Мечты и звуки
К храпу я привык. Мне без него бывает иногда даже как-то скучновато. Он настигает меня во всех местах вне дома, где приходится проводить ночь. Чаще всего в поездах. Когда я куда-нибудь еду, я точно знаю, что если провидение не пошлет мне в этот раз храпящего соседа, то мамашу с ребенком, у которого режутся зубы, мне не избежать. Нет уж – лучше пусть храпят. Только, пожалуйста, ритмично и не очень громко.
В гостиницах – то же. Когда вдруг случается переночевать в одном номере с тем или иным товарищем, всякий раз задаешься проклятым вопросом: "Храпит?" Один мой товарищ, с которым мы заночевали в одном номере венской гостиницы, наутро томно сообщил: "Черт! Я не спал всю ночь". – "Тогда нет тебе оправдания", – сказал я, имея в голосе тот процент металла, на какой мог рассчитывать в эту пору суток. "В смысле?" – насторожился товарищ. "А в том смысле, что если бы ты храпел во сне, то это одно дело. А поскольку ты храпел наяву, то это дело уже совсем другое". Он слегка обиделся и был, в общем-то, прав. Но и не сказать было никак невозможно, согласитесь.
А вот когда я был ребенком, в моей семье никто не храпел. И даже бабушка. Было, правда, нечто другое, не менее занимательное. Мой старший брат разговаривал во сне, да еще как. Он произносил протяженные монологи или же участвовал в диалогах, причем я, понятно, мог слышать только его реплики и лишь по ним реконструировать реплики его неведомого собеседника, пожизненно заточенного в неприступном пространстве сна. При желании к этим разговорам можно было подключаться. Примерно так. Брат, допустим, ни с того ни с сего провозглашал: "А я-то тут при чем? Он первый начал". – "Кто, Миш?" – встревал я. "Кто-кто? Борька Гуревич", – мгновенно реагировал брат, ничуть не просыпаясь. Таким, между прочим, способом можно было выведать у него все, что угодно.
А вот храпеть – нет, никто не храпел. Но зато время от времени из Севастополя приезжала моя любимая тетя Люба – очень толстая, очень веселая и шумная, с яблоками и виноградом. Вот она-то как раз храпела. И не абы как…
Я с вожделением ждал той минуты, когда уже тетя Люба наконец заснет и начнутся мистерия с вакханалией. О, это был храп высокого полета – нынче так не храпят. Это был храп с огоньком и неисчерпаемой фантазией, с напряженной драматургией, со сложным, прихотливым ритмическим рисунком, с конструктивными нарушениями жанровых ожиданий. Там было все: хлопотливые будни ночных джунглей, грозное рычание разгневанного океана, широкомасштабное танковое сражение, встревоженная ночной грозой птицеферма, финальный матч мирового чемпионата по футболу, брачный дуэт кашалотов, шепот, робкое дыханье, трели соловья. Я завороженно внимал и неба содроганью, и горних ангелов полету, и всякому другому. Со сладким ощущением близкого счастья я ждал апофеоза, я ждал, когда уже наконец-то тетя Люба разразится молодецким казацким посвистом, когда уже ее победоносный храп окончательно преобразуется в потерявший управление краснознаменный ансамбль песни и пляски какого-либо из военных округов нашей необъятной Родины. Ах, это было волшебно, можете мне поверить.
Но интересно еще и вот что. Не только сама тетя Люба решительно отвергала факт существования собственного храпа, но и муж ее, дядя Мотя, морской полковник, проживший и проспавший с ней на одной кровати много лет, никогда (никогда!) не слышал ничего такого, что бы хоть на минуту могло нарушить его безмятежный сон, сон человека со спокойной совестью. Нет, это не было глухотой – ни физической, ни эмоциональной. Это было любовью. Ибо ничем иным этого не объяснить.
