Если довериться учебникам и апологетам революций, утверждающим их неизбежность, то, казалось бы, не составит труда идентифицировать причины, ведущие к революциям. И знание такого рода было бы поистине бесценным в политике. Ведь, обнаружив вызревание революционных факторов, их можно нейтрализовать – и тем самым избежать революции. Или, наоборот, форсировать их развитие, дабы спровоцировать революцию.
В действительности якобы неотвратимая поступь революций не более чем продукт идеологических фантазмов или немудреной операции по подгонке решения задачи под ее результат. Зная итог, мы подаем предшествующее развитие событий таким образом, будто бы оно неизбежно вело к данному результату. Такая вот ретроспективная телеология.
Но что-то современники революций не разделяли исторического оптимизма последующих историков и пропагандистов. И не ощущали никакой объективной исторической закономерности. Более того, никогда и нигде ни одна революция не была предсказана. В качестве хрестоматийного примера обычно приводят заявление Ульянова-Ленина в январе 1917 г. (то есть всего за пару месяцев до свержения самодержавия): "Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции".
Спустя почти восемьдесят лет после этой ленинской фразы американские исследователи предприняли попытку разработать прогностическую модель для предсказания революций. Как нетрудно догадаться, знание такого рода представляет отнюдь не только академический, но и самый что ни на есть актуальный политический интерес.
Была создана специальная Рабочая группа по вопросам несостоятельности государств. Итог ее деятельности следующий: опираясь на количественные модели, группе удалось предсказать более 85% крупнейших государственных кризисов, случившихся в мире в 1990–1997 гг. Это превосходный результат! Точность предсказания столь же высока, что и у краткосрочного прогноза погоды.
Однако возникла проблема. Уверенно предсказывая возникновение государственных кризисов, группа не могла предсказать их размах, ход и последствия. Другими словами, она не могла сказать, приведет кризис к революции или же нет. По сей день человеческая способность предвидеть революцию может быть выражена фразой: "О дне же том или часе никто не знает" (Мк. 13:32).
Парадокс революций в том, что они никогда не случаются, когда их ожидают и призывают, но всегда, когда их никто не ждет: "Обычно их считают невероятными и даже немыслимыми событиями, пока они не начинают происходить на самом деле".
Именно неожиданность и спонтанность революций вызывает параноидальный страх у правящего сословия. И его можно понять.
Вот, казалось бы, жизнь в стране идет привычным чередом: народ не бунтует и исправно тянет лямку; есть, конечно, недовольные, но оппозиция загнана за Можай, а ситуация в целом под контролем; элита наслаждается властью, богатством и жизнью. И вдруг в течение нескольких недель, а то и дней, все меняется: доселе послушный народишко вываливает на площади, улицы и не желает расходиться; маргинальные политики превращаются в народных вождей; полиция после нескольких неудавшихся попыток разгона манифестаций начинает саботировать приказы политиков; военные заявляют о своем нейтралитете; сервильные СМИ показывают зубы и начинают грызть власть, которую еще вчера вылизывали. Режим повисает в воздухе: "полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет". Приблизительно такую трансформацию мы наблюдали в ходе революционных событий последних 25 лет.
Столь стремительный, а главное, неожиданный разворот, который, казалось, ничего не предвещало, волей-неволей наталкивает на самые дикие предположения конспирологического свойства. Тем более что анализ причин революций всегда делается постфактум, после того как они победили. Ретроспективно их победа кажется закономерной и логичной. Однако буквально накануне революций ситуация выглядела не столь драматично, и почти никто этих самых неопровержимых причин почему-то не усматривал.
Поиск причин революции как интеллектуальная игра
Это, конечно, создает академическим интеллектуалам серьезную проблему. Если происходит столь масштабное событие/процесс как революция, то у него должны быть фундаментальные причины. Более того, определяя революции как специфический тип исторических событий, мы тем самым предполагаем, что все революции имеют более-менее общий (типологический) набор приведших к ним причин и факторов.
И, разумеется, ученые формулируют перечень этих причин и факторов, общий для всех революций. Однако здесь присутствует изрядное интеллектуальное лукавство. История настолько обширна и разнообразна, что в ней можно обнаружить что угодно и подогнать факты под какую угодно тенденцию. Особенно если известен конечный результат.
Поэтому выделение типологических причин революции в действительности представляет собой не более чем аналитический инструмент: одни факторы искусственно усиливаются, в то время как другие игнорируются. Этот инструмент безальтернативен для исторической социологии, оперирующей континентами и столетиями. Но он абсолютно непригоден в актуальном политическом анализе.
Еще одно важное обстоятельство: типология причин и факторов революции, охватывающая столетия, неизбежно носит в высшей степени расплывчатый и абстрактный характер.
Чтобы не быть голословным, продемонстрирую это на примере концептуализации уже многажды упоминавшегося Джека Голдстоуна.
