Справедливость – ключевой элемент революционной мифологии
Еще Платон и Аристотель полагали главной причиной революций социальную несправедливость. Соответственно, главным революционным лозунгом становилось восстановление справедливости. Можно сколько угодно доказывать с цифрами и фактами в руках, что постреволюционный порядок чаще всего не был более справедливым, чем дореволюционный. Не говоря уже об огромных материальных, социальных и антропологических потерях, понесенных обществом во время революции.
Однако люди, что называется, крепки задним умом. В то же время они не способны представить будущее качественно иное в сравнении с настоящим. Неспособность помыслить будущее, которое кардинально отличается от настоящего, – это общечеловеческая черта, которая относится к числу так называемых "когнитивных искажений" – эволюционно сформировавшихся дефектов восприятия и мышления.
Другими словами, когда люди стремятся к справедливости и совершают революцию, они не в состоянии вообразить себе ее последствий. Нет сомнений, что если бы французы 14 июля 1789 г. представляли, что последует за взятием Бастилии, какая вакханалия кровавого террора, насилия и войн обрушится сперва на Францию, а затем на всю Европу, то они бы никогда не дали старт революции, ставшей великой общеевропейской бойней. Аналогично – русские в феврале 1917 г. Но человеческое воображение оказывается слишком бедным, чтобы помыслить такое.
"Но ведь должны же люди учиться на собственных ошибках!" – наверняка воскликнет в этом месте читатель. Сколько написано правдивых книг об ужасающих последствиях революционных переворотов, сколько умных предостережений сделано. Однако люди, за редчайшим исключением, не способны учиться на чужих ошибках, а только на собственных. Впрочем, большинство не учится даже на собственных.
Не будем их за это упрекать, ведь мы в данном случае сталкиваемся еще с одним когнитивным искажением – "эффектом третьего лица". Проще говоря, люди пребывают в странной и безоблачной уверенности, что все предостережения и тому подобное относится к кому угодно, но только не к ним самим, что их как раз минует чаша сия. И это массовое заблуждение свойственно даже развитым интеллектам.
Поэтому человечество наступает на одни и те же грабли, а люди, несмотря на все и всяческие предостережения, будут совершать одни и те же поступки с одними и теми же последствиями.
Это я веду к тому, что бессмысленно и безнадежно пугать последствиями революции, если она началась. Ее участники будут пребывать в защищающей их от любой критики наивной уверенности, что конкретно их революция выламывается из общего исторического ряда, что конкретно они не допустят ошибок, сделанных предшествующими революционерами. И – а в нашем случае это главное – что конкретно эта революция сделает общество справедливым и гуманным.
Нет нужды объяснять, что понимание "справедливости" – этого ключевого концепта всякой революционной идеологии – контекстуально. Оно варьируется и наполняется содержанием в зависимости от эпохи, страны и социальной группы. Буквально по русской поговорке, для кого-то подлежащая исправлению несправедливость – это жидкие щи, а для кого-то – мелкий жемчуг.
Вместе с тем конкретно-историческое наполнение революционной идеологии не имеет особого значения. Здесь принципиально важно другое – способна идеология мобилизовать, то есть вывести людей на улицу, или же нет. Причем мобилизовать с целью кардинального изменения статус-кво, что может пониматься в диапазоне от учреждения нового социального порядка до утверждения нового политического режима.
В этом смысле всякая революционная идеология утопична, понимая в данном случае утопию по Карлу Мангейму: как трансцендентную по отношению к реальности ориентацию, взрывающую существующий порядок. Можно утверждать, что общим мотором революционных идеологий выступает утопия справедливости и освобождения.
Классические классовые революции, наподобие Великой французской и русской 1917 г., провозглашали освобождение народа/общества от социального гнета и направляли свое острие против режимов и отождествлявшихся со "старым порядком" классов. Более того, правящие классы вообще выносились за пределы народа/общества как враждебные, паразитические и даже подлежащие уничтожению.
Долгое время революционные утопии/идеологии, претендуя на широкую мобилизацию, содержали в то же время важный исключающий элемент – культурно чуждые и социально враждебные группы. Однако в ходе антиколониальных и национально-освободительных революций середины – второй половины XX века стало понятно, что интегрирующий потенциал революционной идеологии способен объединять все без исключения слои общества под общим знаменем.