После антракта
Однажды я участвовал в спектакле в качестве артиста. Один раз всего. Но этот раз мне как-то запомнился. Это было давно, в студенческие годы. Мне позвонил школьный товарищ, ныне профессор, а в те годы студент консерватории. Он сказал: "Хочешь чуть подзаработать?" – "Что за вопрос" – "Пошли вечером в театр, сыграем в спектакле". – "Здрасте, – говорю, – как это в спектакле?" – "Да там нечего особенно делать. Я тебе потом все объясню. А платят сразу. Пятерку, между прочим. А главное – сразу". – "Это хорошо. А делать-то что?" – "Да сказал же я тебе – ничего особенного. Ладно. Всё. Встречаемся у входа в сад "Эрмитаж" в полседьмого. Пока".
Я пришел. Товарищ был уже там. Мы пошли в сторону внутренностей Летнего театра – был там тогда такой. По дороге быстро спрашиваю: "Что за театр?" – "Не знаю, – говорит. – Какой-то из провинции. Гастроли тут у него. Да какая тебе разница?" – "Хорошо. А что за спектакль? – "Дни Турбиных", кажется. Да тебе-то что?" Приходим. Выясняется, что действительно "Дни Турбиных" и что надо нам поучаствовать в одной сцене, в той самой, где юнкера в гимназии рубят парты и что-то там еще делают. Объясняют: надо там как-то шевелиться и что-то говорить. А в какой-то момент спеть хором "Эх, пташки-канашки мои, разменяйте мне бумажки мои. А бумажки все новенькие, двадцатипятирублевенькие". Немножко отлегло: это можно, это запросто, это не проблема. Проблемой оказалось нечто совсем другое. Когда я напялил выданный мне якобы юнкерский мундир, я чуть не потерял сознание от острейшего запаха бог знает сколько лет не стиранного тряпья. Но ничего, кое-как принюхался и дело свое сделал не хуже других. И получил, как и было обещано, свою пятерку, которую тут же в "Эрмитаже" и прогулял совместно с моим консерваторским другом. Но главное другое: я увидел театр изнутри.
Разве можно забыть тот неофитский восторг, который обуял меня от наглядного несоответствия того, что явлено со стороны зала, и того, что со стороны кулис. Я знаю: когда к этому привыкают, это перестают замечать. Но в первый-то раз! Наблюдая действие из-за кулис, я слышал, как артисты во время действия разговаривали на посторонние темы, обсуждали планы на завтра и вообще явно тяготились необходимостью произносить чужие слова и совершать чужие, несвойственные им телодвижения. Слева от кулисы сидел парень в очках, тоже по виду студент. Он осуществлял шумовые эффекты, не отвлекаясь от чтения какой-то французской книжки и жевания булки. Время от времени он бабахал чем-то по чему-то, вследствие чего люди на сцене начинали суетливо метаться и орать что-то вроде того, что "стреляют уже на Владимирской горке".
Потом был антракт, и артисты, тряся наспех приклеенной растительностью, бегали в уборную, делились анекдотами и жевали бутерброды. Потом в тоскливом ожидании своего выхода толпились за кулисами, жестами показывая друг другу, что стряхни, мол, крошки с бороды. А один пожилой актер, выходя на сцену, тяжко вздохнул и отчетливо произнес: "Ну, что ж… Пошли, что ли, притворяться".
Покурить, что ли?
Больница – она вроде бы больница и есть. То есть учреждение по определению оздоровительное. Но при этом настолько монотонное и унылое, что для более или менее ходячего, а к тому же еще и курящего пациента единственным местом хоть сколько-нибудь светской жизни служит курилка на лестнице. Это там, где в углу стоит переполненная урна, а зыбкую связь между тобой и внешним миром делает и вовсе зыбкой туманное треснутое стекло. В больнице курят больше, чем где бы то ни было, – такой вот парадокс.
В курилке говорят о погоде, о детях, о футболе, о предстоящей телепередаче. Но чаще всего – о диагнозах и процедурах. Об анализах и рентгенах. О том, что "у одной знакомой подозревали то-то и то-то, лечили от того-то и того-то, а оказалось вон что". Впечатлительному человеку, склонному все примерять на себя, этого слушать не надо. А как не слушать-то? Не глухие же мы, в конце концов!
Мы не глухие. Поэтому стараемся вслушаться в чужие нехитрые речи, по возможности отбраковывая ненужный товар – разговоры о болезнях.