Профессор Голдстоун предлагает даже две типологии. Одна характеризует собственно причины революции: структурные и случайные. Вторая типология описывает так называемое "неустойчивое социальное равновесие", в рамках которого только и может вспыхнуть революция. Связь между этими типологиями следующая: само по себе неустойчивое равновесие не является причиной революции, ибо не может объяснить, "что именно привело к образованию в режиме слабых мест на столь многих уровнях и в одно и то же время". К неустойчивому равновесию ведут структурные причины. Причем этот путь может занять как годы, так и десятилетия.
Исследователь выделяет одновременно по пять структурных причин революции и элементов неустойчивого равновесия.
К числу структурных причин революции Голдстоун относит следующие: демографические сдвиги; изменения в системе международных отношений; неравномерное или зависимое экономическое развитие, приводящее к обогащению небольших групп при обнищании большей части населения; новые способы вытеснения или дискриминации в отношении отдельных социальных, этнических или религиозных групп; эволюция персоналистских режимов (их превращение в персоналистские диктатуры при критическом сокращении и ослаблении поддержки). Таким образом, речь идет о долговременных и широкомасштабных тенденциях, которые, подобно знаменитому "кроту истории" Гегеля, роют медленно, но надежно.
Однако выбивают общество из колеи, выводят его из состояния равновесия не структурные, а случайные причины. Их диапазон широк: от резкого скачка цен или вопиющего политического скандала до военного поражения и спонтанного начала массовых акций протеста. От использования неоправданных, с точки зрения общества, репрессий до ощущения национального унижения и морального негодования в связи с фальсификацией выборов.
Нетрудно вспомнить, что первой русской революции 1905 г., а также Февральской революции 1917 г. предшествовали серьезные военные неудачи. Революция в Тунисе 2010–2011 г. разворачивалась на фоне высокой инфляции, а непосредственным толчком к началу массовых выступлений стало самосожжение торговца – жертвы полицейского вымогательства и произвола властей. "Оранжевая" революция на Украине в ноябре 2004 г. началась как протест против массовых фальсификаций на президентских выборах. Аналогичным образом начинались и массовые протесты в России в декабре 2011 г. Вторая украинская революция стартовала в ноябре 2013 г. как реакция на намерение украинской власти отсрочить подписание Ассоциации с Евросоюзом, что было воспринято как результат давления со стороны России.
Как мы видим, причины-поводы революций могут быть самыми разнообразными, включая даже весьма экзотические. Так, в августе 1830 г. поводом для революции в Бельгии послужила пьеса "Немой из Портичи". Правда, дабы случайные причины сработали, приведя к революции, необходимо, чтобы государства и режимы уже были подточены действием структурных факторов.
Так или иначе, совокупное воздействие структурных и случайных причин приводит страну в неустойчивое равновесие, в рамках которого вспыхивает и развивается революция. Пять элементов формируют это неустойчивое равновесие.
Первый – проблемы в экономической и фискальной сфере, провоцирующие бюджетные трудности и снижающие доходы населения в целом. Это снижение касается в том числе опоры власти – чиновников и военных. Власть обычно пытается разрешить проблему усилением фискального давления или путем внешних заимствований.
Второй – "растущее отчуждение и оппозиционные настроения в среде элит". Отчуждение возникает, когда некоторые элитные группировки начинают чувствовать себя обойденными.
"Третий элемент – революционная мобилизация, опирающаяся на нарастающее народное возмущение несправедливостью. Это возмущение не обязательно оказывается следствием крайней нищеты или неравенства. Люди скорее чувствуют, что теряют положение в обществе по причинам, которые нельзя считать неизбежными и в которых нет их вины".
Здесь обращает на себя внимание следующая мысль: вопреки популярному мнению, бедность и нищета не служат питательной почвой революционных настроений. Не обязательно ведет к революции и массовое обнищание. Все зависит от того, как люди воспринимают происходящее с ними.
Если ухудшение жизни происходит по объективным причинам (войны, природные катастрофы, внешние экономические кризисы и проч.), а тяготы распределяются поровну, то отношение к нему более-менее терпимое. Но если люди полагают, что их проблемы вызваны несправедливыми действиями элит и правителей, то обнищание способно быстро накалить ситуацию. Как ранее отмечалось, у всех без исключения революций общее ключевое слово – "справедливость!". И не имеет значения, что под нею понимается.
Каждая группа людей и даже любой отдельно взятый человек, участвующие в революции, наполняют понятие "справедливости" собственным содержанием. Весьма вероятно, эти содержания диаметрально противоположны. Но сие не важно. Важно другое: главным воплощением зла все участники революции считают власть, а главным условием реализации справедливости – ее свержение.
Концепт справедливости выступает смысловым ядром четвертого элемента неустойчивого равновесия – революционной идеологии, которая предлагает "убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления", объединяет "недовольство и требования населения и элит", устанавливает "связь между различными группами" и способствует их мобилизации.