В конце XX в. и в начале XXI в. эта способность революции "стать всем для всех" неоднократно демонстрировалась. В единых рядах протестантов нередко выступали антагонистические культурные и политико-идеологические группы. Как, например, во время "арабской весны", объединившей прозападную молодежь и исламских радикалов из "Братьев-мусульман" и аналогичных организаций.
Имидж – все! Идеология – ничто!
По большому счету, в революциях последнего времени вообще отсутствовали идеологии – по крайней мере в том виде, в каком мы знаем их из учебников политической науки. Идеология как систематизированный, внутренне непротиворечивый и последовательно логический взгляд на мир, политику, общество и социально-экономические отношения в наше время остается уделом ученых или доктринеров, пытающихся навязать политизированной части общества собственное схоластическое видение.
В современном мире на смену идеологии пришли имиджи – яркие визуальные и музыкальные образы, символы и выстроенные вокруг них медийные истории, формирующие отношение к реальности и стимулирующие определенные действия. Имиджи не хуже и не лучше идеологий. Их тоже можно назвать идеологией. Но идеологией телевизионной эпохи.
Если классические идеологические системы зиждились на текстах и апеллировали к логике, к рацио, к интересам, то имиджи основываются на образах и впечатлениях и взывают к эмоциям. Но именно поэтому имиджи более эффективны, чем идеология: они не требуют интеллектуального напряжения для своего усвоения (и вообще не требуют напряжения), они откровенно и прямо бьют на эмоции – в отличие от идеологии, пробивающейся к человеческим эмоциям через тысячи и десятки тысяч опосредующих слов.
Давайте зададимся вопросом: что послужит самым убедительным аргументом в дискуссии между левыми и правыми об эффективной экономической системе? Десятки цитат из Карла Маркса и Владимира Ленина vs. цитат из Милтона Фридмана и Фридриха Хайека или минутный телевизионный ролик, где пустые прилавки советских магазинов соотносятся с витринами американского супермаркета? Ответ самоочевиден. Его самоочевидность и убедительность обеспечены именно имиджами, а не логической безукоризненностью и последовательностью идеологических текстов.
Что успешнее диффамирует правящий режим: тысячи выкладок с развернутой аргументацией и фактами или несколько метких обидных прозвищ и карикатур? Что лучше обеспечит сплочение революционеров: обширные разглагольствования об общих целях и задачах или песня "Нас не подолати" и ленточка определенного цвета?
Колоссальное преимущество образов, символов и музыки в том, что они влияют на нас, минуя логико-дискурсивный уровень сознания, что они напрямую пробиваются к эмоциям и даже к коллективному бессознательному, что они толкают действовать даже без осознания причин этого действия. Но ведь именно это и надо для успешной массовой мобилизации!
В отличие от идеологии имиджи не в состоянии образовать целостную систему взглядов. Но в современном мире это не слабость, а сила!
Когда мы слышим сетования на клиповое мышление молодых поколений, то ведь это и есть мышление имиджами. Современный тип сознания, осмысляющего и осваивающего мир посредством впечатлений, визуальных и музыкальных образов и символов, а не логики и нарративов, как нельзя лучше соответствует новому типу революций.
Не надо долго объяснять и растолковывать, кто враг, а кто друг, к чему стремиться и как добиваться этих целей. Музыка, цвета и образы сделают это лучше, проще и быстрее мириадов слов. Ведь там, где используются слова и понятия, риск взаимонепонимания и конфликта значительно выше, чем там, где оперируют образами. Общие эмоции, пусть они недолговечны, объединяют быстро и эффективно.
Символическое и образное пространство, пришедшее на смену идеологиям, имеет две-три оси, вокруг которых оно выстраивается: стремление к справедливости, утопия идеального строя и общий враг.
В современном мире идеальный строй чаще всего ассоциируется с политической демократией и рыночной экономикой, то есть с Западом. Но не обязательно: для значительной части революционеров в исламских странах чаемый "золотой век" может находиться в прошлом – в "правлении четырех праведных халифов".
Точно так же по-разному могут трактовать справедливость различные отряды революционного движения: для одних это правовое государство, для других – шариат, для третьих превыше всего национальное начало и национальные интересы.
