Надо отметить, что в этом сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты "Правда", "Звездочка" (как называли "Красную звезду"), "Комсомолка" и другие. Интенсивно работал тогда и политаппарат батальона, особенно в деле информирования о событиях в стране и на фронте. С большим интересом читали мы газеты и передаваемые нам рукописные сводки "От Советского информбюро". До нас, хотя и с большой задержкой, дошло известие о гибели генерала Ватутина, смертельно раненного под городом Сарны группой бандеровцев, действующей по эту сторону линии фронта.
Со смешанным чувством, в котором все-таки было больше радости, чем досады, мы встретили известие об открытии союзниками наконец давно обещанного второго фронта. Три года ждали - наконец дождались. Если бы не двухлетние отговорки и проволочки, сколько бы жизней наших воинов и советских людей, погибших на оккупированных территориях и в концлагерях, могло бы быть сохранено! А теперь всем было ясно, что наше продвижение на запад стало уверенным и необратимым, и для Советского Союза такой острой необходимости во втором фронте, как год-два назад, уже не было. Но… "дареному коню зубы не смотрят".
Центральные газеты сообщали о начале наступательной операции, получившей название "Багратион", начавшейся 24 июня 1944 года, почти день в день, через три года после нападения фашистов на нашу Родину. Она стала еще одним сокрушительным ударом по фашистской военной машине. Этот "Багратион" после его завершения был оценен выше Сталинградской битвы: если там была пленена армия Паулюса, то здесь была разгромлена и перестала существовать целая группа армий "Центр". И это было убедительное свидетельство силы, стойкости, мужества и решительности не только Красной Армии, но и всего советского народа.
Уже после войны я узнал, какую роль сыграл наш командующий фронтом, тогда еще генерал армии Рокоссовский, отстояв перед Ставкой и Сталиным свой замысел операции "Багратион". А она вошла в историю как "Битва за Белоруссию".
Особенно приятным было известие об освобождении Жлобина, в районе которого наш батальон воевал еще в декабре 1943-го, и там его посетил сам Рокоссовский. Совершенно неожиданным, но от этого не менее впечатляющим было сообщение в середине июля о том, что по улицам Москвы провели под конвоем огромную массу немецких военнопленных генералов, офицеров и солдат. Не таким "парадом" своей солдатни в нашей столице бредил когда-то бесноватый Адольф.
Маршал Победы, как его теперь вполне заслуженно именуют, Г.К. Жуков в своей книге "Воспоминания и размышления" констатирует: "Для обеспечения операции "Багратион" в войска надлежало направить до 400 тысяч тонн боеприпасов, 300 тысяч тонн горюче-смазочных материалов, до 500 тысяч тонн продовольствия и фуража… Все это следовало перевезти с большими предосторожностями, чтобы не раскрыть подготовку к наступлению… Несмотря на большие трудности, все было сделано в срок".
Маршал Рокоссовский, которого тоже многие заслуженно называют вторым Маршалом Победы, говоря о подготовке этой беспримерной стратегической наступательной операции, в своих мемуарах писал: "Наше счастье, что в управлении тыла фронта у нас подобрались опытные, знающие свое дело работники… С чувством восхищения и благодарности вспоминаю генералов… Н. К. Жилина - интенданта фронта, А. Г. Чернякова - начальника военных сообщений… Они и сотни, тысячи их подчиненных трудились неутомимо".
Привожу эту цитату еще и в связи с тем, что, когда через 5 лет после войны я поступил на учебу в Военно-транспортную академию в Ленинграде, носившую тогда имя Л.М. Кагановича, начальником этой академии был генерал-лейтенант Черняков Александр Георгиевич, тот самый, что был начальником ВОСО у Рокоссовского. И там я узнал о неординарности его решений проблем срочного и бесперебойного пополнения войск фронта всем необходимым.
Только теперь, изучая те события, мы понимаем весомость нашего 1-го Белорусского фронта во всей войне. Он имел протяженность с севера на юг около 900 километров, а против него стояли 63 немецкие дивизии и другие войска общей численностью 1 млн 200 тыс. человек. Конечно, нас радовало, что на нашем фронте в районе Бобруйска в конце июня были окружены 5 пехотных и танковая дивизии немцев, а пленены более 20 тысяч фашистских вояк.
Маршал Рокоссовский об этих событиях пишет так: "Враг, развязавший войну, в полной мере ощутил на себе силу наших ударов. Ему теперь пришлось испытать поражение за поражением и без всякой надежды на более или менее благоприятный исход войны".
