Тезис о широте, бескрайности и безмерности русской души имеет немало сильных противников, среди которых, к примеру, писатели русского зарубежья Марк Алданов и Борис Башилов. Отказываясь видеть в русских тиранах и бунтарях что-либо исключительное, они справедливо указывают на то, что злодейства и бунты бывали во всех странах. Однако при этом из виду упускаются детали, а в них-то вся соль – в удивительных сочетаниях, совмещениях противоположностей. Где еще бывали мучители, столь славные своим покаянием, как Иван Грозный? Какой религиозный деятель мог, подобно Аввакуму, повалить медведя ударом кулака? Где еще бывали такие набожные развратники, гениальные разгильдяи, как у нас, в России?
И чем ближе был тот или иной гений к народу, тем сильнее кидало его в разные крайности. Вот, скажем, уже упомянутые Есенин и Шукшин были настоящими заложниками "безмерности" своих натур.
Уникальными русскими словами являются "тоска" и "удаль". Переход от "сердечной тоски" к "разгулью удалому" – это постоянная тема русского фольклора и русской литературы, и не случайно, по пушкинскому замечанию, во всем этом "что-то слышится родное". Русские понятия тоски и удали едва ли можно адекватно перевести на какой-либо иностранный язык. Русское сознание склонно к одобрению разного рода крайностей. К труднопереводимым русским словам относится слово хохот. В английском языке есть слово guffaw (гоготать, ржать), но это слово включает в себя неодобрительную оценку и означает несдержанный, громкий смех. Русский хохот безоценочен. Он природен. Инстинктивен. Искренен.
Хочется заметить, что специфически русское настроение, подмеченное Гоголем и выражающееся в словах "пропади все пропадом" или "черт побери все", отнюдь не безобидно. Под его влиянием человек начинает испытывать на прочность мир и собственную душу. Об этом свидетельствует Михаил Бакунин, когда пишет: "Страсть к разрушению есть творческая страсть". Вспомним русский перевод "Интернационала" – "Весь мир насилья мы разрушим...". Писатель Ф. А. Степун в книге "Прошедшее и непреходящее" формулирует ту же мысль более оптимистично: "В душе русского человека есть наклонность все разрушать до дна и тогда создавать новое, светлое". Звучит замечательно, да только дойдет ли очередь до нового и светлого?
Сомнение в творческом потенциале разрушения высказывает Иван Ильин: "Русскому народу необходимо дисциплинировать волю и мышление; без этой дисциплины русский человек легко становится беспомощным мечтателем, анархистом, авантюристом, прожигателем жизни".
Иногда кажется, что в русском характере заложена некая пиромания – стремление "сжечь все, чему поклонялся". Это ведь очень русское выражение и образ жизни – "жечь свечу с обеих сторон", или "прожигать жизнь". Речь идет не только о тех, кто, подобно Репетилову, "пьет мертвую" и "не спит ночей по девяти". Как часто восклицают герои отечественной литературы: "Пропала жизнь!" или "Погиб!" И неважно, чем загубили ее – гульбой или беспросветным трудом, как чеховский дядя Ваня. Важен результат: герой осознает, что не свершил того, что было действительно важно и нужно. Остался "человеком, который хотел", но так и не осуществил. Как говорит герой Бунина, Тихон Красов ("Деревня"): "Пропала жизнь, братуша! Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла да и истаскала его наизнанку... Понимаешь? От дури да от жадности. Жалко налицо по будням носить, – праздника, мол, дождусь, – а пришел праздник – лохмотья одни остались... Так вот и я... с жизнью-то своей. Истинно так!"
Саморазрушение и "умиление над своей погибелью", протест и смирение – вот она, загадка русской души?
"Россия – Сфинкс"
Великий политик и острослов У. Черчилль говорил о России: "It is a riddle wrapped in a mystery inside an enigma" ("Это загадка, облеченная в тайну, в которой скрывается необъяснимое)".
Мы, русские, охотно поддерживаем миф о своей непостижимости – вот, к примеру, философ Борис Вышеславцев в докладе "Русский национальный характер" отметил, что "мы интересны, но непонятны для Запада и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны; мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера".
