Я не успеваю ответить. Эйтингон, полный, тяжеловесный, с усталым, обрюзгшим лицом бросает мне свою длинную руку, буркает "с приездом" и садится в свое любимое кресло, рядом с радиоприемником., Вот они все расселись - мое начальство. Ступеньки, идущие от власти ко мне.
Начальник "Бюро номер один", генерал Судоплатов. Он откинулся назад в кресле, сбросив левую руку свободным жестом вниз, а правую, поставив на ручку кресла, чтобы плавными движениями кисти подчеркивать свою речь. Пока же ее пальцы задумчиво прижаты к углу лба.
Его заместитель, генерал Эйтингон, грузно заполнил кресло своим большим телом, обтянутым зеленым "партийным" кителем и, привалившись плечом к краю письменного стола, скрестил на животе волосатые, большие руки.
Начальник одного из отделений, подполковник Коваленко, вцепился руками в край дивана в неудобной, напряженной позе человека, который не имеет права в присутствии начальства почувствовать себя свободно.
- Садитесь, - бросает Судоплатов кисть в сторону дивана. Как дома? Все в порядке? Мама здорова? Сестренку, наверное, не узнали?
Он спрашивает бегло, равнодушно, не останавливаясь для ответа. Мы все знаем - это его обычное вступление к серьезному разговору.
Мой ответ законно короток - "спасибо, все хорошо". Судоплатов продолжает свое "вступление".
- Как нашли Москву? Большие перемены, правда? Сколько вы отсутствовали? Ну да, ведь уже четыре с лишним года… Как время-то летит, а?
Он скользит взглядом по своим подчиненным, как бы ища у них сочувствия и, опустив на секунду глаза, говорит более медленно.
- Да-а… Пора, пора вам уже было и побывать дома. Отдохнуть, набраться сил перед новым этапом…
Все ясно. Он хочет "не заметить" мой рапорт и свести весь инцидент к "короткому отдыху перед новым этапом".
Я стараюсь, чтобы в моем голосе не было слышно никакого волнения.
- Да. Я чудесно чувствую себя дома, Павел Анатольевич и не ощущаю никакой потребности снова покидать Москву…
Получилось что-то слишком явно, потому что углы рта Судоплатова опускаются, а Коваленко вскакивает с дивана.
- Может быть пройдем в столовую, - вмешивается он. - Там уже стол накрыли.
Длинный стол уставлен тарелками с закусками, неизменной московской водкой, узкими бутылками крымского вина.
Эйтингон разливает водку: "Начнем с чистой, так здоровее…" Он поднимает рюмку и щурит на меня левый глаз.
- Ну, Николай, за ваше будущее…
Судоплатов, пригубив рюмку и стряхнув каплю, упавшую на рукав его темно синего костюма, вступает в разговор.
- Я понимаю ваше настроение. Конечно однообразное пребывание в чужой стране может надоесть любому живому и энергичному человеку. Но теперь обстановка изменилась. Нам предстоят дела, реальные и большие дела. Мне уже докладывали, что план вашего выезда в Австрию полностью разработан. А заехать по дороге в Москву вам, конечно, полезно. Что же касается Австрии, то это страна больших возможностей для нашей работы. Дело в том, что в Вене сегодня царит особая обстановка. Там, как в мутной воде…
Я решаюсь прервать своего начальника.
- Павел Анатольевич, простите, мне кажется происходит какое-то недоразумение. Когда я просил, чтобы меня вернули в Москву, я не имел в виду отдых. И тем более выезд снова за границу. Именно в ответ на план моей переброски в Австрию я написал вам рапорт. Я приехал домой для того, чтобы остаться здесь.
Эйтингон не выдерживает.
- А что вы будете делать дома, на нашей территории? Вы же теперь профессиональный закордонный работник. Самое ценное, что вы приобрели за эти годы, - конечно, европейская шлифовка. Язык можно выучить и в институте. Молодых языковедов у нас много. А попробуйте послать их за границу. За полверсты будет видно, что русский. Вот, помню, ехал я раз в международном вагоне поперек одной европейской страны. Стою ночью в коридоре у окна и вдруг вылезает из купе этакая заспанная фигура в кальсонах с полотенцем. Ну, - думаю, наш брат, если в кальсонах. И действительно - служащий торгпредства.