По всем признакам было видно, что и необычный для штрафбата оборонительный этап боевых действий вскоре тоже должен перейти в наступательный. К тому времени, фактически перед началом предстоящего наступления, в батальоне насчитывалось 670 бойцов-переменников. Да и, судя по массе новых задач по выявлению огневых точек противника, по захвату "языков", чувствовалось приближение наступления и на нашем участке фронта.
Между тем наша активность по выявлению данных о противнике тоже разнообразилась все более. Например, был у нас в роте, как я уже говорил, 20-летний старший лейтенант Иван Янин, человек безграничной, просто безумной храбрости, не имевший ни одного ранения, трижды получивший правительственные награды. Для того чтобы, например, выявить размещение огневых точек противника, наш Ванюша цеплял начищенные до блеска награды и имевшиеся у него в запасе золотые погоны, которые ему где-то удалось достать (у всех нас, его друзей, были только полевые, защитного цвета). В таком "парадном" наряде он поднимался на бруствер окопа и в яркий солнечный день не спеша прогуливался по нему на виду у немцев, фактически вызывая огонь на себя. Не думаю, что в минуты эти Ванюша не боялся пуль. Просто он умел преодолеть страх ради важных данных о противнике. Фрицы, думая, что это какой-то большой чин (погоны на солнце блестели), открывали огонь, часто даже минометный или артиллерийский, а наши наблюдатели засекали места, откуда велся огонь, определяли виды оружия - и так собирали материал для составления подробной схемы огневых точек противника.
И как ни странно, ни одна пуля не трогала этого храбреца. Он был как заговоренный! Получил он за всю войну, и то несколько позже, лишь одно легкое ранение во время отражения бесчисленных атак немцев при окружении брестской группировки, а погиб Иван позднее, и вовсе не от пули или осколка. Но об этом в свое время.
Иногда удавалось вызвать огонь немцев и намеренным поддразниванием их пулеметчиков. Наши виртуозы наловчились на пулеметах "выбивать" дроби, деля пулеметную очередь на серии "та… та… та-та-та". И на 5-6-й серии какой-нибудь разозлившийся фриц не выдерживал и запускал в нашу сторону длиннющую очередь. Как говорится, что и требовалось доказать!
Чаще, чем обычно, в эти дни наши окопы стали посещать комбат Осипов и начштаба Лозовой со своими помощниками, а также политработники. Кстати, за мою фронтовую жизнь и долгую армейскую службу я встретил немало смелых, умных, ответственных и добросовестных работников политаппарата. В описываемый мною период чаще всех, почти не вылезая из окопов, бывал у нас майор Семен Тарасович Оленин, который сменил погибшего под Рогачевом старшего лейтенанта Желтова. И, надо сказать, это была достойная замена. Звания тут не имели значения. Был он таким же смелым, не отрывался от нас, агитировал своим личным примером. На нем и на подобных ему политработниках мы видели, что умело проводимая в войсках политработа всегда имела огромное значение и поднимала дух.
Я далек от мысли, высказанной тем же Г. Арбатовым в телепередаче 1994 года "Моя война", будто "все политработники - это политбездельники". Неправда это, как и многое другое, высказанное Арбатовым о войне. Не стоит всех политработников, как и других представителей разнообразных служб, стричь под одну гребенку. Мы, офицеры командного звена, тоже вели каждый свою политработу всеми доступными нам воспитательными средствами: и беседами, и личным примером, как коммунисты.
В это время несколько попыток разведроты дивизии захватить немецкого "языка" оказались неудачными. Тогда задача добыть пленного была поставлена нашему батальону. Вначале была идея комдива 38-й сд генерала Г.М. Соловьева, которой наш батальон был придан, провести силами штрафбата или хотя бы одной его роты разведку боем. Однако комбат, всегда имевший собственное мнение, нашел другое решение. Огневые средства противника в основном уже были выявлены, а "языков" добыть решено было по-другому, так как разведка боем могла привести к ненужным потерям перед наступлением. Жалел штрафников наш Батя!
Вот что я прочел уже потом о разведке боем в книге генерала Горбатова "Годы и войны": "Такой способ разведки я ненавидел всеми фибрами души - и не только потому, что батальоны несут при этом большие потери, но и потому, что подобные вылазки настораживают противника, побуждают его заранее принять меры против нашего возможного наступления". Генерал упоминает и об указаниях маршала Рокоссовского, который требовал "для сохранения внезапности и экономии боеприпасов разведки боем накануне наступления не предпринимать".