"Для Европы Россия – одна из загадок Сфинкса. Скорее изобретется perpetuum mobile или жизненный эликсир, чем постигнется Западом русская истина, русский дух, характер и его направление. В этом отношении даже Луна теперь исследована гораздо подробнее, чем Россия", – писал Достоевский с некоторой гордостью. А уж то, что умом Россию не понять, даже цитировать стыдно.
Возможно, необъяснимость русской души связана со странным географическим положением России и, соответственно, ее особой историей. Для европейцев Россия слишком азиатская страна, а для азиатов – почти что Европа.
Разумеется, загадочно то, что не поддается простому логическому объяснению, а потому для Запада загадочны в первую очередь странные, неожиданные, непредсказуемые реакции русских на вполне типичные ситуации. При этом создается впечатление, что подобное поведение "как бы противоречит здравому смыслу". По мнению С. Г. Тер-Минасовой, для русских в национальной системе ценностей на первом месте стоит духовность, ""душа", главное, стержневое понятие, превалирующее над рассудком, умом, здравым смыслом. Англоязычный же мир, наоборот, поставил в основу своего существования Его Величество Здравый Смысл, и поэтому body (тело) противопоставляется не душе (soul), а рассудку (mind), в то время как в русском языке две основные ипостаси человека – это тело и душа или, вернее, душа и тело, потому что устойчивое словосочетание требует именно такого порядка слов (предан душой и телом)".
Это прекрасно иллюстрирует монолог Гамлета:
То be, or not to be: that is the question:
Whether 'tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune...
В оригинале во второй строке присутствует слово "ум". В русских переводах это "душа" или "дух".
Константин Романов:
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.
Что выше:
Сносить в душе с терпением удары
Пращей и стрел судьбы жестокой или...
Владимир Набоков:
Быть иль не быть – вот в этом
Вопрос; что лучше для души – терпеть
Пращи и стрелы, яростного рока...
Михаил Лозинский:
Быть или не быть, – таков вопрос;
Что благородней духам – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы...
Иными словами, когда у русских болеет душа, у представителей англоязычного мира болеет mind. "Душевное спокойствие" переводится на английский язык как peace of mind (мирный ум), душевное расстройство – как mental derangement (умственное расстройство). Там, где у русских "камень сваливается с души", у носителей английского языка груз сваливается сума-, a load (weight) off one's mind.
Подобное наблюдение, нет сомнения, понравилось бы Н. А. Бердяеву, который объяснял загадочность русской души ее иррациональностью, проистекающей от близости русских, не так задавленных цивилизацией, как западные европейцы, к природе: "В России духи природы еще не окончательно скованы человеческой цивилизацией. Поэтому в русской природе, в русских домах, в русских людях я часто чувствовал жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе, где элементарные духи скованы и прикрыты цивилизацией. Западная душа гораздо более рационализирована, упорядочена, организована разумом цивилизации, чем русская душа, в которой всегда остается иррациональный, неорганизованный и неупорядоченный элемент... Русские гораздо более склонны и более способны к общению, чем люди западной цивилизации".
Иностранцы не оставляют попыток осмыслить русскую душу как на философском уровне, так и на обывательском. Совокупную точку зрения можно представить примерно так: русская душа – это нестабильное равновесие между желаемым и действительным, где спонтанно возникает и затухает чувство совести, заставляя носителя этой души постоянно мучиться и страдать от всего им уже сделанного и даже не сделанного.
Иностранец смотрит на нас слишком уж рационально. А ведь нельзя сбрасывать со счетов и то, что носитель русской души мается не только от того, что сам сделал или не сделал, но и от того, что вообще делается во Вселенной. Чувствует свою вину и ответственность за грехи и беды мира. А может, просто любит мучиться...
Русский не может примириться с чужой болью и несправедливостью, по крайней мере, он должен отыскать во всем высший смысл. Вот, скажем, чудикам Шукшина до всего есть дело. Вот живут они в своей деревне, бедно, скудно, трудно живут, а думают о том, как наладить общение с внеземными цивилизациями. И волнуются. И правду ищут. "Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать", – говорит парнишка из стихотворения Михаила Светлова. Испания, видите ли, его беспокоит. В. Пьецух в книге "Русская тема" объясняет эту особенность русской души так: "Наша избранность в том, чтобы томиться от всемирных несовершенств. Если землянам и есть за что нас по-настоящему уважать, так именно за то, что мы в лучшем своем проявлении – больная совесть земли, добровольные ответчики за первородный грех, уязвленная душа, настроенная на всемирность".