Понятно, что открой участники "арабской весны" или какой-нибудь другой современной революции идеологическую дискуссию о желательном будущем, то их действия оказались бы парализованы, а решимость – подорвана. А вот символы и образы избавляют от подобного рода саморазрушительных обсуждений, творя – пусть и на недолгое время – иллюзию национального единства и сплочения в борьбе.
Во время египетской революции 2011 г. ее участники с гордостью упоминали и рассказывали о восстании в Древнем Египте в XXII в. до н. э., по-видимому, первой народной революции, известной историкам. Казалось бы, какое отношение к протестам против режима Мубарака имела эта седая старина и какое отношение имели современные египтяне к тогдашним? Ан нет, эта история послужила одним из мифомоторов революции, доказывая – в глазах египтян – их давнишнюю, буквально исконную приверженность к справедливости и свободе.
Грузинская гвоздика, киргизский тюльпан, оранжевый цвет на Украине 2004 г. послужили прекрасным цветовым кодом для обозначения "своих" vs. "чужих" в соответствующих революциях.
В конце концов, у революционеров всегда найдется нечто, объединяющее их поверх всех возможных разногласий и противоречий. Это ненависть к общему врагу – правящему режиму. И градус этой ненависти тем выше, а соответственно, объединение революционеров тем прочнее, чем более несправедливой и неэффективной выглядит власть, против которой революционеры выступают.
Несправедливость и неэффективность власти
Общество предъявляет власти всего два требования. Но зато каких! Оно требует от власти, чтобы та была справедливой и эффективной. Признаем честно, эти качества не столь уж часто встречаются вместе. Однако и одного из них может быть достаточно для успешного правления. Мощный экономический рост способен до поры до времени компенсировать вопиющее социальное неравенство. А государства, выглядящие справедливыми, могут тем самым скрывать собственную невысокую эффективность в других отношениях.
Но горе власти, которая в глазах общества стала выглядеть неэффективной и несправедливой одновременно. В этом отношении весьма поучителен опыт Советского Союза. В его основе лежал следующий общественный договор: пусть наша страна экономически менее эффективна, чем западные, зато она значительно справедливее. Но когда у общества во второй половине 1980-х гг. стало лавинообразно нарастать сомнение в справедливости коммунистической власти, казавшийся незыблемым советский колосс рухнул.
Существует своеобразный баланс между эффективностью и справедливостью государства. Если экономическая эффективность снижается, то запрос на справедливость обостряется. Как я уже писал раньше, именно в этом и состоит значение экономических кризисов для революционных ситуаций – резкий рост требований справедливости.
Но верно и противоположное: экономический рост затушевывает проблему справедливости. Разве российская власть в "нулевые" годы была менее несправедливой, чем сейчас? По своей сути и практикам она была точно такой же. Просто под дождем хлынувших на страну "нефтедолларов" об этом как-то не хотелось думать. Преуспевание стимулировало рост потребления, а не риторику справедливости.
Революции, как уже многажды отмечалось, возникают как массовое требование справедливости. Оно формируется и обостряется, в том числе вследствие неэффективности государства, но именно такой неэффективности, которая длительное время не устраняется. Поэтому лучший способ предотвратить революцию – это вовремя провести нужные реформы. В то же самое время запаздывающие реформы лишь обостряют и стимулируют противоречия. О политических реформах последнего российского императора, Николая II, современники говорили: слишком мало и слишком поздно.
Но как вообще запускается этот механизм – перерастание массового требования справедливости в революцию? Насколько можно понять, его спусковым крючком способно выступить какое угодно событие или явление, которое именно в этот конкретный момент, в данной исторической ситуации воспринимается обществом как вопиющее нарушение справедливости.
Приписываемая несчастной Марии-Антуанетте знаменитая фраза "Пусть едят пирожные!", которую она на самом деле никогда не произносила.
Обвинения в коррумпированности партийно-советской номенклатуры во второй половине 1980-х годов. Причем тогда под коррупцией понимались так называемые "продовольственные пайки" и "цэковские", то есть повышенной комфортности, квартиры. И эти "злоупотребления" вызывали поистине праведный гнев миллионов. А сейчас загородные дворцы и десятки миллионов долларов на счетах чиновников пробуждают лишь вялый интерес и зависть.
Самосожжение Мохаммеда Буазизи 17 декабря 2010 г. положило начало тунисской революции, ставшей, в свою очередь, прологом "арабской весны".
