То, что мы увидели в глазах друг друга, было таким страшным, оно окатило нас ледяным кошмаром, сковало тело, свело дыхание… Я зажмурила глаза, чтобы стереть, забыть увиденное, а когда открыла, уже ничего страшного не было: мужчины вышли из зала, кругом голосили дети, кто-то просил пить, было невыносимо душно, я взяла в руки какой-то листок из школьной тетрадки и стала обмахивать им Вовочку. Начались мучительные часы ожидания. Начала переговоров. Начала освобождения. Я смотрела кругом, и меня грела надежда: кругом было очень много детей, значит, нас освободят. Я почему-то считала, что власть даже не будет думать, как ей поступить. Столько детей они не могли убить…
…Потом, все произошло потом… Вспоминаю сейчас, и все словно в тумане… Мы с сыном спаслись, прибежали домой и только там узнали, что уведенных первого сентября мужчин боевики расстреляли в тот же день.
Потом, все потом… Его похороны. Гроб мы привезли в дом моих родителей: он же рос там с пятнадцати лет, это был дом, в котором начиналась наша жизнь… Старый пес, который жил у нас много-много лет, бежал за гробом несколько километров… Представляете? Он все понял, кого привезли в закрытом гробу. Страшный, неказистый пес-дворняга, которого только Серега и любил, - он понял, что из дома уносят Хозяина. Помню: страшный ливень, черное небо, машина с гробом и визг собаки, старой слепой собаки, несущейся за нами по размытой дороге…
Вот так мы все и попрощались с той жизнью, которая была у нас… Пес вскоре умер… Мы въехали в новую квартиру, - уже без Сережки.
Мне иногда кажется, что началась какая-то другая, совсем другая жизнь…
Словно на семейной фотографии кто-то вырезал его лицо… Как будто его и не было… Это так странно… Невероятно… Я никогда не думала, что жизнь можно изменить так легко. Словно прошлое отобрали и велели начать жить заново.
Вот мы и учимся… заново. Теперь каждые выходные мы едем на кладбище, к нему в гости. Если я куда-то улетаю, обязательно привожу из поездок ему подарок - как раньше. Но везу его уже на кладбище… Подарки стали другими. Свечки. Благовония. Резные фигурки - то, что ему теперь может как-то пригодиться…
Я боюсь спать одна. Понимаете, я половину своей жизни не спала одна!.. В первые ночи с ума сходила: то мать попрошу рядом лечь, то сына, - выть хотелось от этой тоски, от этого одиночества. Остаешься наедине со своими мыслями, и они приходят ночью, и говорят разными голосами, и не дают уснуть…
Всю жизнь голой спала, а теперь не могу, кому нужно мое голое тело?
Вдовство - это холодные простыни…
А самое ужасное, знаете (словно спохватывается) - это момент пробуждения. Уже проснулся, но медлишь открыть глаза. Мечтаешь: хоть бы все оказалось сном, страшным сном; проснуться бы и увидеть его макушку… Открываешь глаза - никого… Тишина…
А ведь знаете, я все это прочла тогда в его взгляде… Когда он обернулся и посмотрел на меня. Я все это увидела еще тогда, в тот первый день. Свое вдовство, холодную постель, выходные на кладбище…
Такое бывает. Бывают такие моменты, вот, знаете, когда словно кожей чувствуешь, как уходит любовь. Уходит сама жизнь. Момент, когда вся твоя жизнь превращается в воспоминания. Ты в силах запечатлеть это, зафиксировать, но не в силах остановить, задержать, вернуть.
Тогда, в спортзале, мне хотелось кричать. Ведь уже тогда я почувствовала, что так, как раньше, не будет никогда…
Миг, мгновение. После него все станет совсем иным…
На третий день мы уже понимали, что пришел конец. Никого не выпустят, никого не освободят. Я третий день не видела мужа: женщины, сидящие рядом, говорили, что мужчин изолировали от женщин, что они под охраной на втором этаже, - так, мол, боевики контролировали ситуацию. И я в это верила. Мне сказали даже, что Серега все равно начал заступаться за детей, стал кричать на боевиков, и им пришлось выстрелить ему в руку, - но он жив, перевязан и лежит на втором этаже. И в это я верила. Это было в его характере - так поступить.
