Он останавливается, вынимает из кармана тонкую книжицу и записывает. Что же? Не знаю. Но, думаю, что-нибудь вроде: "Знаете, такое приятное и возвышенное ощущение, даже мороз по шкуре идет". Это в вампиловском духе - перечеркнуть хрупкое, мечтательное настроение приземленно-иронической фразой. Вскоре он вставит пушкинскую строку в свой рассказ "На скамейке", но какое обрамление приготовит для нее: "Вирусов вдруг впал в бесскандальное элегическое настроение и, покопавшись в своих сведениях из школьных хрестоматий по литературе, высокомерно процитировал: "Приют задумчивых дриад!" Штучкин хихикнул, но был назван пошляком и неучем. Уличив приятеля в незнании греческой мифологии, Вирусов перешел на невежество Штучкина вообще - тему более доступную и свободную…"
* * *
В рассказах Вампилова его студенческие наблюдения отразились полнее и разнообразнее. Есть сцены и образы, в которых эти наблюдения весьма трансформированы, но есть и такие, что очень похоже передают действительные пейзажи, ситуации, характеры.
В упоминавшейся новелле "Студент", например, читаем:
"…оказаться на том берегу; в темноте, легким и быстрым, шагать в гору мимо сада, задевая висками прохладные черные ветки". На горе, вокруг флигеля, занимаемого братьями Вампиловыми, рос сад, и это возвращение домой в темноте, сквозь прохладные ветви, было привычно для Сани. Да и последующие строки - это о себе самом: "Через час он вошел в маленькую комнату на окраине. Глянул в окно, в глубокую, невысказанную ночь; сел к столу и, не отрываясь, черкая, комкая и выбрасывая листы, писал".
Было бы странно, если бы при Саниной наблюдательности он не написал рассказов об университетских буднях. В новелле "Настоящий студент" есть у него довольно живо очерченный характер - старший преподаватель Лев Борисович Фениксов. Достаточно было бы одной фразы автора: "Сам Фениксов - мужчина лет тридцати, сухощавый, холостой, принадлежащий науке", чтобы мы воскликнули: "Маска, мы тебя узнали!" В отличие от Льва Борисовича, читавшего у Вампилова странную науку, которая "состоит из примечаний и оговорок", наш старший преподаватель вел предмет, известный любому школьнику. Со старческой сухостью, чуть ли не дословно повторял он нам предупреждения Фениксова: "Шуточки, невнимание… и, знаете, даже неуважение к предмету и преподавателю, а я, знаете, за это буду карать…" Сущей инквизицией были его диктанты: "Н. Н. сказал не то, что он думал, а то, что пришло ему на ум в этот момент, ибо то, что он всегда думал на сей счет, не совпадало…" - в каких только пособиях находил наш наставник эти бесконечные фразы! Он медленно, с удовольствием жевал их, как итальянские макароны. Бывало, в двухстраничном диктанте мы делали десяток ошибок. Каждый чувствовал себя перед преподавателем, как студент Потехин перед Фениксовым: "Отвечая на зачете, соображал о дне и часе пересдачи того же зачета".
Несколько рассказов Вампилова ("Стоматологический роман", "На скамейке", "Девичья память", "Свиданье", "Глупость") - это смешные истории, приключившиеся с молодыми, влюбчивыми людьми. Знакомства, встречи, объяснения - и все это под веселым понимающим взглядом автора, ровесника своих героев. Студенческая жизнь давала достаточно сюжетов такого рода.
Но Вампилов любил не только подмечать смешное в действительности, чтобы потом оживить его на листе бумаги. Он любил сам разыгрывать сцены, подобные тем, что описывал в рассказах, - тогда жизнь развивалась как бы по законам его драматургии.
"Подмостками" в основном была улица. В те годы вечерняя жизнь в Иркутске особенно шумно и полноводно текла по центральной улице - имени Карла Маркса, по справедливости называвшейся до революции Большой. Замечательный сад на берегу Ангары с танцевальной площадкой, открытой эстрадой, киосками и лотками, а самое главное, с тенистыми аллеями, драматический театр, несколько кинотеатров (не говоря уже о ресторанах и столовых) - все это влекло на главную городскую магистраль. Улица была закрыта для транспорта, и теплыми вечерами весь город выходил сюда прогуляться; густые толпы, заполнявшие пространство между двумя рядами старинных зданий, двигались навстречу друг другу; юный смех, тревожный разговор, беспечный возглас, старческий кашель - все передавало некую полноту жизни, одновременно и бедной, неустроенной, и праздничной, притягательной.