Видимо, наш комбат полковник Осипов хорошо усвоил "науку побеждать", которой так уверенно владели и маршал Рокоссовский, и генерал Горбатов. По замыслу комбата, наша 1-я рота и подразделения роты ПТР, которой тогда командовал капитан Василий Цигичко, отличавшийся удивительно пухлыми губами и обладавший негромким, но сочным басом. На участке, где оборонялся мой взвод, мы должны были создать шумовую видимость сооружения моста через реку.
По мнению Осипова, немцы могли предположить, что болотистая местность и эти гиблые места Пинских болот вынудят нас строить хотя бы настилы или укладывать гати из жердей и бревен даже для легких орудий и нетяжелых автомобилей, как это было сделано на направлениях главных ударов "Багратиона" даже для танков.
С целью создания у врага впечатления о нашей аналогичной подготовке к наступлению на берег реки мы притащили несколько бревен (благо часть лесного завала уже была неопасна, мины там я поснимал!) и ночью малыми саперными лопатками стали по ним стучать, имитируя то ли обтесывание бревен, то ли их сколачивание. А на противоположном берегу в прибрежных кустах, прямо напротив этого места, организовали мощную, хорошо замаскированную засаду из восьми человек моего взвода. Наши действия было поручено прикрывать соседней 2-й роте капитана Павла Тавлуя, который был перемещен с должности командира минроты на роту стрелковую. Все уже знали, что Павел Семенович уговорил комбата сделать эту рокировку, чтобы получить боевой опыт и в этом качестве. Все понимали, что минрота - боевое подразделение, и хотя без ее поддержки стрелковым ротам трудно выполнять боевые задачи, но минометчики все-таки ведут свой огонь с позиций второго эшелона, в атаки ее бойцы не ходят. А вот капитану Тавлую, командиру минометной роты, постоянно рвущемуся на передний край, наверное, надоело сознавать себя офицером второго эшелона.
В первую ночь "улова" не было. Зато во вторую, выдавшуюся светлой от почти полной луны, наши наблюдатели заметили группу немцев, ползком пробиравшихся по болотистому берегу к месту "строительства". Тихо, без шума, накрыла их наша засада. Штык-ножами от самозарядных винтовок Токарева (СВТ) закололи сопротивлявшихся или пытавшихся подать сигнал своим. А троих - связанными, с кляпами во рту, доставили на этот берег. Тут мы не удержались, чтобы с помощью писаря моего взвода Виноградова, хорошо владеющего немецким, немного "поговорить" с пленными, хотя необходимости в этом никакой не было, а потом отправили дальше - в штаб батальона. Сразу три "языка", и один из них - офицер! И пошел на восемь штрафников, участвовавших в засаде, материал на досрочное восстановление без "искупления кровью" и на награждение некоторых из них пусть не орденами, а только медалями.
После участия в захвате вражеских "языков", чувствуя какой-то необычный душевный подъем перед нашим переходом в наступление, я написал заявление о приеме в члены партии. Одну рекомендацию дал мне мой командир капитан Матвиенко Иван Владимирович, а вторую - начальник штаба, майор Лозовой Василий Афанасьевич.
В партию тогда принимали прежде всего отличившихся в боях. Быть коммунистом считалось не столько почетным, сколько ответственным. И не только за себя, но и за порученное тебе дело, за доверенных тебе людей и за выполнение боевых задач. Одна привилегия была у тех, кто по-настоящему дорожил этим званием, - первым вставать в атаку, первым идти под пули врага. Очень точно, очень емко выразил эту мысль Александр Межиров:
Повсеместно, где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного - невпроворот,
Сквозь века, на века, навсегда, до конца:
Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
А заявления писали немногословные: "Хочу быть в первых рядах защитников Родины…", понимая, что именно означало быть в первых рядах, что значил этот призыв "Коммунисты, вперед!". Это уже значительно позднее я стал отличать коммунистов реальных, истинных от тех, кто вступал в ВКП(б), а потом и в КПСС ради карьеры или чтобы пролезть хоть и в небольшие (батальонные, полковые, а на гражданке - в районные), но руководящие партийные органы, на более или менее высокие должности. Особенно они стали наглеть, эти псевдокоммунисты, во времена Хрущева - Брежнева, а особенно - Горбачева. Но и там, на фронте, они выделялись своей неискренностью и лицемерием.
Хотя кандидатом в члены ВКП(б) я был с осени 1943 года, но только теперь, когда мне присвоили очередное воинское звание, а на моей груди красовался первый боевой орден, я решил, что мне не стыдно вступать в члены партии. Я и теперь, в начале XXI века, горжусь тем, что именно тогда, в середине ХХ века, перед решительными боями по завершении освобождения Белоруссии, за один день до перехода в наступление, в политотделе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии мне вручили новенький партбилет. Это было для меня равноценно самой высокой правительственной награде.
