Это слово: "успех" - лет восемь назад предложили мне откомментировать сибирские социологи. Смысл вопроса: нельзя ли "успех" положить в основу нашей мироориентации, заменив им свежеподмоченную тогда "идейность" и давно подмоченную "веру"?
Что-то, однако, мешало мне безоглядно поставить "успех" во главу угла. Может, то, что "успех" этот самый в предпринимательски-конкурентном контексте предполагает продвижение индивида в ущерб другим? За счет других? Не обращая внимания на других? Как-то это не по-русски, что ли.
Да и какой успех мог пригрезиться в самой середке 90-х годов, когда интеллигентская эйфория от упавшей на нас Гласности стала испаряться, а свобода поносить власть, причем, любую (это же главная радость нашего вольного человека. как будто власть не от нас же) кессонным давлением вышибла из меня всякую мысль об "успехе".
Теперь-то, оборачиваясь, вижу: все-таки втой ситуации вывернулись, выкарабкались. Немного пришли в себя к рубежу веков.
Четыре года, прожитые в новом веке, вряд ли позволяют судить о самом веке, но о последнем десятилетии века ушедшего - вполне. Если по вехам: 1991 - распад страны, изумление, оторопь, дурные предчувствия. 1993 - распад власти, отчаяние, бессилие: дальше некуда, теперь или сгинем, или, оттолкнувшись, начнем всплывать. 1998: дефолт. а это что за зверь такой? Э, нет, нас не возьмешь, мы уже оттолкнулись, выплываем.
В сущности, на всех этапах решается один и тот же вопрос: как развязать инициативу, если при этом ослабляется устойчивость? Где тут успех, а где расплата? Страна неизбежно должна была сбросить панцирь, спасший ее в эпоху мировых войн, но что делается со страной без панциря?
Или, в другом ключе: права человека замечательно ценная вещь, но что с ними делать, если не убережен сам человек, его жизнь?
А в одиночку - как его убережешь?
Освобождение каждого - через освобождение всех? Или освобождение всех - через освобождение каждого? Спор марксистов столетней давности. Кто прав?
Права каждый раз ситуация. Стоит вам шевельнуться в вашем "индивидуальном бытии" - как вы чувствуете на шее хомут "государства", но стоит вам из этого хомута выскользнуть, как вы начинаете искать "крышу", то есть в пределе - тот самый хомут.
Когда-то это называлось: диалектика.
Я не хочу еще и еще раз решать головоломку: был ли распад Советского Союза следствием расшатывания советской психологии (и головокружения интеллигенции), или само это головокружение (от успехов Гласности) и расшат союзных структур - следствия геополитических потрясений, фатально охватывающих мир при переходе к третьему тысячелетию? Я просто хочу понять, где мы. Как будем расплачиваться за существование? И в каком виде намерены существовать?
Разве кто-нибудь хотел распада страны? Горбачев - хотел? Да он крутился, как кучер на бешеной тройке: и поводья надо ослабить, и в кювет не слететь. Я ему сочувствовал, я был даже с ним согласен, только одно мучило: ведь не удержит. Пне удержал.
Ельцин, что ли, хотел распада? Да он его получил готовеньким, ему не до жиру было - только бы остановить дальнейшее падение. Он был малоэлегантен как президент, он раздражал "людей со вкусом", но вопрос-то стоял только один: удержит ли? Удержал.
Распад России теперь остановлен. Или приостановлен - боюсь предсказывать. Это главная, спасительная, может быть, единственная пока эпохальная УДАЧА, которым наградило нас начавшееся тысячелетие. Мы можем и дальше кричать все, что хотим, на всех перекрестках. Но только при условии, что есть, где кричать, кому кричать и о чем кричать. Есть Россия. Любой крикун может через слово повторять, что виноват Кремль, и поносить президента. Не будет России - и кричать будет не о чем.