Мы не слепые. Поэтому вглядимся в лица товарищей по недугам. Вот рядом стоит и курит молоденький парень, с виду – здоровей некуда. На его предплечье интригующая татуировка: "Прости, Господи, за слезы матери". На блатного, впрочем, он не очень похож. Откуда эта наколочка? Он направлен из военкомата. Здесь таких несколько. И вот что интересно. По виду и повадкам эти мальчики не просто из разных социально-культурных групп, но из групп, в "мирной жизни" непримиримо враждующих. Один – типичный рэпер, другой – по виду что-то вроде скинхеда, третий – и вовсе очкарик-ботаник. Но вот сила контекста: больница не предполагает вражды и соперничества. Здесь они курят рядом, играют в картишки, шутят и рассказывают про жизнь. И очень согласованно не хотят идти в армию.
А вот еще стоит и курит молодой кавказец с ярко выраженным акцентом. Он звонит кому-то по мобильнику. Вслушиваться, в общем-то, бесполезно: он говорит на заведомо непонятном языке. Иногда в его речи возникают слова вполне знакомые, но воссоздать по ним что-либо связное более чем затруднительно. О чем, например, может идти речь, если в середине фразы возникает "всэзубицелы" – именно так, в одно слово? И почему подобную констатацию стоматологического благополучия нельзя выразить на родном языке? Может быть, описываются достоинства девушки? Или коня? Все может быть. В жизни много загадок.
Врачи тоже курят. Вообще-то они курят в ординаторской, но иногда по двое или по трое появляются и на лестнице. Они рассказывают друг другу что-нибудь смешное из практики. "Одна сестричка-практикантка из неврологии, – рассказывает один, который в зеленом халате, – после ночного дежурства оставила запись в истории болезни одного лежачего больного лет восьмидесяти. Там было написано: "В постели активен"." – "А я когда-то видел запись, сделанную старым сельским фельдшером, – подхватывает другой, в голубом халате. – Так там вообще было написано: "Укус неизвестным зверем в жопу". В скобках: "В уборной"."
Стоишь, слушаешь, куришь, время идет. Впрочем, четвертую подряд сигарету выкурить уже не дают. На лестницу выбегает медсестра с кучей каких-то бумажек в руках и орет, как будто все тут глухие: "Кто у меня тут Рубинштейн?" – "Я у вас тут Рубинштейн". – "Ищи вас по всему отделению. Быстро на клизму!"
На клизму так на клизму. А потом покурим.
Дамы и кавалеры
От Достоевского, ведущего нашего специалиста по униженным и оскорбленным, все мы знаем о том, что самое страшное – это когда тебе некуда пойти. Особенно с этим и не поспоришь.
В детстве я мечтал быть бродягой. Что вдохновляло меня на подобные мечтания, точно не помню. Вряд ли это была песня про бродягу, который "по диким степям Забайкалья". Уж скорее это был знаменитый индийский фильм "Бродяга" с обаятельным, вечно что-то поющим Раджем Капуром.
Мой внешний облик середины 70-х (кудри до плеч, штаны из плащ-палатки, веревочная сумка через плечо) провоцировал представителей правоохранительных органов на регулярную – в среднем раза три в день – проверку моих документов. На мои вопросы о причине такого внимания к моей персоне они лаконично объясняли: "Борьба с бродяжничеством". Именно таким эти крестьянские, как правило, дети представляли себе бродягу. Бедные! Впрочем, бродягой, настоящим бродягой, я так все еще и не стал.