Я копила в себе силы, ждала встречи с ним, оберегала сына… Я заставляла себя верить только в хорошее. Потому что, если бы я знала, что Сережка уже мертв, что он уже третий день лежит в куче выброшенных со 2-го этажа тел, - я бы ни за что не продержалась.
Мы искали его только 3 сентября, и к вечеру уже нашли. Приехал мой брат, зашел в квартиру и так посмотрел на меня… Я сразу все поняла. Уткнулась головой в стену и зарыдала. Брат у меня военный, вэдэвэшник, в Чечне служил, и он сразу сказал: "Свет, я на войне много разного видел, я привык. Но тебе это видеть нельзя". Ведь они были убиты еще первого сентября, в первый день… Трое суток их тела лежали под солнцем и дождем.
Какое чувство вины, вы бы знали! Его убивали, а мы сидели в спортзале, мы мечтали о глотке воды. Как мелко - глоток воды! Когда он умирал…
Сейчас мне кажется, что это он защитил нас. От сквозняка, от осколков, от взрыва. Это он незримо охранял нас в те дни. Отдал свою жизнь ради спасения наших. Закрыл нас собой. Он - наш ангел-хранитель.
Когда мне кто-то пытается рассказать о том, как он умирал, я говорю: все, стоп! Я знаю только то, что моего мужа убили в кабинете литературы. А больше я не хочу ничего знать: как это происходило, кто в него стрелял, его последние слова…
Я с того дня, с 3 сентября, больше не была в школе и никогда туда не пойду. Я знаю, некоторые женщины превратили этот кабинет литературы в место паломничества. Они прикасаются к следам крови на стене, ищут какие-то предсмертные записки, вещи. И медленно сходят с ума. Невозможно… Эта школа, спортзал, кабинет литературы - это конец нашей жизни. А мне не хочется вспоминать конец, мне хочется вспоминать начало…"
Светлана, вдова
Моча
"Кто-то из взрослых первым начал пить мочу. До этого все мы стеснялись. Если бы я начала ее пить первой, надо мной бы все смеялись. А после взрослых уже было не так стыдно. Какая-то мама стала пить мочу своего сына. Я на нее посмотрела и подумала: ну, и что тут такого? Не умирать же, в конце концов?
И я тоже попросила глоток мочи. Ужас! Она так воняла… Кисло-горькая, такая резкая на вкус… И стыдно было писать и пить тут же то, чем написал. И брезгливо. А вот от маленьких я так не брезговала. Я давала тряпочку малышу, который рядом сидел, он писал на нее, и я потом сидела и высасывала из нее влагу. И обтираться этой тряпочкой можно было. В такой духоте многие стали терять сознание… Мне тоже было плохо, во рту все уже пересохло, глотка воды уже не достать было, поэтому мы писали все реже и реже, и даже моча уже стала драгоценной".
Анжела, заложница
Н
Небо
"Утро. Необычайная тишина в небе. Но что это? Сладкая, едва уловимая музыка. Это запел жаворонок. А ведь сверху так интересно смотреть на людей. Вот в этом доме зажгли свет, а из того выбежали трое босых ребятишек.
Слышно стало, как лает собака, кричат петухи. Звуки заполнили тишину, а я все лечу, лечу и лечу по небу".
Эмма Хаева, 2003 г.
(Через год сгорит в школе № 1)
О
Отец
"Рано утром первого сентября я поехала в Нальчик - соседнюю Кабардино-Балкарию. Нужно было купить кое-какой товар для нашего кафе… Не могу себе простить… То утро… Понимаете, в Кабарде на каждом шагу милицейские посты, во всех школах отменены праздничные линейки, базары закрыты… А это - всего каких-то двадцать - тридцать километров от нас… Они были предупреждены, готовы… Ну а я… Я словно слепая была: не увидела, не поняла ничего, не догадалась…
Часам к десяти я вернулась в Беслан. В городе такой переполох стоял уже… Люди кричат, толпы на улицах. "Школу захватили террористы!"