А перекрестки, на которые сейчас выводит нас история, не легче тех, через которые она нас проволокла в XX веке. Перекрестки такие, что и имени не подберешь. Сплошные псевдонимы. "Юг против Севера". "Глобалисты" и "антиглобалисты". "Международный терроризм". Язык не поворачивается связать "глобализацию" с "Севером", как раньше связывали нечто подобное с Западом. Или совместить "терроризм" с "исламом".
Да ведь сложнее все в геополитике. Ислам - не источник, а только форма. Без всякого ислама в XIII веке лавина монгольских всадников дошла до Европы. Ислам может "санкционировать" такую энергию, или, как сказал бы Гумилев, такую пассионарность, но рождается она и ищет выхода - там, где огромные массы людей уверены, что им не прокормиться без насилия.
Где место России в этой переделке?
И там, и тут. И в Европе, и в Азии. И на Севере, и на Юге. Как раньше - ина Востоке, и на Западе.
Удачна ли эта позиция? Как повернуть.
Пересматривая фильм "Белое солнце пустыни", нынешние культурологи говорят вовсе не о юморе красного воина, который пишет письма своей русской хозяюшке, и не о точеной красоте басмача, имеющего гарем, и даже не о песенке, сочиненной для белогвардейца знаменитым бардом. Другое выявилось в фильме: именно - то, что ни на бытовом, ни на бытийном уровне не смешаться, не слиться русскому и среднеазиатскому опыту в нечто всечеловеческое.
Будет диалог. Взаимоупор. Взаимообмен. Взаимонужда.
Для этого Россия должна крепко стоять на своих ногах.
Да не покинет нас в этой новой ситуации Госпожа Удача.
"Прежде здесь проходил караван…"
Не знаю, что околдовало меня тогда в строчке Хасана Туфана. Может, ледяной озноб, через который душа поэта прошла в лагере прежде, чем по Оттепели вернуться к жизни. И вынести этот полыхающий жар пустыни, этот холод, через который идет караван истории и замирает в забвении. Пронзили меня мощь и бесстрашие стиха, в котором стынет жар и горит лед. С мирным пейзажем Казани туфановский стих вроде бы не соотносился: "караван из Багдада" ступал по облаку. В страшном сне не привиделось бы в ту пору все, с чем суждено было ассоциироваться Багдаду полвека спустя. Но что-то таинственно роднило в туфановских строках запредельный пылающий Багдад и оттаивающую Казань.
Оттаивающую - потому что дело происходило в пору ранней осторожной Оттепели; я служил тогда в "Литературной газете", в ее непременном отделе братских республик; по младости мне "республики" доверить боялись и держали на "автономиях", среди которых самой влиятельной была Татария, татарская литература. Но и ее мне не решались отдать под единоличную ответственность: отчеты со съездов и форумов казанских литераторов я писал не один, а вместе с собкором Булатом Гизатулиным; работали мы душа в душу (кажется, впоследствии, уйдя из газеты, он стал министром культуры республики).
Сквозь выверенные узоры социалистического реализма едва улавливались отсветы легенд: падение казанской царицы с башни. подкоп немецких инженеров-"розмыслов" под стены. взрыв, штурм города. Кое-как уравнивались "эти и те" легенды; копия "суюмбекиной башни", возведенная в Москве, украсила в свой час Казанский вокзал, породнив два города железной дорожной связью. И еще была саднящая параллель: взятие Казани - взятие Рязани (тремя веками раньше), сроднившее прыжок татарской царицы с башни (на самом деле этого не было, но легендой стало) с прыжком русской княгини со стены обреченного города (было и стало легендой). Две женские беды сплетались в одну.
В общем, ехал я в Казань через полвека после давних "литгазетовских" набегов со смешанным чувством радости и тревоги: что там теперь? "Что там" - я немного знал и из печати, и из телерепортажей, когда праздновалось тысячелетие города, и президенты жали друг другу руки, а на заднем плане сверкающими иглами пронзали казанское небо минареты новой мечети, - каковую картинку в 1958 году я не мог бы себе представить иначе, как вкупе с миражным видением багдадского каравана, волею великого поэта оказавшегося "здесь".