В начале 90-х годов напротив моего дома располагался магазин "Кулинария", куда я захаживал, чтобы купить азу для кошки. Магазин был сугубо советского типа, грязноватый и скудный. В основном там грелись бомжи и поправлялись местные алкоголики. Из гущи этой малопочтенной публики продавщица выделяла меня как вежливого и интеллигентного человека, а потому и со мной старалась быть услужливой и любезной. Однажды, войдя в магазин и подойдя к прилавку, я ощутил такой нечеловеческой силы аммиачный дух, что спросил – несколько, впрочем, неопределенно: "Что же это у вас сегодня такое? А?" Продавщица, судя по всему, меня поняла, потому что сочла возможным прояснить ситуацию: "Да у нас тут одна дама обоссалась". И она показала рукой в сторону угла. Там действительно, слабо шевеля конечностями, расположилась кое-какая дама. На "даму" стилистической изысканности у продавщицы еще как-то хватило, для обозначения же произведенного дамой действия слов поделикатнее уже не нашлось, что, в общем-то, и понятно. В этот момент в магазин вошел вполне соответствующий этой даме кавалер. Войдя, он покрутил носом, сморщился и произнес всего лишь одно слово: "Смрад!" Нельзя не заметить, что и сам он, выражаясь словами Ильфа и Петрова, воздуха особо не озонировал. Но "смрад" – это, согласитесь…
Отдельные речевые проявления некоторых из этих людей страшно теребят воображение. Как ни пытаешься хотя бы скупыми мазками обозначить их прошлое, ни черта путного не выходит. Откуда они? Кто они? Куда их гонят? Кто из них Барон, а кто – Актер? Но даже смутная перспектива познакомиться с ними поближе начисто блокируется слишком уж сильным обонятельным впечатлением, производимым большинством из них. Это сильнее самого отчаянного любопытства и даже желания чем-нибудь помочь. Сам знаю, что говорить так низко, политически некорректно и недостойно интеллигентного человека, но это так.
А у буфетной стойки на Курском вокзале стоял бомж и пытался выклянчить у буфетчицы стакан чаю. Видимо, он подходил уже не в первый раз, потому что буфетчица сразу же заорала: "Уйди отсюда! Уйди, я говорю! Уйди, а то сейчас милицию вызову!" Тогда бродяга повернулся лицом к очереди, развел руками и сказал: "Нонсенс!"
А знакомая девушка рассказывала, каких двух персонажей наблюдала она во дворе собственного дома около мусорного контейнера. Роясь в этом самом контейнере, они о чем-то горячо и, как ей показалось вначале, довольно агрессивно спорили – из-за пустой ли бутылки, из-за выброшенной ли кем-то меховой шапки. Так нет же. Когда она чуть прислушалась, до нее стали долетать такие слова, как "Бахтин", "полифонизм" или "помните, в Пушкинской речи?". Никакого сомнения не было в том, что речь шла о Достоевском.
Так, как есть
Вот три маленькие истории, вроде бы ничем друг с другом не связанные. Первую я выписал однажды из какого-то информационного сетевого издания, а потому приведу ее в подлиннике: "Клиент румынской службы "Секс по телефону" напал на ее сотрудницу, с которой регулярно общался, после того, как увидел ее лицо. В магазине он обратил внимание на знакомый голос. Подойдя к своей собеседнице, мужчина заявил, что воображал ее необыкновенной женщиной с идеальными формами и теперь чувствует себя обманутым, за что и отомстит". Конец цитаты и истории.
Вторая – такая. Когда-то мама моей старинной приятельницы являлась страстной и верной поклонницей артиста Жана Маре. Она смотрела все фильмы с его участием по многу раз, а всех знакомых и незнакомых мужчин постоянно сравнивала – не в их, разумеется, пользу – с победоносным французом, портрет которого, вырезанный из какого-то журнала, висел на самом видном месте ее кухни. Но однажды случился, что называется, момент истины. Пришли как-то к ее дочке две подружки, сидели на кухне, пили чай, трепались, обсуждали знакомых молодых людей. "Знаю я всех этих ваших кавалеров, – скептически сказала мамаша. – Ни рыба ни мясо. Вот мужчина!" – сказала она, молитвенно покосившись на заветный портрет. – "Мужчина-то он, может, и мужчина, – безжалостно среагировала одна из девушек, – но ведь он же голубой". – "Как голубой! Ты что!" – "А вы что, не знали, что ли?" – "Да не может быть!" – "Да точно. Это же всем известно". Минуты две весьма почтенная дама, обремененная высшим образованием и кандидатской степенью по химии, сидела в полной неподвижности, переваривая информацию, враз перевернувшую все ее базовые представления о мироздании и о порядке вещей. Потом она встала, подошла к портрету и не без театральности сорвала его со стены со словами: "Ну, если так, то зачем он мне тогда нужен?"