Несусь домой как сумасшедшая. Мои мальчики - Алан и Аслан - должны были быть на линейке. Оба не хотели, звонили мне на мобильный:
- Мам, можно мы на линейку не пойдем? У нас столько дел дома…
Но я запретила. И вот бегу домой, в надежде: вдруг ослушались? Калитку открываю, а навстречу мне моя мама:
- Не волнуйся, Руслан с ними!
У меня такая истерика началась: Господи, еще и муж пошел… Всех, всех своих мужчин разом потеряла…
Муж у меня высоченный - под два метра ростом. Могучий, как дуб… Издалека видно… Так и поняла я сразу: его не смогут не заметить…
Бегала по дому, схватившись за голову: "Мальчики вы мои, мальчики…"
В первый момент мы вообще не осознавали того, что такое может быть… Вроде бы телевизор смотрели, слышали и про теракты, и про захваты… Но все это было где-то далеко, не с нами, не здесь… Нам казалось, что война - это когда стреляют где-то далеко…
Пойдемте, выйдем со двора. (Выходим.) Вон, - видите? Это и есть школа! Метров сто, да? И вот эти сто метров мне уже вовек не одолеть… Мой муж, мои сыновья находились в ста метрах от меня… а я ничего, ничего не могла сделать для них…
Не могла даже приблизиться…
Наш двор, - все мы - были под прицелом снайпера… У меня появилась мысль: плюнуть на все и помчаться наперерез к ним, через железную дорогу, ворваться в спортзал, найти их, обнять… Но если бы я побежала, снайпер сразу нажал бы на курок…
Поэтому я ждала их. Ждала, как только может ждать мать…
Но еще в первый день, в первый час внутри что-то оборвалось… Словно треснуло что-то в груди… Первые выстрелы… Первые раненые… Их выносили со школьного двора, а капли крови оставались на земле, на булыжниках… Кровь… Когда я увидела ее, мне почему-то стало холодно… Очень холодно… День был жаркий, а я замерзла…
Но я ничего тогда не знала…
Ничего…
Тогда я просто ждала…
Мы, женщины, собрались в стайку и держались друг друга… Успокаивали, утешали… Мы все были в одинаковом положении: мы столкнулись с войной, которую никогда не видели, а потому не знали, что с ней делать…
Два дня наши нервы были на взводе. Несколько раз мы уже хотели взяться за руки и ринуться вперед, на школу… Нас было много… Очень много… Сотни… Нас могли убить, но мы и мечтали стать живым щитом для военных: пусть они прикроются нами, пусть нас разорвут пули, но только бы они успели прорваться в школу, начать штурм и спасти наших детей…
В первый день мы были готовы к этому. Но власти уговаривали нас. Пугали. Говорили, что мы все испортим. Что будут переговоры.
- Только не надо крови! - вот так какой-то чиновник нас просил.
И мы поверили им.
Третьего числа уже все в Беслане говорили о том, что скоро начнется штурм. Мы были на грани истерики: бегали, хватали за рукава милиционеров, военных:
- Умоляем! Только не штурм! Вы же всех их оставите там навсегда!
Они все отрицали.
И вдруг к полудню мы поняли: начинается. В панике решили предпринять что-то срочное… Притащили из Дома пионеров старые плакаты и на обратной стороне стали писать обращения к Путину. Кто-то из девочек побежал к телеоператорам, чтобы сообщить им, что мы начинаем митинг.
Я до сих пор помню те слова, что мы писали… Они у меня стоят перед глазами…
"Путин, пожалуйста, не разрешай их убить!"
"Путин, у тебя же тоже есть дочери!"
"Не допусти штурма".
"Спаси наших детей!"
Мы дописывали последнее, когда раздался первый взрыв… Такие смешные и наивные слова… Как жалко они смотрятся, да? Как жалки мы в своем горе…
…Я все же нашла их. Младшего - в спортзале. Старшего - на улице, возле окна. Он понял, что брат остался в школе, и возвращался за ним. А мужа убили еще в первый день. Его тело валялось под окнами кабинета литературы…
Но кошмар для меня только начинался… Если бы вы знали… Жаль, что моих мальчиков нет в живых, - это они должны были рассказать вам… Про отца… Про то, что они пережили там… Что они видели…
Как я могу рассказать об их чувствах, о том, что им пришлось пережить в те дни?!