И вот я стою перед минаретами, пораженный изяществом и величием мечети, возведенной недавно в пределах Казанского кремля. Это не та красота, что падает на тебя из недоступности, не та мощь, которое обезоруживает тебя, например, в Тадж-Махале. Здесь все как-то ближе, человечнее. Может, оттого, что хоть архитектура и "держит канон", но в декоре сплетаются и дышат линии татарского народного орнамента. Пораженный этим соединением величия и душевности, я слушаю рассказ экскурсовода. О том, что здесь - в считаных шагах отсюда - стояла когда-то старая деревянная мечеть. О том, как преграждая дорогу опьяненным яростью воинам Иоанна, встал на ее пороге мулла. Кажется, у Нечволодова в "Сказании о Русской земле" эта жуть обретала мистические масштабы; мулла встает на пороге мечети с Кораном в руках - протягивает завоевателям Священную Книгу в надежде, что она пробудит в них человеческие чувства, а завоеватели рубят все: и книгу, и муллу. Здесь, на пороге своей мечети, Кул Шариф принял смерть: умер на груде тел и был сволочен в общую яму.
Как мне вместить все это, как выслушивать это, как жить с этим? Вот я знаю, что "те" татары совсем не "эти", и тринадцатый век - не шестнадцатый, и племена перемешиваются, и имена перебрасываются. Ите половцы, от которых происходят (по версии этнографов) нынешние, вот "эти" татары, - были союзниками русских князей, когда на Калке русским приказали от них отойти.
Кто приказал? Кто в тот роковой час пришел в эти степи под стягами Чингиза? Кого винить и перед кем каяться, если русские как народ сложились в конце концов (по версии Ключевского) из всех трех составляющих: из славян (с их эмоциональной импульсивностью, спонтанностью чувств и соответствующей чувствам непредсказуемостью), из финнов (с их мистической глубиной и таинственностью духа) и из татар (с их ясностью рассудка и талантом государственности)? Я наследую им всем - как я разрублю душу на части?
А как я расчленю надвое это "татаро-монгольское" чудо-чудище, которое "упало" на нас, как мы до того "падали" на греков - неведомо, откуда и непонятно, за что? (Понятно-то было - им, татарам, которые гнались за половцами, а налетели на русских). А нам - понятно ли? Мы - можем ли объяснить себе хотя бы то, что назвали "иго" татаромонгольским (непонятно как соединив Темучина, вышедшего из "китайской бездны", с племенами, которые со времен "Слова о полку." с нами братались и роднились?)
Ах, понятно же и это. Верхушка ордынского войска - монголы, они там и стратеги, и тактики. А солдатское мясо нашинковано из побежденных племен, и именно эти первыми лезут на приступ, их боевым остервенением выстилается путь, неважно уже, за страх или за совесть дерутся под стенами городов и на караванных путях эти покрытые кровью воины - по первоочевидности - "татары". Они и запоминаются - в схватках, пока "монголы" в белых юртах соображают, кому какой улус облагать "федеральными налогами".
Темна, страшна история. Смешивается пролитая кровь встречными потоками. Блуждает боль. Надо брать на себя эту боль, эту кровь, эту непоправимость. Надо поправлять, выправлять, вправлять вывернутые кости.
Царь Иоанн доламывал: на месте уничтоженной мечети приказал возвести православный собор.
Советской власти все эти мечети и соборы были по хрену: в каменном основе собора (закрыв фрески) она разместила архив (хорошо еще, не склад боеприпасов).
Постсоветский Президент Татарстана оказался перед выбором. Доламывать? Достраивать? Восстанавливать? Что: мечеть? Собор?
Он принял решение, выверенное с микронной точностью. Одновременно подписал указы: один указ - строить новую мечеть. не восстанавливать старую, уничтоженную когда-то, а строить новую - в память о мученике Кул-Шарифе - рядом. Рядом с тем местом, где стояла старая, а теперь стоит - собор. И другой указ - собор восстановить (выселив архив куда следует).