- Но ведь есть же и товарищи в легальных резидентурах, посольствах там, миссиях, - вмешивается Коваленко. Они и одеться и пройтись как следует умеют.
В коротком взгляде Эйтингона в сторону Коваленко мелькает презрение.
- Легальные товарищи? Вы что, смеетесь? Выйдет такой "легальный товарищ" в своем синем бостоновом костюме с горизонтальными плечами, сшитыми специально для него каким-нибудь русским портным из Латинского квартала, пройдется по Елисейским полям на радость французской контрразведке и уже воображает себя вторым Лоуренсом. Впрочем, вы, как разведчик, меня понимаете…
Последние слова почему-то обращены ко мне. Эйтингон берет длинную бутылку с коричневой горной цепью на этикетке, медленно читает "Розовый мускат" и, наливая мне рюмку, спрашивает:
- Вы "ерша" не боитесь? Ну, тогда выпьем за разведчиков, а не аппаратчиков.
Судоплатов смеется. Наболевшая тема, зазвучавшая в словах Эйтингона, видимо, ему не нова. Он смотрит на меня полудобродушно, полуукоряюще.
- Перестаньте говорить несерьезные вещи, Николай. Ваша четырехлетняя школа слишком ценна для нас, чтобы зачеркивать ее.
- Я хотел бы закончить какую-нибудь настоящую высшую школу. Мне двадцать семь лет, а профессии, в сущности, никакой нет.
Су доплатой приподнимает пальцы со стола, останавливая меня.
- У вас есть профессия. Почетная и редкая профессия разведчика. Ваша учеба заключается в самой вашей работе. Какую еще профессию вы хотели бы иметь?
Я немного теряюсь. Вопрос поставлен в упор. Как плохо, что мы разговариваем совсем не о том, о чем должны были бы, если б я имел смелость стать откровенным до конца.
- Какую профессию? Н-не знаю, пока. Вспомнить свой актерский опыт, стать кинорежиссером. Может быть, поступить в литературный институт, начать писать…
- Писать?! - Насторожился Эйтингон. - О чем это писать?
- Ну, я мог бы начать с каких-нибудь воспоминаний. Партизанских, например.
Эйтингон насмешливо прищуривается.
- Это что, вроде мемуаров, что ли? Уже наверное и набросали что-нибудь?
- Да, - сознаюсь я. - Общий план, кое-какие заметки.
- Ну, и положите их на полку куда-нибудь подальше, - зло обрывает меня Эйтингон. - Рановато взялись за мемуары. Вот, доживете до моих лет, а может и постарше, уйдете в отставку, тогда и мемуарам пора. Что вы, ей-Богу… Мемуары… Брошюрку для нашего внутреннего пользования, - пожалуйста. Мы сами и напечатаем. А то - мемуары… Скажите лучше, как у вас там с этой девушкой, женой что ли, кончилось. Не пойдет она вас искать по всяким инстанциям?
- Не думаю. Она прекрасно знает в чем дело. И то, что я не вернусь - тоже. Я ей сказал, что бегу через Трансильванию за границу. Об этом она была предупреждена с самого начала нашего знакомства.
- Сколько денег вы ей оставили?
Я называю сумму.
- Ого!! - свистит Эйтингон и поворачивается к Коваленко. - Откуда вы вытащили такую уйму денег?
Я не даю Коваленко ответить:
- Казенных денег там было не так уж много. Я приложил мои собственные. От этого человека я ничего кроме хорошего не видел. Без нее я не получил бы гражданства. И вообще неизвестно, что получилось бы из наших польских легенд. Думаю, что нашей прямой обязанностью…
Эйтингон не слушает и упрямо продолжает, смотря на Судоплатова:
- Влетел нам этот "брак" в копеечку. Я ведь всегда был против него. Зачем ввязывать лишних людей? Не проще было бы нажать на связи в румынском МВД?