Принадлежность к партии большевиков была огромным стимулом офицера переднего края быть первым в бою, в атаке, в рукопашной. На фронте, особенно в частях переднего края, вступление в партию надо было заслужить, и писали мы, командиры, тогда в заявлениях "Хочу быть в первых рядах защитников Родины", хотя штрафбаты и так были не вторыми.
И я считаю: те, кто теперь говорит о том, что тогда, вставая в атаку, вовсе не кричали "За Родину", "За Сталина!", а если эти слова и произносились, то только политруками, не правы. Просто им самим никогда не приходилось личным примером поднимать взводы или роты в атаку под пулеметные дожди. Нечасто звучали эти слова и у нас, не всегда для них были подходящие обстоятельства, но я, например, не раз произносил их, хотя и не был политработником по должности. Так было, и не стоит теперь открещиваться от этого.
Не надо и корректировать свои тогдашние чувства во времени, как делали и делают, ставя себе такую мимикрию в заслугу, многие наши политики и историки, как, к слову, главный в прошлом "коммунистический" идеолог Александр Яковлев, да и не менее главный (тоже в прошлом) "политработник" Советской Армии генерал Волкогонов. О покойниках плохо говорить не принято, но других слов для них у меня просто нет.
Вот и закончился мой, будем считать, начальный период фронтовой жизни, длившийся пока только чуть более полугода, но по штрафбатовской "выслуге" 1:6 - более 3 лет. Теперь она пойдет под другими ощущениями, под другими собственными оценками. Теперь я - коммунист и гораздо больше отвечаю за успехи, а еще больше - за неудачи или промахи. Теперь я во сто крат больше должен служить личным примером в бою. Да и не только в бою, во всем остальном - тоже. И я был горд этой возросшей моей ответственностью.
Глава 11
"Багратион". Рядом с гвардейцами. Битва за Брест
Когтями терзает стервятник проклятый
Великое сердце страны.
Пылают в ночах белорусские хаты,
Деревни врагом сожжены.Муса Джалиль
За последние две недели нас хорошо пополнили боеприпасами. Видимо, не зря в обороне призывали экономить патроны. Теперь, перед наступлением, боеприпасы выдавали без ограничений. На каждый автомат ППШ мы получили по 200–250 патронов в "цинках", металлических упаковках из тонкого оцинкованного железа, или в картонных просмоленных пачках. К автоматам было по два магазина, каждый емкостью 71 патрон. Бойцам, у кого были винтовки-трехлинейки, выдали в дополнение к табельным подсумкам еще по два.
Выдали нам и сухие пайки, объем которых остряки именовали по-другому, совсем немного меняя буквы в слове "сухой". Мало чем эти пайки отличались от тех, что выдавали нам в феврале, перед рейдом в тыл к немцам под Рогачевом. Разве что теперь туда входили небольшие баночки с американским, непривычно остро пахнущим сыром (все американское и английское по-прежнему у нас именовалось "вторым фронтом") да соленое, немного пожелтевшее, но не потерявшее от этого своей прелести свиное сало. Все это было выдано на 3–5 суток активных боевых действий. Правда, предусматривалось хотя бы раз в сутки, если будет позволять боевая обстановка, горячее питание из наших походных кухонь, к регулярности и полновесности порций из которых мы привыкли в обороне. Тыловые службы хорошо позаботились даже о ремонте и замене износившейся обуви: впереди были длительные боевые походы по болотистой и песчаной земле Полесья. Только до границы с Польшей предстояло пройти с боями более сотни километров.
Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а "окруженцы" почти все в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные "хромачи" на "кирзу". На замену давали и новенькие английские ботинки (тоже "второй фронт"!). Они были не черными, привычными для нас, а коричневыми и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подметкой. Как потом оказалось, подметки эти, на первый взгляд прочные, были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного особого картона, который через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки напрочь теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, тоже не черные, как наши, советские, а цвета хаки оказались достойными похвалы - прочными, долговечными. Длинные, плотные, двойные, они годились даже на подарки девушкам прифронтовых деревень и армейским связисткам или медсестрам вместо чулок.
Ремонт обуви, наверное, везде в армейских условиях отличался определенной изобретательностью в экономии починочного материала. Помню себя еще красноармейцем разведвзвода в 1941 году на Дальнем Востоке в дивизии полковника Чанчибадзе, на фронте ставшего генералом, а к концу войны - командующим 2-й Гвардейской армии.