Я стою под сводами восстановленного Собора, всматриваясь в ожившие на фресках лики, - ав сотне шагов от меня простирает к небесам минареты ожившая мечеть. Я знаю, сколько слез и крови пролито на этом пространстве в сто шагов. Сколько сил еще нужно приложить, чтобы эти сто шагов стали частью тропы, соединяющей нас?
"Прежде здесь проходил караван. Караван из Багдада большой."
Что смешалось в "Доме Ростовых"?
"Дом Ростовых" - журнал, учрежденный Международным сообществом писательских союзов. Редакция находится в старинном особняке, описанном Львом Толстым в "Войне и мире" и известном в Москве как "Дом Ростовых".
Раньше журнал такого типа (и такой толщины) назывался "общественно-политическим и литературно-художественным". У этого подзаголовок короче и конкретнее: "Литературная жизнь Евразии".
В передовой статье говорится (постав пера выдает руку главного редактора Феликса Кузнецова): настроения людей на постсоветском пространстве ощутимо меняются; деструктивные явления уступают место стремлению восстановить культурные связи.
"Дом Ростовых" - предлагаемое место для таких новых творческих встреч.
Я думаю, что только будущее покажет, что из этого получится. Все зависит от очередного поворота колеса Истории. От того, во что превратится "парад суверенитетов": в "базар суверенитетов", в "музей суверенитетов"? Может, обернувшись, скажут словами Толстого: все смешалось. А может, его же словами: все переворотилось и начинает укладываться. А уложившись, все сделаются счастливо похожи друг на друга. Или несчастливы - каждый по-своему.
Может, инициированное казахстанским академиком Джангаром Пюрвановым "Великое Сокрестие Континентов" заново свяжет шелковыми путями человечество XXI века, растерявшее себя в обломках века XX. А может, по Льву Гумилеву (и по Арнольду Тойнби, и по Николаю Данилевскому) пойдут народы от очередного перекрестка каждый к своему концу ("у каждого свое").
Нынешняя книжка журнала (казахстанская по вектору) замечательна по составу авторов и по кругу идей. Не обозревая всего, я сосредоточусь на работе Шуги Нурпеисовой "Культура - государство - традиция - личность", потому что своими трудами уважаемая Шуга Абдижамиловна уже снискала среди казахов (и не только среди них) славу своеобразной Степной Пифии, блестяще и фундированно отстаивающей "казахский путь" в мировой истории (позволяю себе эти характеристики, потому что читаю ее давно и даже написал десять лет назад предисловие к ее первой книге). Теперь же - откомментирую не казахский аспект ее философствования, то есть не то, что значит для Евразийской перспективы Сары-Арка, матушка Степь, а то, чего может ждать в этой перспективе матушка-Русь.
Концепция Шуги Нурпеисовой такова.
Суверенитет - понятие призрачное, исчезающее перед лицом необходимости распределять ресурсы, сферы влияния, рынки. Стандарты демократии все менее доступны пониманию казахов и не дают им опомниться, эти стандарты еще больше всех запутывают и раскалывают. Воцаряется всеобщий стиль - стиль подростка под кайфом. Диктует этот стиль Европа, вся - с давних пор - по духу протестантская, даже если кое-где, де-юре, католическая. Все пронизывает атмосфера ненасытного потребительства, нарциссизма, погруженности в бесчисленные, неустанно провоцируемые прихоти, с принципом относительности всего и вся. Жизнь стремительно расчеловечивается. Вырвавшись из-под верховенства и диктата духа, материя начинает занимать пространство, меняя привычное и насущное со столь яростной скоростью, что в царстве прогресса человеку и вовсе не остается места. Очень скоро мир может стать настолько гомогенным, единообразным в каждой своей точке, что смысл суверенитета вообще окажется уже никому не ясен.
