служба еще до военного училища красноармейцем в разведвзводе на Дальнем Востоке оказала влияние на принятие такого решения. Да и обрадовало то, что мне доверили разведывательное подразделение, несмотря на "преступный" шлейф отца и дяди.
Этот разведвзвод, оказывается, формировался сверх штата еще до декабрьских боев под Жлобином, он не входил в состав какой-либо роты. Кудряшов познакомил меня с начальником разведки батальона Борисом Тачаевым, старшим лейтенантом, как мне показалось, старше меня по возрасту, а как я узнал уже от него самого, имеющим боевой опыт и ранение под Сталинградом. Он как-то сразу, с первых же слов и жестов, расположил к себе и, несмотря на то что он был моим прямым начальником, я почувствовал себя почти как равный с равным. Его открытое лицо и приятная улыбка, какой-то внимательный взгляд на все, что он видел в данный момент, говорили, что передо мной опытный разведчик. Дельные, компетентные и неназойливые советы вызывали желание делать все в лучшем виде.
На второй день нашего пребывания в батальоне нас развели по окопам переднего края, и начальник разведки представил меня, нового командира, разведвзводу численностью… 11 человек. Все бойцы этого взвода оказались из бывших боевых офицеров. Побывавших в немецком плену, "окруженцев" или даже тыловых офицеров там не было. Это и понятно: взвод специально комплектовался из имеющих боевой опыт, обстрелянных бойцов. Только я, их командир, оказался в этом отношении "салагой", которому еще предстояло набираться боевого опыта. Первым делом, сказал Борис, мне предстоит довести его состав как минимум до 25 бойцов и что в этом поможет он сам.
Здесь я впервые увидел тех, кто составляет главную силу штрафбата, бойцов, которых (как-то мне непривычно) называли штрафниками, но не при обращении к ним, а "заочно". Я говорю "заочно", потому что уже в первый день нам разъяснили, что ко всем им следует непременно обращаться, как и принято в нашей армии, со словом "товарищ", но все-таки по-особому: официально - "боец-переменник", так как в отличие от нас они относились к переменному составу, а мы - к постоянному.
Тогда до меня дошло, что он, боец-переменник, покинет штрафбат, либо совершив подвиг, либо по ранению, или, в конце концов, по истечении срока, на который направлен офицер в штрафники за свои прегрешения, а он больше 3 месяцев не бывает. Мы же, постоянный состав, остаемся в нем постоянно, не на 1–3 месяца, как штрафники, а кое-кто из нас, как оказалось, даже на год-два и более!
Вскоре я убедился, что слово "боец-переменник" не привилось. Офицеры постоянного состава сами считали более справедливым не напоминать им об "особом ранге" и, как было принято во всей армии, говорили, например, "боец Иванов, ко мне". И многие из штрафников с нескрываемым удовольствием применяли это "звание", например, при докладе: "Товарищ лейтенант, боец Иванов по вашему приказанию прибыл".
Эти факты в пух и прах разбивают домыслы всяких недобросовестных писателей и киношников о тюремно-лагерных взаимоотношениях в штрафбатах. Никаких "гражданин начальник" или "гражданин лейтенант", как домысливают это современные "знатоки" нашей военной истории, не было и в помине.
Во всем чувствовалось совершенно нестандартное уважение тех, кто вчера еще был майором, а то и полковником, не раз бывавшим в огненной перепалке боев, даже ко мне, еще необстрелянному лейтенанту, ставшему их командиром. Со временем и эта особенность мне стала понятна: ведь штрафбатовский командир поведет их в бой, от него зависит во многом судьба и даже жизнь штрафника, а может, и возвращение "бойца-переменника" в офицерский строй.
Среди штрафников и комсостава не утихали эмоциональные разговоры о самом Рокоссовском. Оказалось, буквально сразу же после тяжелых боев под Жлобином, в декабре 1943 когда, когда батальон понес большие потери и в переменном, и в командном составе, буквально за день-два до моего появления в штрафбате в окопах батальона побывал сам командующий фронтом генерал Рокоссовский. Сколько было впечатлений у тех, кому посчастливилось поговорить с ним, увидеть его! Буквально все восторгались его манерой разговаривать спокойно и доброжелательно и со штрафниками, и с их командирами. Мне оставалось только сожалеть, что я не был свидетелем этого эпохального события.
Несколько дней мы прожили в окопах вместе с начальником разведки Борисом Тачаевым, там мы и познакомились поближе. Я узнал, что он, как и я, в армии с первых дней войны, даже упредив ее на день: 21 июня поступил вначале в интендантское военное училище, а затем удалось перевестись в пехотное, чтобы воевать, а не обеспечивать бои. Воевал под Сталинградом, после ранения и госпиталя получил назначение в штрафбат в отличие от меня - как имеющий боевой опыт.