И третья. Сколько-то лет тому назад я в компании нескольких московских стихотворцев был участником поэтического вечера в одном из залов города Кельна. Перед началом чтений один из поэтов, человек уже немолодой, отвел меня в сторонку и спросил: "Лева, а вы знаете, сколько нам заплатят за выступление?" – "Нет, – говорю, – не знаю". – "А я вот узнал. По триста марок". – "Ну и хорошо". – "Что ж хорошего-то. Я выступал недавно в Гамбурге, и там мне заплатили пятьсот". – "А что, – спрашиваю, – здесь вам обещали столько же и обманули?" – "Да нет, – говорит, – ничего они не обещали". – "Так в чем же, – говорю, – дело? Сколько могут, столько и платят". – "Но я-то рассчитывал на пятьсот. Ведь в Гамбурге же…" Разговор явно зашел в тупик, и я каким-то образом сумел отвязаться от его явно бесперспективных притязаний. Но он уже не мог успокоиться и отзывал в сторонку то одного, то другого коллегу с тем же разговором. Через некоторое время он снова подошел ко мне, при этом лицо его, до этого предельно озабоченное, показалось мне едва ли не просветленным. "Лева, – сказал он, – я, кажется, нашел выход из положения. Я собирался читать двадцать пять минут, а буду читать всего пятнадцать. По-моему, это будет справедливо". А по-моему, не очень. Но я уж не стал ему этого говорить. Не стал я ему говорить, что за краткость-то я бы как раз и доплачивал. Зачем рушить стройную, хотя и хрупкую систему?
Чем же, действительно, можно объединить все эти бесхитростные сюжеты? В общем-то, ничем, кроме того, что все они – об обманутых ожиданиях. Об обманутых ожиданиях, кои и являются истинной причиной большинства наших крупных и мелких бед.
Требуется мораль? Пожалуйста. Мы много страдаем от несоответствия жизни нашим о ней представлениям. Кто сказал, что жизнь сложнее, чем наши представления о ней? Ничего она не сложнее. Может, она даже и проще. Она просто другая – такая, какая есть. И мы такие, какие есть. И принимать друг друга хорошо бы научиться такими, какие мы все есть. И не надо говорить, что это страшные банальности, – сами знаем. Но, во-первых, я убежден в том, что банальностью обычно называют то, что ближе всего располагается к тому, что обычно называют истиной. А во-вторых, эти самые банальности приходится повторять снова и снова. С чего бы это?
Григорий Чхартишвили (Б.Акунин)
Рубинштейн как жирши
Не знаю, как вы, а я о времени, потраченном на чтение книги, не жалею, если обнаружил в ней хотя бы одну свежую или вкусно изложенную мысль. По этому критерию текст, который мы с вами только что прочли, ей-богу уникален. Его чуть ли не весь хочется растащить на афоризмы. Не сомневаюсь, что именно это и произойдет.
Какие из рубинштейновских максим вам понравились больше всего? Давайте сравним.
Все, которые впечатлили меня, приводить не буду – пришлось бы напечатать книгу второй раз. Приведу лишь мой "топ-тен".
– О национальной гордости великороссов: "Обижать других нехорошо, безнравственно. Но шумно и вздорно обижаться на все подряд – не менее безнравственно".
– Вообще о национальных особенностях: "Это все либо для патриотов, либо для ксенофобов, что, в общем-то, одно и то же".
– Заодно уж и о нынешней моде на патриотизм: "Есть еще такая штука, как "патриотизм", означающая, как правило, приблизительно то, что навозную кучу посреди родного огорода предписано любить на разрыв аорты, в то время как клумба с георгинами во дворе соседа ничего, кроме гадливого омерзения, вызывать не должна".
– А вот емкая картина современного исторического периода: "В нынешнюю… эпоху в качестве китчевого мейнстрима выступают жирный гламур, наглеющая от полной безнаказанности попса, несовместимый с жизнью телеюмор, сивушно-палехский патриотизм, всенародная резвушка Ксюша и мачо-президент, в маске горнолыжника вещающий что-то о геополитических интересах России".