Некоторые считают, что во всем виновата русская литература. Можно предположить, что понятие о русской загадочности возникло во Франции в конце XIX века, после того как французы ознакомились с романами Толстого и Достоевского. Запад, уставший от рационализма и позитивизма, с удовольствием подхватил мысль о русской инаковости. Западному миру не хватало чего-то стихийного, непредсказуемого, необузданного, неподвластного разуму. Когда в Европе появились книги русских писателей, все поняли, что эти эпитеты как нельзя лучше подходят славянской душе.
Есть версия, что русскую загадочность придумали сами русские, причем значительно раньше Достоевского. Пушкин говорит о "русской душе" франкоязычной барышни Татьяны Лариной, а Гоголь размышляет о таких основополагающих чертах русской души, как желание "закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!""
Можно утверждать, что русская литература создает основные черты национального мифа еще в XVIII веке! Александр Радищев писал: "Посмотри на рускаго человека; найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку, или как он сам то называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что либо случиться не по нем, то скоро начинает спор или битву". Что видим мы? Меланхолию. И буйную головушку, обладатель которой-то и лезет на рожон. Н. И. Тэффи уверяла, что русский роман гораздо беспокойнее французского. Во французском романе легкомысленная сорокапятилетняя дама меняет любовников, и все идет своим чередом, а в русском – "изменившая мужу попадья начала вдруг зыбиться огненными столбами". Русская душа, представленная в литературе, любой вопрос делала вечным и неразрешимым, а приземленные философией рационализма европейцы смотрели на такую ее особенность со страхом и уважением.
Иностранцы удивляются широчайшему диапазону русской души. Один русский украдет полгосударства и поубивает беззащитных, а другой постненько живет, мухи не обидит. Удивляет больше всего заморских гостей то, что мерилом безобразия и святости является все та же русская душа. Русская душа становится стандартом поступка. Любого поступка, греховного или добродетельного. Так или иначе, именно она оправдывает все, что угодно. Безусловно, это упрощенный взгляд на русский характер. Большинство русских знает: душа нужна не для того, чтобы оправдывать разные гадости, а для того, чтобы вечно сомневаться, метаться и страдать.
Призадумаемся над словами русского философа Н. О. Лосского: "Достоевский выделяет одну коренную потребность русского народа – потребность страдания всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этой жаждой страдания он заражен искони; страдальческая струя проходит через всю его историю, не только от внешних несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты своей истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, и лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и возносит славу свою к милости Господа. Свои размышления Достоевский венчает формулой: "Кто не понимает Православия, тому никогда не понять и Россию"". Ну почему, почему православные идеи так тесно связаны со страданием?
Сердце не камень
В Интернете нет конца и края дискуссиям по поводу того, что русские считают главным свойством своего характера. Раз-два в год выходят заметки с говорящими заголовками вроде следующего: "Секрет русской души раскрыт". Согласно свежим данным, русские в конце 2010 года считают основным своим положительным свойством доброту, а главной отрицательной чертой – пьянство. Пьянство – это все-таки не черта характера, а дурная привычка или же образ жизни, и о нем будет отдельный разговор. А вот доброта... Всякий легко согласится с простой мыслью: "Русский человек добр". И всякий призадумается, если надо будет ответить на вопрос, добры ли его соседи и сослуживцы. Рассмотрим различные мнения о доброте русских.
Маркиз де Кюстин в данном вопросе, как и во многих других, демонстрирует недоброжелательность: ""Русский народ добр и кроток!" – кричат одни. На это я отвечаю: "Я не вижу в том особого достоинства, а лишь привычку к подчинению". Другие мне говорят: "Русский народ кроток лишь потому, что он не смеет обнаружить свои истинные чувства. В глубине души он суеверен и жесток". – "Бедный народ! – отвечаю я им. – Он получил такое дурное воспитание"".