Революционная идеология может быть религиозной, светской или идеологией национального освобождения, а может объединять в себе все эти компоненты. Причем религиозный характер революционных идеологий отнюдь не только достояние прошлого. Идеология пуританизма вдохновляла Английскую революцию середины XVII в., а идеология исламского фундаментализма – иранскую революцию 1979 г. Исключительно светский характер носила идеология революций, волнами накатывавших на Европу с конца XVIII в. А вот, скажем, в идеологии "арабской весны" 2010–2012 гг. светские мотивы требовавшей демократии восставшей молодежи причудливо сочетались с фундаментализмом "братьев-мусульман" и джихадистов.
Но, опять же, важна не форма и даже не содержание, а мобилизующая способность. В этом смысле к революционной идеологии предъявляются очень простые (на первый взгляд) требования: она должна объединять всех восставших; она должна успешно демонизировать режим и внушать революционерам чувство убежденности в правоте своего дела.
Исходя из этих требований, революционная идеология не может и не должна быть точной, продуманной и обстоятельной. Революционная идеология – это жизнеутверждающий миф. Не более. Но и не менее. У мифа один-единственный критерий эффективности: в состоянии ли он повести за собой общество или же нет. Все остальное – логическая непротиворечивость, обоснованность, системность – не только не имеет никакого значения, но даже вредно для дела революции. Успех мобилизации обеспечивают простые, понятные и зажигательные фразы-образы.
В этом смысле большевистские лозунги "Вся власть Советам!", "Землю – крестьянам!", "Заводы и фабрики – рабочим!", "Мир – народам!" по сей день остаются непревзойденными.
Исходя из обширного исторического опыта, Голдстоун резюмирует: "Эффективнее всего работают расплывчатые или утопические обещания лучшей жизни в сочетании с подробным и эмоционально убедительным изображением невыносимой несправедливости и неизбежных пороков существующего режима".
И, наконец, пятый элемент успеха революции – благоприятная международная обстановка. "Успех революции часто зависел или от иностранной помощи, поступавшей оппозиции в трудный момент, или от отказа в помощи правителю со стороны иностранной державы. И наоборот, многие революции терпели неудачу или были подавлены интервенцией, направленной на помощь контрреволюции".
Буржуазно-демократические революции 1848 г. в Европе были подавлены благодаря активному вооруженному вмешательству Российской империи. Красные революции 1918–1919 гг. в Венгрии и Баварии погибли из-за того, что большевистские армии не могли прийти к ним на помощь. Бескровный характер национально-демократических революций в странах "социалистического блока" на исходе 80-х годов прошлого века оказался возможен лишь благодаря отказу советского руководства от военно-политического вмешательства. Война в Донбассе в 2014–2016 гг. могла вспыхнуть и приобрести столь затяжной и кровавый характер только по причине крайнего недовольства России очередной украинской революцией – так называемой "революцией достоинства".
Другими словами, как свидетельствует история, в том числе свежая, иностранное (не)участие способно оказаться решающим фактором победы/поражения революции.
Для запуска механизма революции, полагает Голдстоун, необходимо совпадение всех этих пяти элементов, что, однако, случается крайне редко. Действительно, революции происходят не каждый день.
Но даже когда эти счастливые или несчастные – в зависимости от точки зрения – совпадения случаются, современники обычно не в состоянии их разглядеть. Более того, даже втайне или явно мечтающие о революции люди полагают их немыслимыми и невозможными. Ровно до того момента, пока невозможное не превратится в неизбежное: когда революция развернется.
Голдстоун выстроил стройную, логичную и, для современного уровня наших знаний, почти исчерпывающую схему. Подкупает редкое для ученого интеллектуальное смирение: исследователь признается, что даже изощренный анализ причин и факторов революций не дает ровным счетом ничего для понимания актуальной ситуации и тем более для прогнозирования.
Это означает, что схема не может быть проверена, а потому выявленные факторы остаются не более чем корреляциями, набором сильных и слабых связей. Несколько упрощая, с уверенностью можно утверждать лишь, что во всех революциях присутствовал определенный набор факторов, причем некоторые из них могли быть выражены явственно, другие – заметно слабее.
Но ученые решили назвать эти факторы причинами революций, исходя из простого предположения, что у таких значительных событий, как революции, не может не быть основательных причин.
Однако если эти причины обнаруживаются лишь постфактум, то есть когда революция уже произошла, то, с высокой вероятностью, мы совершаем бессознательный (а может, и сознательный) интеллектуальный подлог, подобно школьникам, подгоняющим решение задачи под известный результат.
Вот как это выглядит. Если это была революция, то у нее мы находим причины. Неудавшиеся революции мы называем мятежами или еще как-то и утверждаем, что их предпосылки не созрели. Или вот еще типичное объяснение того, почему в той или иной стране с созревшими или даже перезревшими, на внешний взгляд, причинами революции она все же не происходит: отсутствует субъективный фактор, то есть группа людей, способная к революционному действию.
В общем, во всех анализах причин революции присутствует изрядное лукавство, а то и откровенная мистификация. Бесспорны лишь две вещи. Первая: революции происходят. Вторая: все революции обычно сопровождаются набором корреляций, которые в случае успеха объявляются их причинами. А в случае неудачи революция, как известно, называется иначе.