Игра в ненаписанной сценке, уличный диалог, словесная импровизация - назовите, как хотите, то, что шутя затевал Саня, когда оказывался в людском потоке. Партнером его чаще всего доводилось быть мне; другие ребята из нашей группы предпочитали заниматься более серьезными делами.
"На танцплощадке они побывали лишь для того, чтобы оживить давку при входе и выходе в узкую калитку; шутили с незнакомыми людьми и свободно, без всяких предисловий заговаривали о любви со скромными и беззащитными девушками". Это прелюдия. В ней верен, так сказать, каждый звук. На танцплощадку тогда проходили между двумя металлическими перекладинами, напоминающими гимнастические брусья, а так как путь был очень узким, то нетерпеливая молодежь брала его штурмом. Что же до разговоров со скромными и беззащитными девушками, то начинался диалог обычно просто, но не без вдохновения. К примеру:
- Скажите, пожалуйста, я не проходил здесь пятнадцать минут назад?
Ответы девчат (конечно, двух и, как правило, симпатичных) тонули в новых вопросах:
- Куда вы торопитесь? В одинокую холодную комнату?
- Ах нет… Вас ждет заботливая тетя?
- Больная бабушка?
- Я догадался: строгие родители?
- А я знаю, где вы живете. Чапаева, восемнадцать! (Почему-то Саня любил этот адрес. И упомянул его в комедии "Прощание в июне": "Таня: И где "нас" ждут? Колесов: Чапаева, восемнадцать, комната сорок два. Ну?.. Соглашайтесь! Ручаюсь, скучно не будет".)
Услышав Санин любимый адрес, девчата удивлялись: почему именно - Чапаева?
- Потому что у вас такой героический вид!
Бывало, что к нам с первых минут относились прохладно. Тогда Саня увещевал:
- Такая холодная улыбка в такой теплой компании…
- Таким взглядом можно напугать ребенка или заморозить воду…
Эта игра (в несколько измененном варианте) описана Вампиловым в юмореске "Девичья память", ее отголоски слышны во многих произведениях писателя.
По-моему, в творческом воображении он заводил эту невинную игру довольно далеко, записывая, к примеру, в блокнотике: "Клятвы и поцелуи, слава богу, не регистрируются". Или вот фантазия на тему - ночные проводы подруги из своей комнаты:
"- Одевайся, я пока смажу дверные пружины".
Однажды, развеселясь, Саня сказал мне:
- Слушай, а что, если лет через двадцать к тебе придет вот такой амбал (жест руками) и, взяв за грудки, без нежности скажет: "Папаша!"?
Я вспомнил эти "дружеские" слова, когда, оказавшись в доме Вампилова, прочитал страницы его новой пьесы "Предместье" (потом она стала называться "Старший сын"). Ее главный герой, признавший возможность существования еще одного своего сына, получил… мое имя и отчество. Странно было бы спрашивать, с намеком ли окрещен так Сарафанов. Дело ведь не в имени героя, а в характере, в том типе, который явлен автором. Сарафанов же - такой характер, что дай бог каждому из нас дотянуться до него. Ну а если совпадение не случайно, то и тут удивляться нечему: сколько знакомого, запомнившегося нам, Саниным товарищам, проглядывает на страницах его произведений!
Писатель, как пчела, - повсюду берет взяток, чтобы заполнить соты будущего произведения.
После четвертого курса, летом 1959 года, мы ездили на военные сборы. Однажды наш взвод, человек двадцать пять, провел целый день на стрельбище. Моросил дождь. Закончив занятие, мы построились и направились к машине, стоявшей довольно далеко, на дороге. Взводный, старший лейтенант, сквернослов с маленькими злыми глазками, поторопил: "Шире шаг!" Но все устали, широкого шага не получалось. "Бегом!" - закричал старлей и грязно выругался. Бега, какого он хотел, тоже не вышло. Тогда, матерясь, взводный приказал нам топать до палаточного городка пешком, а сам сел в машину и уехал. Брели мы усталой и промокшей толпой километров пять. Перед городком построились в две шеренги, а увидев у первой палатки мстительно-торжествующего старлея, даже запели: "Легко на сердце от песни веселой…"
Воспоминание об этом случае, думаю, аукнулось в Санином рассказе "Станция Тайшет". В армии Вампилов не служил, других впечатлений о ней, кроме студенческих, не имел. А между тем строки, которые хочу привести, дышат достоверностью: "И сентябрьская дорога жирно зачавкала под сапогами; грязные, как дорога, облака тащились над самой головой. И серая Витькина спина качалась перед глазами. Впереди неожиданно запевала закричал песню. И эту песню взвод поволок по грязной сентябрьской дороге".