Вы слышали уже, наверное, о том, как в первый день, на глазах у всех, террорист расстрелял мужчину? Так вот, он убил моего Руслана… Я так и знала, что они побоятся его: сильный, высокий, как дуб… (плачет)… как дуб, и срубили его… Он большим таким был… Но душа - как у ребенка! Когда всех в спортзал загнали, женщины плакали, дети плакали… А он сел на корточки и стал всех успокаивать, утешать; говорил по-осетински: не бойтесь, возьмите себя в руки, все решится… Все повернулись к нему и стали слушать… И тут… (срывается и начинает рыдать)…к нему подошел главный боевик - и в затылок, в упор… автоматной очередью…
Он рухнул, как подкошенный… Старший, Алан, подскочил к боевику и набросился на него. У него истерика началась, он плакал, кричал:
- Это же отец! Я тебя убью! Я запомню тебя и убью!
Террорист в него автоматом ткнул.
- Заткнись, щенок, а то и тебя убью.
Женщины кричать стали, визжать, и он его не тронул… Оба мальчика сидели перед отцом на коленях и повторяли… (плачет)… сейчас… я только… повторяли: "Его не убили… его просто ранили, ранили"… Отец - такой большой, такой сильный - и лежит в луже крови. Он был для них всем, понимаете? Отец не мог так умереть…
Потом боевики для устрашения протащили его труп через спортзал и бросили в конце… (Захлебывается в слезах.)
Алан прополз через весь зал к нему и сел рядом… Потом содрал с себя белую рубашку… Мы ее накануне во Владикавказе купили, специально для 1 сентября… Такая красивая белая рубашка… Тонкий хлопок… И вот он содрал ее с себя и стал ползком, на коленках, оттирать ею отцовскую кровь с пола… После того как Руслана оттащили в конец спортзала, через весь зал протянулась кровавая полоса. Кровь быстро засыхала, и Алан ногтями отдирал ее от деревянного пола…
Потом он сидел голый по пояс на коленях перед отцом и плакал. Что-то шептал ему на ухо, гладил руку. А потом своей рубашкой отца прикрыл.
От взглядов, от взглядов чужих…
(Плачет.)
Весь день он просидел над ним, пока боевики не приказали убрать тело.
Младший - он совсем другой был. Замкнутый, неразговорчивый. Он даже плакать не мог. Он сломался сразу, как рухнул отец…
И вы знаете, что до сих пор больнее всего для меня? Что до сих пор не дает мне возможности хоть как-то успокоиться?
То, что после смерти отца они остались одни.
Ни одна женщина в этом спортзале не подошла к моим детям, чтобы приласкать их, успокоить… Ни одна живая душа… В этом спортзале каждый думал о себе…
Я хочу спросить у этих учителей, у директрисы: после того как на глазах у детей убили отца, она могла хотя бы просто подойти к ним, сказать ласковое слово? Директриса единственная могла свободно ходить, перемещаться по залу… И она знала моих детей… Она видела - все видели! - как расстреляли моего мужа.
Ладно, я смирилась с тем, что моим детям не суждено было больше жить, но умереть такой страшной смертью… Пережив на своих глазах расстрел отца…
Первая кровь… Та кровь была моей, родной… Она текла в моих сыновьях… Мое, родное все, любимое…
На улице жара, а мне холодно… (Замолкает.)
После первого взрыва старший выжил, он даже успел из школы выскочить. А потом на улице оглянулся: а младший не бежит за ним следом. Развернулся - и обратно в школу. Мальчики закричали ему:
- Куда ты? Куда? С ума сошел?
- За Асланом. Что я маме скажу?