Общим местом для начала революций считается чрезмерное усиление фискального давления. С одной стороны, это сигнализирует об экономическом неблагополучии и возникающих у власти трудностях. С другой стороны, воспринимается обществом как неправомерное, неоправданное и несправедливое действие со стороны власти.
Правда, всегда надо помнить, что на один повод, приведший к началу революции, приходится тысяча аналогичных, не вызвавших какой-либо массовой динамики и вообще оставшихся незамеченными. Так что еще раз повторю: справедливость контекстуальна, революционный повод – тем более. Но если революционный хворост высох, то искра может появиться откуда угодно и когда угодно. Не убережешься.
Для нас особенно интересен и поучителен опыт "цветных" революций постсоветского пространства. Хорошо заметно, что импульс этим революциям чаще всего давали выборы, точнее, фальсификация – реальная или мнимая – выборов правящими режимами. Именно несправедливый подсчет голосов, грубые искажения народного волеизъявления вызывали массовое недовольство и объединяли все слои и группы общества в общем порыве восстановления справедливости.
Что вызывает особенное возмущение людей в связи с фальсификацией выборов? Согласно Аристотелю, государство обладает правом устанавливать, что справедливо, а что нет – в отношениях между гражданами. Стало быть, если в государстве проводятся выборы, то именно сама власть определила выборы как наиболее справедливый способ конституирования и легитимации самое себя. И если власть нарушает и фальсифицирует выборы, тем самым она собственноручно разрушает введенное ею же понятие справедливости. В таком случае власть теряет легитимность, а граждане обретают право выступить против несправедливой и неправедной власти.
Как я уже писал, конкретные идеологические и культурные формулы, выражающие базовую идею восстановления справедливости, варьируются в зависимости от эпохи и страны. Современный мир признает выборы глобальным стандартом легитимности. Даже диктатуры вынуждены к ним прибегать.
Поэтому в современную эпоху революционный протест неминуемо говорит демократическим языком – это единственный шанс получить международное признание, да и просто быть понятым. К этому языку вынуждены обращаться даже силы, которые вряд ли симпатизируют демократическим идеям. И с их стороны это не просто обман или военная хитрость, а способ донести собственное послание обществу и международному сообществу.
Таким образом, главным источником революции оказывались действия самой власти, фальсифицировавшей выборы. Можно задаться несколько наивным, но в данном случае вполне уместным вопросом: а почему до этого фальсификации проходили без последствий, а тут вдруг начинались революции?
Это возвращает нас все к той же проблеме, которая уже обсуждалась: революцию невозможно предсказать, а любые анализы ее причин постфактум, задним числом, не более чем разновидность увлекательной интеллектуальной игры. Поэтому остается признать и принять неизбежное: революции время от времени случаются; нам кажется, что мы догадываемся, почему они случаются; но мы не знаем и не можем знать, когда именно и где они произойдут.
Власть, теряющая в глазах общества хотя бы намек на справедливость, резко снижает собственную эффективность. Если она отказывается использовать репрессии против начинающейся революции, то это убеждает революционеров в ее слабости, а общество толкает на их сторону.
Но и использование репрессий не обязательно остановит революцию. Репрессии, задевающие невинных и укрепляющие впечатление несправедливости государства, лишь раздувают революционное пламя. Такой эффект дал неоправданно жестокий разгон Евромайдана в Киеве в ночь на 30 ноября 2013 г. После этого Майдан приобрел массовый характер, а политическое сопротивление власти перешло на качественно новую ступень.
Даже массовые расстрелы не всегда способны остановить революцию. Они могут привести к расколу вооруженных сил, полиции и положить начало гражданской войне. Так, в частности, случилось в Ливии на исходе правления Каддафи. А порою лишь одного намерения власти использовать вооруженные силы достаточно, чтобы полиция и армия заняли нейтралитет, который фактически оказывается поддержкой революционеров. Так случилось в Египте в январе – феврале 2011 г.
В результате власть оказывалась в ловушке: репрессии доказывали ее несправедливость, а их отсутствие в ситуации революционного кризиса доказывало ее слабость. Эта ловушка возникала потому, что часть элиты отказывалась от поддержки режима и предпочитала искать альтернативные пути разрешения революционного кризиса. Или же просто выжидала.