- Так получилось более чисто, - примирительно улыбается Коваленко. - Румынское гражданство…
Во второй раз в вечер я решаюсь прервать свое начальство. Голос мой звучит непочтительно и резко, и Судоплатов бросает мне удивленный взгляд. Эйтингон откидывает назад голову и в его маленьких глазках мелькает иронический огонек. Но я уже закусил удила. Смесь водки с мускатом явно придает мне смелости.
- Нет. Дело совсем не в гражданстве. Был нам нужен этот "брак" или нет - вопрос второстепенный. Но вот, если бы десятого мая сорок пятого года, когда кончилась война, кто-нибудь позаботился спросить меня хочу ли я и в мирное время работать в разведке, много лишнего удалось бы избежать… И лишнего брака, и лет, затраченных почти впустую, и сложных разговоров, которые, очевидно, только начинаются…
Пожалуй, лучше остановиться именно на этом. С сорок пятым я, конечно, переборщил. В то время я не стал бы, наверное, так открещиваться от разведки, как пытаюсь это сделать сегодня. Но лучше не уточнять. В конце концов какая разница…
Воцаряется неловкое молчание. Эйтингон нахмурившись постукивает вилкой по краю стакана и глаз его не видно. Только Судоплатову не изменяет выдержка. Голос его ровен и очень тверд:
- Я не понимаю вас. И, в первую очередь, вашего тона, Николай. Насколько я помню, вы поехали в Румынию добровольно.
- Во время войны. Я и к вам пришел во время войны…
Теперь и Судоплатов хмурится.
- Но столько лет учебы, столько средств и времени, затраченных на вас государством. Потом я не вижу причин… В чем дело? Неужели вы серьезно намерены писать?
- А почему бы нет? Я не могу ручаться за свои способности, конечно, но материал у меня есть. Вот, - Маклярский написал же сценарий о работе нашей группы в немецком тылу. Сегодня он лауреат Сталинской премии, а картина известна по всему Советскому Союзу. Я на такие высоты забираться не собираюсь, но…
- Не оглядывайся на Маклярского, - вмешивается Эйтингон. - Он сначала перестал работать в разведке, а потом уже решил писать.
- Маклярский? Перестал работать? Вот видите, значит уж мне-то тем более можно…
Опять молчание. Один Судоплатов в раздумье. Остальные просто ждут.
- Я не смогу вам дать ответа сейчас, - Судоплатов говорит очень медленно, как бы колеблясь в чем-то. - Дайте мне время подумать. Во всяком случае волноваться вам не стоит… Отдохните пока. Возьмите путевку в санаторий… Не надо, не объясняйте все снова. Я понял ваше желание. Причины вот только совсем, совсем неясны. Хорошо… Не будем портить нашей встречи после стольких лет. Поставим точку пока. У нас есть еще время поговорить…
Он поднялся из-за стола и застыл на мгновение что-то обдумывая. Потом встряхнул головой, как бы отбросив промелькнувшую мысль, и заговорил своим обычным, подчеркнуто дружелюбным тоном.
- Как ваши домашние дела? Все здоровы? С год тому назад я посылал к вашей маме профессора, она серьезно расхворалась. Как у нее теперь с сердцем?
Мне уже немного совестно за излишнюю резкость.
- Большое спасибо, Павел Анатольевич. Сейчас она чувствует себя хорошо. Мне рассказывали дома, что о них все время тщательно заботились. Я даже знаю, например, что Николай Иванович Коваленко самоотверженно перетаскал на пятый этаж на своих плечах несколько десятков килограмм кровельного железа, когда крыша начала протекать. Говорят, он даже заграничный костюм свой испортил…
Коваленко краснеет, а все остальные смеются. Судоплатов подымает руку.
- Не благодарите. Это наша общая обязанность. Вы же были на государственном задании… Ну, ладно, - отдыхайте. Походите по театрам, кино. Деньги вы получили?
- Еще на аэродроме - отвечает за меня Коваленко.
- Вам достаточно?
- Вполне, - отвечаю я.