Большинство бойцов моего взвода были не только по возрасту старше меня, но по их временно отнятому званию - тоже. Одеты они были практически одинаково, в шинелях на телогрейки, на ногах - сапоги, шапки, как правило, офицерские, не новые, но цигейковые, серые. Вообще бойцы батальона, как я успел обратить внимание, обмундированы как-то разношерстно: большинство - в солдатских или офицерских шинелях, бушлатах или телогрейках, но все без погон и с солдатскими ремнями. Значительная часть носит шапки-ушанки солдатского образца из искусственного меха. Это теперь во многих "документальных" и постановочных фильмах у них снимали звездочки с головных уборов, чего на самом деле не было, ведь это символ Красной Армии. Вот офицерские ремни заменены на солдатские. На ногах тоже у многих сапоги, а значительная часть - в ботинках с обмотками.
Оказывается, те, что в ботинках, - как правило, бывшие военнопленные и вышедшие из окружения или из освобожденных от оккупации территорий (всех их здесь называли "окруженцами"), а в сапогах - бывшие офицеры фронтовых или тыловых подразделений, осужденные Военными трибуналами или направленные в штрафбат решением начальства. Между собой все они общались привычно, как равные, может быть, только подчеркнуто уважительно, на "вы" с теми, кто в прошлом носил более высокие воинские звания. Я даже слышал иногда негромкие обращения штрафников друг к другу по их воинскому званию в прошлом, особенно к старшим офицерам.
Вот здесь мне хочется привести свидетельство "постороннего" человека, то есть не состоявшего ни в постоянном, ни в переменном (штрафном) составе батальона, минского пенсионера, послевоенного работника аппарата Президиума Верховного Совета Беларуси. Он в 1944 году был начальником радиостанции, прикомандированной к нашему батальону из штаба 3-й армии генерала Горбатова на период выполнения нашим штрафбатом боевого задания при взятии Рогачева. Старшина-фронтовик Григорий Власенко. Его мнение совпадает с моим удивлением от первого впечатления о штрафниках-офицерах.
"Мое личное впечатление от их поведения на передовой таково, что в абсолютном большинстве это были люди порядочные. Скажу даже - высокого долга и высокой воинской морали. Конечно, изначально все они были разные, и прежняя вина у каждого была своя. Рядом могли находиться растратившийся где-то в тылу пожилой интендант и юный балбес-лейтенант, который опоздал из отпуска или по пьянке подрался из-за смазливой медички.
Но наступал момент внутреннего преображения, момент осознания готовности к самопожертвованию, и эти люди становились едины в том, что в бой шли, как на молитву.
Запомнилась мне деталь: между собой они обращались на "вы". Матерная брань считалась дурным тоном. Ну а если отринуть высокопарность, то допустим и такой мотив: "Пусть меня ранит, пусть погибну, так ведь реабилитируют! И семья в тылу получит деньги по восстановленному офицерскому аттестату"."
Личные отношения у меня с подчиненными складывались вопреки опасениям неожиданно хорошо. Я как-то сразу почувствовал заботу о себе в том, что командиры отделений, более степенные и солидные бойцы, как-то старались оградить меня на первых порах от принятия скоропалительных решений. Да и от любопытства некоторых подчиненных тоже, желавших понаблюдать, как неопытный в боях командир будет вести себя в этой среде. То есть помогали мне на первых порах "держать дистанцию". А поскольку наступил период, когда мы стояли в обороне, и пока ни мы, ни противник не вели активных боевых действий, мне было удобно постепенно "врастать" в обстановку, понимать непростую ситуацию, сложившуюся уже в таком необычном воинском коллективе.
Между тем и сам я стал привыкать к боевой обстановке. Научился ходить вдоль окопов, не провоцируя своим ростом вызова огня противника на расположение взвода. Научился различать свист летящих мимо пуль, шорох снарядов и мин противника, летящих мимо или могущих разорваться в опасной близости.
Как-то раз по вызову того самого майора Кудряшова, которому комбат меня поручил, нужно было вечером покинуть окопы и прибыть в штаб. По ходу сообщения я прошел какое-то расстояние, а затем предстояло пройти метров 300 по открытому месту. Были уже сумерки, приближалось время, обычное для немецкого артналета, и я, честно говоря, подумал, не попаду ли под него. И надо же, попал! Не пробежал буквально и нескольких десятков шагов, как загрохотало и эту поляну накрыло несколько разрывов, вздыбивших заснеженную землю серией фонтанов, больше похожих на извержение каких-то мини-вулканов.