Он не дошел туда. Его застрелили. Для меня до сих пор вопрос: кто застрелил? Я все больше убеждаюсь в том, что боевики в детей не стреляли. А у моего - ранение в селезенку… Ее просто разорвало пулей… Подстрелили, как зайчика… Я, когда его из морга забирала, не могла поверить заключению судмедэксперта: "на 60 % сожжен взрывной волной". Не было такого! Он вообще не сгорел, целехонький, словно спал. Одна рана в животе, и все. И вот я думаю: зачем в документах наврали? Почему написали про взрывную волну, а про пулевое ранение ни слова? Скрывают, пытаются утаить, что сами в детей и палили без разбору…
Младший погиб после второго взрыва. Ему было очень плохо, он ранен был. Мне рассказали, как он кричал: "Хоть перед смертью дайте воды попить!" (Долго молчит.) Он заживо сгорел, так и не напившись…
Мужа я нашла сразу, в тот же день, отвезла его в деревню готовить к похоронам, а сама сразу в морг поехала. Детей искать. Что там творилось! Рядами на земле лежали тела… А у входа, шириною метров в десять, лежала клеенка… И на этой клеенке были руки, ноги, какие-то части тела… Все в саже, пепле…
Алана я сразу нашла, издалека заметила. Аслан рядом лежал. Но его узнать невозможно было. Весь черный. Я встала перед ним - и отойти не могу. Позвала судмедэксперта, он его линейкой замерил, посмотрел и говорит: "Мужчина 25 лет". Я головой качаю: нет, это мой мальчик. Эксперт: "Нет, мужчина". Что я, своих сыновей не знаю, что ли? Мои мальчики крупные были, высокие, рослые, в отца. Это он был… Он, мой младший… Полголовы не было и одной руки, а у другой кисть оторвана была… Я ее на клеенке искала - не нашла. Сгорела рука в спортзале…
Мне его тогда так и не отдали, увезли в Ростов на ДНК-экспертизу. А в конце сентября пришло подтверждение: да, это он.
Вот так я их и хоронила. Одного за другим, всех раздельно.
Удивляюсь, как я могу рассказывать об этом? Это такая боль…
Я хотела уйти… Приду на их могилки, сяду рядом и слышу голоса, стрельбу, крики… Штурм… А я бегаю, ищу… И нахожу их одного за другим: мертв, мертв, мертв… Все в том дне осталось: надежда, жизнь, прошлое и будущее.
Но я живу. Видите, я до сих пор живу… Теперь я даже знаю, зачем… Я нашла смысл… Понимаете… Если я уйду, кто будет смотреть за их могилами? Следить, чтобы на них росли розы, выпалывать сорняки? Кто будет рассказывать о моих мужчинах? Они живы ровно до того момента, пока жива память о них.
Поэтому я остаюсь: чтобы рассказать вам, как мы страдали, любили. Я хочу сказать вам… Вдруг вы оставите мои слова в своей книге… Любите тех, кто рядом с вами, старайтесь жить так, словно каждый день может оказаться последним…
Может, кто-нибудь услышит мой голос и узнает о моих мальчиках, которые так любили своего отца, и обо мне, которая любила их больше всего на свете…"
Эмма, мать и вдова
Оцепление
"Три кольца оцепления, говорите? Нет, я только одно видела. Вот одно точно было. Наш дом в ста метрах от школы. Второго и третьего нам запрещали из дома выходить. Но мы, конечно, бегали…
А вот за нашим забором столб фонарный, видите? Под ним два дня солдатик сидел. Он и был тем самым "кольцом". Правда, заставил он нас поволноваться!
Мы во дворе табуретку ставили и на нее забирались, чтобы посмотреть, что там, за забором, делается. Второго вечером поднялась я на табуретку, смотрю: солдатик сидит под столбом и голову набок повесил. Я встревожилась: вдруг чего случилось? Слезла с табуретки, а через несколько часов не выдержала и опять туда же, смотрю: так и сидит, бедолага. Попа на земле, ноги вытянуты, автомат рядом стоит, а голова на плече лежит. Я перепугалась! Солдат этот сидел на хорошо просматриваемой боевиками территории и всегда у снайпера под контролем был. Иногда, когда тому скучно было, он постреливал по соседским курам или по жестяным банкам из-под колы, которые на траве вмялись.