- Ну, и прекрасно. Вы устали, мы все это понимаем. Что же касается ваших "наболевших" вопросов, - я подумаю. Такие вещи нельзя решать сгоряча. Передайте привет вашей маме.
И он тем же широким, почти наотмаш, жестом протягивает мне руку.
Минут через пятнадцать после ухода начальства я надеваю пальто и выхожу на улицу Горького. Придется заниматься отдыхом, раз приказано. И вообще… Может быть, действительно, такие вещи нельзя решать сгоряча? И потом, я ведь так и не сумел привести им серьезных причин. Хотя, почему не сумел? А разве желание уйти учиться и приобрести гражданскую профессию не законная причина? Да, конечно, у меня есть другие, более важные мотивы рассказать о которых моему начальству было бы чистейшим безумием, но ведь я мог и без них потерять интерес к работе в разведке. Я же, в самом деле, пришел к ним только из-за того, что была война…
Кстати, почему я так уверен, что никому из них не могу рассказать настоящих причин? В конце концов, что мне известно о них, как о людях? Очень мало. Может быть, кто-нибудь из этих внешне преданных своей службе офицеров уже давно знает истины, открывшиеся мне только недавно. Тот же Судоплатов, например. Ведь он, говорят, вырос в интернате для беспризорников. Он-то наверняка видел своими глазами и коллективизацию, и "чистки" тридцать седьмого года. Или Эйтингон… Он же столько лет был за границей и сумел сравнить очень многое. Да и Коваленко. Выражение лица у майора, правда, почти мальчишеское, круглые голубые глаза между широких скул, розовеющих при малейшем смущении. Он старше меня всего года на три. Не был, говорят, ни на фронте, ни в партизанах, а прослужил всю войну в аппарате. Но все равно, в странах народной демократии он же бывал?
Да нет. Мысли такие ни к чему. Если далее у них и есть сомнения в душе, они слишком тесно связали свою жизнь с разведкой, чтобы позволить себе не донести немедленно по начальству, в случае моей неожиданной откровенности. Язык мне нужно держать за зубами и нажимать на тему ухода для учебы.
Посмотрим, что принесет мне следующая встреча с начальством.
А пока, на самом деле, похожу-ка я по театрам и кино и посмотрю Москву, в которой не был столько лет.
В начале ноября меня снова вызвали на сто сорок первую. Как и в прошлый раз, Эйтингон грузно откинулся в кресле к краю письменного стола. Судоплатова не было. Коваленко опять пристроился на диване.
Коротко поздоровавшись со мной, Эйтингон долго молчал, покручивая ручку безмолвствующего приемника и неопределенно улыбаясь. Потом, покровительственно кивнув, начал твердо.
- Так что ж, поговорим о поездке в Австрию. Надеюсь, вы сумели отдохнуть за эти несколько недель.
Коваленко, на этот раз чувствовавший себя более свободно, подбросил:
- Я принес легенду, о которой мы говорили в Бухаресте. Вы ее еще помните?
- Да, помню. Но я хорошо помню и наш последний разговор с Судоплатовым о моем уходе из разведки. Какой же ответ руководства на мою просьбу?
Эйтингон поморщился, неодобрительно, демонстративно, со свистом выдохнул воздух и покачал головой.
- Послушайте, Николай. Не тратьте вы время на пустые разговоры. Всему есть границы. И нашему терпению тоже. Неужели вы не понимаете, что никто из разведки так не уходит?
- Как это - так?
- Ну, вот так - захотел вдруг - и ушел. Мы же не в бирюльки играем… Что у нас, проходной двор, что ли? Только-только выучили вас, а вы в кусты. И, главное, хоть бы причины какие серьезные были… Не пойдем же мы докладывать министру, что, дескать, у Николая всякие душевные разлады. Справимся с вашими капризами и сами…
Я не сразу нашел, что ответить и Коваленко успел вмешаться.
- Не хорошо, Николай Евгеньевич. Создается впечатление, что вы, в некотором роде, себе просто цену поднять хотите. Зачем? Не солидно…
Выбранный им тон оказался самым правильным для того, чтобы заставить меня потерять самообладание. Я вспыхнул и забыл осторожность.