Не согласился бы с маркизом его соотечественник Жан Франсуа Ансело, посетивший Россию на полтора десятка лет раньше: "Русский крестьянин от природы добр, и лучшее свидетельство тому – его бурная веселость и экспансивная нежность ко всем окружающим, когда он под хмельком. В этом положении, снимающем внешние запреты и обнажающем сердце человека, он не выказывает ни злонравия, ни стремления задеть других. Теряя рассудительность, он сохраняет свою наивную доброжелательность".
Рассуждая о русской доброте, Ансело проводит сравнения не в пользу своих соотечественников: "Француз, оказывая вам помощь, следует своей природной живости, но его важный вид непременно дает вам понять, что он знает цену делаемому им одолжению. Русский же помогает вам в силу некоего инстинкта и религиозного чувства. Один исполняет обязанность, налагаемую обществом, другой – акт христианского милосердия. Чувство чести, эта добродетель цивилизованных наций, составляет одновременно и побудительный мотив, и награду первого; второй не думает о своей заслуге, но просто выполняет то, что сделал бы на его месте всякий, и не видит возможности поступить иначе. Если речь идет о спасении человека, француз понимает опасность и рискует сознательно; русский же видит только несчастного, готового погибнуть. Мужество одного рассудочное, храбрость другого – в его природе".
Философ Иван Ильин считает доброту одним из основных качеств русского народа: "О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники и византийские и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) – есть явление сущей доброты".
Доброта, милосердие, сострадание – это, пожалуй, главная мудрость, о которой говорят русские сказки. Е. Трубецкой писал о том, что сказочным героям свойственно "любящее жалостливое отношение к животному миру", что сказка приближается к христианской "тайне солидарности всей живой твари". Герой спасает котенка, которого хотят утопить, щенка, которого тащат на живодерню. Иван-царевич голоден, но не ест пойманных им зверей. Жалеет. А они потом его спасают. Иванушка-дурачок может последним куском хлеба поделиться с каким-нибудь зайцем. В русской сказке такие мотивы встречаются особенно часто. "Посеянное добро, хотя бы маленькое семячко добра, расцветает потом на пути посеявшего человека благоуханными цветами – то благодарности и ответного добра, то пожизненной преданности, то прямо спасения от лютой беды", – поэтически резюмирует Трубецкой.
Кстати, вспомним бунтовщика-кузнеца из "Дубровского"? Во время пожара, авторство которого принадлежит ему же, он спасает котенка. Заметим особую жалостливость к животным – все эти рассказы, над которыми проливают слезы русские дети: "Муму", "Каштанка", "Белолобый".
"Коль простить, так всей душой" – подсказывает А. К. Толстой. Умение прощать, жалость к несчастным, "милость к падшим", к побежденному врагу – эти черты, по многочисленным свидетельствам, как нельзя более свойственны русским. Достоевский писал о том, как русские солдаты проявляли доброту на войне – в отношении к неприятелю. Во время Севастопольской кампании, пишет он, раненых французов "уносили на перевязку прежде, чем своих русских", говоря: "Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо". Писатель восклицает: "Разве тут не Христос, и разве не Христов дух в этих простодушных и великодушных, шутливо сказанных словах?" И во время Русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: "Человек тоже, хоть и не хрестьянин".
Даже режим советской власти, по мнению философа Николая Лосского, не мог искоренить русской доброты. Австрийский немец Отто Бергер, бывший в России в плену в 1 944 – 1949 годах, написал книгу "Народ, разучившийся улыбаться". Он говорит, что пленные поняли, "какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам".
В детской повести Б. Алмазова "Посмотрите, я расту", где речь идет о послевоенных годах, показано, как мальчик, оказавшись рядом с лагерем для военнопленных, жалеет их и начинает с ними дружить, видя в них безвинных жертв войны.
Надежда Мандельштам писала о человеке, арестованном по доносу в сталинские годы. Он страстно мечтал: вот выйдет на свободу и отомстит врагу. Освободившись, первым делом отправился к доносчику. Увидел его жалким, испуганным, постаревшим – и махнул рукой.