Наверное, нет людей, не ощущавших страха, тем более - на войне.
Ощущая впервые в жизни этот всепоглощающий, даже животный страх оттого, что я один, никого нет рядом и в случае чего мне никто не поможет, я бросился на землю, укрытую плотным, утоптанным снегом. Разрывы снарядов или мин (еще не научился их уверенно различать) не становились реже, но мой страх, казалось, забирался постепенно куда-то внутрь. Единственным моим желанием стало: "Ну, пусть, раз уж суждено, только сразу в меня, а не рядом. Пусть будет "мой" снаряд, пусть огромная, все раздирающая боль ворвется в меня, но ведь это только "на мгновение"."
Однако именно эта мысль неожиданно успокоила меня, а чувство страха куда-то вовсе улетучилось, и я решил больше не дожидаться своего конца лежа: какая разница, в куски разорвет лежачего или бегущего тот снаряд. Да к тому же меня ждет замкомбата, и не подумает ли он, что я прячусь где-то, как трусливый кролик.
Как будто какая-то внутренняя пружина подбросила меня, я вскочил и, не обращая внимания на вздымавшиеся то тут, то там фонтаны взрывов, побежал вперед. И будто по мановению волшебной палочки почти сразу же прекратились разрывы. От неожиданности я даже остановился, не веря, что весь этот кошмар закончился. Видно, судьбе моей или богу (тогда мы отождествляли эти понятия) было угодно прервать это испытание моей воли и психики. Это значительно позже, уже после войны, мне врезалось в память изречение основоположника научной педагогики в России К.Д. Ушинского: "Не тот мужествен, кто лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь страху". Мне кажется, что до знакомства с этим положением Ушинского к такому выводу мы на фронте приходили сами.
Придя в себя, побежал дальше. И, пока бежал, периодически переходя на ускоренный шаг, чтобы перевести дыхание, почувствовал, что все еще дрожащие мои нервишки постепенно перестают вибрировать и я смогу спокойно доложить майору о своем прибытии. Так и произошло: майор Кудряшов, показавшийся мне вначале не очень приветливым, довольно тепло принял мой доклад, не преминул заметить, что мог бы и не спешить, а переждать эту вражескую канонаду. Борис Тачаев, присутствовавший здесь же, кивнул одобрительно, сопровождая свой кивок дружеской, хотя и сдержанной улыбкой.
Совершенно неожиданно для меня пошел разговор о том, не хотел бы я перейти на штабную работу, хотя и временно. Мне вначале показалось, что именно Борис Тачаев засомневался, справлюсь ли я, не имеющий боевого опыта, с должностью командира взвода разведки. То ли оттого, что я еще не отошел от возбуждения, что только сейчас преодолел в себе неведомый мне ранее барьер страха, то ли от простого нежелания менять живое общение с такими необычными бойцами на бумажно-канцелярское, как мне подумалось, дело, я твердо ответил, что если имею право отказаться, то не согласен. Улыбнувшись, майор одобрил мое решение. А Борис, услышав мой уверенный ответ, настолько откровенно обрадовался, что взял мою руку и крепко пожал ее, сказав что-то вроде "молодец, так держать!". Майор, подумал я, сделал это предложение вовсе не ради действительно требующегося в то время перемещения, а только для проверки: узнав о моем хорошем почерке и высокой по тому времени грамотности, решил узнать, не было ли у меня мысли занять менее опасное место. Вернулся в свой окоп я снова с Тачаевым.
Понемногу знакомился я и с командованием батальона, все ближе узнавал Александра Ивановича Кудряшова, еще сравнительно молодого (правда, на 10 лет старше меня), но уже в звании майора с веселым нравом, грамотного, имеющего солидный доштрафбатовский боевой опыт командира роты и даже командира стрелкового батальона. У него уже было два ранения, медаль "За отвагу" и орден Красной Звезды. Как и я, он любитель стихов, окончил до войны и рабфак, и учительский институт, поработал учителем и даже заведующим сельской школой. Несмотря на свое превосходство в образованности над комбатом Осиповым (институт по сравнению с начальной сельской школой), таких качеств, как у него, не всегда самокритичный Александр Иванович себе все-таки не приписывал.