- Вот как? Поднять себе цену? Это все, до чего мы можем договориться? Да, мне, если хотите знать, любой захудалый институт канализации кажется милее ваших заграничных командировок со всей их почестью. Вы правы - я ценю себя достаточно высоко и именно поэтому буду добиваться нормальной человеческой профессии, хотя бы вы еще двадцать пять раз делали вид, что не понимаете меня!
В моем сознании вдруг мелькнуло, что широко раскрывшиеся глаза Коваленко уставились на меня с недоумевающим видом. Я отрезвел, махнул безнадежно рукой, прибавил уже тише: "а-а-а, в общем, что там…" и замолчал.
Я не смотрел на Эйтингона, но чувствовал, что он, наверное, буравит меня своими прищурившимися глазками. Голос его зазвучал зло и угрожающе.
- А у нас, ведь, ваша подписка есть. Помните? За невыполнение буду отвечать по всей строгости закона… Подписывали-то вы ее добровольно…
- Борьба с немецкими захватчиками кончилась пять лет тому назад, значит и подписка - тоже. Да и потом, неужели вы думаете, что заставляя меня силой…
- Хорошо! - резко оборвал меня Эйтингон. - Не разводите пропаганды. Мне все ясно. Учиться хотите!
Последние слова прозвучали как: "Чорт бы вас побрал, с вашим нравом!"
- Да, - торжественно ответил я. - Хочу стать полноценным членом общества.
Для неискреннего объяснения сама сабой подвернулась фальшивая газетная фраза.
Коваленко открыл было рот, но Эйтингон махнул на него.
- Оставьте. Здесь, по-видимому, гораздо более сложная история…
Он испытующе вглядывался в меня, и под пристальным взглядом этого опытного разведчика мне становилось не по себе.
Коваленко все же не терпелось сказать свое:
- Вот, вот. Разобраться здесь надо как следует. Настроеньице ваше мне оч-ч-ень не нравится.
- Ладно! - неожиданно легко поднялся из кресла Эйтингон. - Я доложу руководству. Будем решать. Поворот, скажем прямо, неожиданный.
Он пошел к двери, остановился на пороге и полуобернувшись ко мне значительно добавил:
- А вообще знаете что? Не буяньте. Очень советую. Воевать вам здесь не с кем. Все равно сделаем так, как лучше для государства. Подумайте об этом на досуге. До свидания.
Он кивнул и вышел.
Коваленко пожал плечами, покачал укоризненно головой и ушел вслед за генералом.
Ну, что же… Пусть "решают". В конце концов я ведь, наверное, этого и добивался.
Возможно, что мои начальники не были такими уж плохими психологами. Не дав определенного ответа, оборвав разговор на угрожающей ноте, они затем преспокойно предоставили меня самому себе.
За восемь лет работы в разведке я привык к одиночеству. Однако это одиночество всегда ощущалось мной, как только внешнее, временно навязанное спецификой работы.
Уходя с партизанской базы в город, занятый гитлеровцами, уезжая за границу на задание, превращаясь в человека "не знающего" русского языка и оторванного от друзей и близких, я все же чувствовал, как бы рядом с собой, одобрение и поддержку дорогих мне людей. Я верил, что могу мысленно, в любой момент посмотреть им в глаза и встретить взгляд понимания и дружбы.
Когда-то, среди этих потенциальных единомышленников, я видел отца, отчима, товарищей по разведке, партию, правительство, народ.
Я не был храбрецом, которому было наплевать на свою собственную жизнь, а слово "страх" - незнакомо. Может быть и есть где-нибудь на свете люди, никогда не испытавшие замирания сердца от ощущения опасности. Мне с такими встречаться не привелось.
Я же лично находил силы в критические минуты в ощущении "локтя товарища", так хорошо знакомого всем разведчикам.
Но потом, в Румынии, под влиянием увиденного и понятого, честь служить советской разведке стала для меня весьма сомнительной. Боевые задания перестали быть оправданными интересами моего народа.