Можно сказать, что человечество вновь объединилось, но объединение это прошло по самому низу - по стандартам потребления, которые всех равняют в очень агрессивной, давящей форме. Все прекрасно осознают, что досматривать мрачный финал этой сказки, рассказанной идиотом, предстоит другим поколениям, до которых дела никому нет. Так что европейский (и вообще западный) менталитет казахам не по духу; им больше подходит государство традиционного, идеократического типа. (Здесь Шуга ухватывает то самое звено ускользающей гремящей цепи, за которое схватился и наш Вадим Кожинов. Так что идеократия для России понятие явно традиционное). Если иметь в виду, конечно, не государственное устройство, а человеческий аспект. Формально строй может быть любым: капиталистическим, социалистическим и т. д., но человеческое лицо у строя непременно должно быть.
Как его определить?
Самое адекватное сути традиционной культуры определение - это "искусство жизни", нечто целостное, касающееся всего уклада, стиля. Только культура в состоянии очеловечить политику и экономику, направить их в нужное русло. Какая модель развития более предпочтительна: то ли научно-техническая, утилитарно-потребительская, то ли прямо противоположная, подчиняющая любые параметры основному - гармоничному, полноценному человеку?
Ответ Шуги на этот вопрос самоочевиден. Но мне интересно другое: то, как, обрисовав развилок, Шуга Нурпеисова оборачивается на советскую модель:
"Советское общество, - пишет она, - только двигалось к культу потребления, застряв между идеократией и технократизмом".
Стоп. Зависнув в этом промежуточном положении, я покидаю казахскую степь и начинаю думать о нашей буче, боевой, кипучей. То есть о России.
А что, если Шуга Нурпеисова права? И мы действительно "висим между"? И это "между" - вообще наш рок, наш путь, наш вечный удел? Между Европой и Азией. Между анархией и деспотией. Между идеократией и технократией. Между "да" и "нет".
Разумеется, с точки зрения последовательной идеократии это не что иное, как разброд и шатание. А с точки зрения последовательной технократии - склонность к беспочвенным мечтаниям и химерическому бреду.
Но не тем ли и вложилась русская культура в мировой духовный опыт, что билась на границах, распиналась на разрывах, собиралась на пепелищах?
Что такое "Слово о полку Игореве"? Битва на гибельном рубеже. "Война и мир"? Битва на гибельном рубеже. "Тихий Дон"? Битва на гибельном рубеже.
Достоевский, вослед Пушкину, всеотзывчиво озирается на мировые горизонты, а как публицист вязнет в Восточном вопросе. Как и Толстой, начавший с "Севастополя" и кончивший тем, что отправил своего Вронского на турецкий фронт.
Но Пушкин, Пушкин?..
"Наше все". Непостижимая, неповторимая, неуловимая гармония. Жар-птица, опалившая и улетевшая. Ухватишь, а в руке - ничего. Перышко.
Берет русский человек перышко, описывает "дом Ростовых" - и опять на рубежи, где "все смешалось": кони, люди, и залпы тысячи орудий. и надо отбиваться от последовательных технократов и последовательных идеократов.
Ущелья расчетов, загадки вершин
Кавказская драма пронизана ежемгновенной расчетливостью. Федералы хотят зачистить шесть сел Панкисского ущелья, населенного кистинами, потому что укрывшиеся в ущелье боевики по горным тропам переправляются с оружием в Чечню, где "методично отстреливают русских солдат и офицеров". Грузинские же власти не хотят, чтобы федералы вычищали боевиков из Панкисского ущелья, потому что предвидят: в результате шесть сел превратятся в пепелища, боевики ("сто, двести, пятьсот или тысяча пятьсот") благополучно уйдут в Чечню, а восемь тысяч чеченских беженцев плюс десять тысяч кистин, потерявших кров, хлынут из Панкиси в Кахетию.
Над этими тесными, как ущелья, расчетами высятся на уровне снежных вершин Кавказа не разгаданные за столетия загадки.
Например, такая.