Наш комбат Осипов не переставал удивлять меня какой-то доступностью и отеческим отношением к нам, командному составу, и к штрафникам. Видимо, не зря и те и другие между собой называли его просто Батя. Вероятно, это была закономерная реакция бойцов на атмосферу доверия к ним со стороны комбата и штатного состава батальона, уважения их к тем, кто считался преступниками, штрафниками. Что касается личности Аркадия Александровича Осипова и его отношения к подчиненным, то только на одном примере, ставшем мне известным, я сделал вывод об удивительной его сдержанности. Заодно и о высоком моральном духе, о советском патриотизме большинства воинов-переменников, не очень обласканных той же советской властью и оказавшихся в не очень ласковом же штрафбате. Вот этот пример.
Однажды накануне нового 1944 года, из окопов на полевую кухню был направлен с термосом за горячим обедом боец-переменник. Случилось так, что ему встретился другой штрафник, направлявшийся из штаба батальона в окопы с каким-то поручением. Так вот, "кухонный" (так назовем первого) говорит "посыльному" (так назовем второго): "Не хотел бы ты иметь хорошие трофейные золотые часы в качестве новогоднего подарка?" Тот подумал, что ему предлагают практиковавшийся на фронте обмен типа "махнем, не глядя", когда обмениваются вещами, не видя их, и кто из менял окажется в выгоде, покажет сам обмен. Поэтому он заявил инициатору, что у него нет ничего равноценного.
В ответ на это "кухонный" предложил "посыльному": "В обмен на часы "подари мне пулю"." И разъяснил: "Я тебе часы, а ты мне прострели руку, и будем квиты". "Посыльный" снял с плеча автомат, а "кухонный", истолковав это движение как согласие на "обмен", поднял вверх руку. Тогда его визави, направив свой автомат в грудь желающему получить вожделенное ранение, сказал примерно следующее: "А теперь, сволочь продажная, такую твою растакую… (и т. д., и т. п…) поднимай и вторую руку! Я тебе покажу, что таких б…, как ты, не столько среди нашего брата, как тебе показалось!"
И повел его прямо в штаб батальона к комбату Осипову. Не было у честного в недавнем прошлом офицера жалости к подлецу, хотя знал, что того могут и расстрелять.
Комбат практически имел право на расстрел такого негодяя, но отобрал у него те самые часы, как оказалось, вовсе и не золотые, тут же вручил их "конвоиру", объявив ему благодарность. А этого несостоявшегося членовредителя (так называли в армии "самострелов" и им подобных) под конвоем и в сопровождении уполномоченного Особого отдела (в просторечии - "особиста" батальона) отправил куда-то, то ли в трибунал, то ли в Особый отдел старшей инстанции. Какова дальнейшая судьба этого "менялы", сомнений в этом ни у кого не возникало. Да и не в этом суть, а в том, на каких основах строились взаимоотношения между самими штрафниками, и не важно, в каких ипостасях они были до того, как попали в штрафбат, из "окруженцев" или боевых офицеров.
Забегу немного вперед. Когда нас вывели из боевой ситуации под Жлобином, мы вдруг заметили, что один из заместителей Осипова, начальник штаба майор Василий Носач, всегда общительный, вдруг заметно изменился. Пройдя с этим батальоном в боях от Сталинграда от замкомроты до начштаба, вдруг стал замкнутым, избегал неформальных встреч или бесед, перестал реагировать на шутки офицеров, а через некоторое время убыл из батальона.
Недавно я получил из Центрального архива Министерства обороны документ, приказ № 0210 от 8.05.44 по 1-му Белорусскому фронту, проливающий свет на причину такой странности в поведении начальника штаба. Оказывается, в нашем штрафбате в дни боевых действий под Жлобином произошел беспрецедентный случай, на котором я остановлюсь несколько подробнее.
В декабре 1943 года под Жлобином, когда батальон понес большие потери, семеро штрафников, угодивших в штрафбат за то, что долгое время находились на оккупированной территории (проверкой не было точно установлено их тайное сотрудничество с немцами), воспользовавшись суматохой боя, сбежали к противнику. Майор Носач, не проверив дошедших до него ложных сведений об их мнимой гибели или ранениях, направил донесение в отдел кадров фронта о том, что трое из них погибли, один пропал без вести, а трое ранены и госпитализированы. Как оказалось в действительности, эти штрафники сдались в плен и перешли на службу к фашистам. Потом они были пойманы на другом участке фронта, уже со шпионским заданием. Так невольный обман майора Носача был обнаружен, и над ним нависла угроза серьезного наказания.
Видимо, чувствовал Носач свою вину и перед комбатом, и перед коллективом товарищей, хотя нам об этом так тогда и не было известно. А тогда майор Носач приказом по фронту был наказан откомандированием из батальона с понижением в должности.
Штрафники, кто дезинформировал майора Носача, покрывая предателей, были выявлены, осуждены военным трибуналом, лишены по суду офицерских званий и направлены в армейскую штрафную роту.