* * *
Незадолго до окончания университета Саша женился. Выбор его, как сказали бы добропорядочные люди, был "хорошо обдуманным и тщательно проверенным". Люся Добрачева училась тоже на филологическом отделении, поступив годом позже нас. С несколькими парнями ее курса мы в разные студенческие годы живали в одной комнате, знакомы были и со всеми девчатами - ее однокурсницами. Выше шла речь о том, как использовал будущий драматург свои впечатления от студенческой жизни в юмористических рассказах той поры. Немало знакомого найдем мы, однокурсники Саши, и в его пьесах.
В драме "Утиная охота" наиболее трагичная нота - это история взаимоотношений Зилова с Галиной. Всякий раз, читая посвященные им страницы, я вижу отблеск пережитого самим Вампиловым и Людмилой (подчеркну: речь, конечно, не о прямолинейном восприятии этих двух людей как "прототипов").
Авторская ремарка, представляющая Галину, довольно скупа: "В ее облике важна хрупкость, а в ее поведении - изящество, которое различимо не сразу и ни в коем случае не выказывается ею нарочито". Для меня фраза эта - образец поразительной точности и при скупости своей - объемности портрета реального человека. Если взять самое существенное в Люсе, то лучше, точнее не скажешь. Саша познакомился с ней, юной первокурсницей, на танцевальном вечере, которые устраивались в университете каждую субботу. Казалось, их чувство развивалось и крепло спокойно, если можно сказать так о любви. Наверное, были мелкие ссоры, выяснения отношений, обиды друг на друга, но все это незаметно не только для "дальних" знакомых, но и для нас, ежедневно общающихся с Сашей в университете и за его стенами.
Людмила снимала комнату в доме напротив Троицкой церкви, приспособленной при советской власти под планетарий. В "Утиной охоте" эта разоренная церковь и дом, смотрящий окнами на нее, тоже упоминаются, что дало повод некоторым авторам утверждать, будто сюжетная линия Зилов - Галина - это подлинная история самого драматурга и его жены. В книге одной из исследовательниц, например, читаем: "Отношения Галины и Зилова во многом списаны с жизни реальной молодой пары" - автора и Л. Добрачевой. "Он (Вампилов. - А. Р.) сознательно отдал Зилову собственную кровь, нервы, страсти, безнравственность (?!) и нравственные искания". И чтобы окончательно убедить читателя в полной автобиографичности упомянутой линии в пьесе, исследовательница добавляет: "В маленьком домике окнами на Троицкую церковь некоторое время жил сам Вампилов с первой женой".
Конечно, факты реальной жизни, в том числе и автобиографические, часто использовались писателем и в рассказах, и в пьесах. Но, как это всегда бывает у подлинных мастеров, такие факты трансформировались у автора соответственно с его художественными задачами. Едва ли в таких случаях можно говорить о зеркальном отражении в творчестве реальных событий, тем более о том, что-де писатель отдал герою произведения собственную "безнравственность". Выдумкой является в данном случае и утверждение, что в "домике окнами на Троицкую церковь" жил Вампилов.
К лету 1960 года Сашин брат, не женатый еще к тому времени, получил квартиру, и Александр, его супруга, мама и бабушка поселились вместе с Михаилом Валентиновичем. Через год Людмила Леонидовна окончила университет и стала работать учительницей в одной из вечерних школ рабочей молодежи Иркутска.
Глава пятая
ПРО "ЖИВЫХ ИСКОПАЕМЫХ" И "ЛОШАДЬ В ГАРАЖЕ"
В июньские дни 1960 года состоялось распределение выпускников университета по местам будущей работы. Вузовские чиновники действовали по давно установившимся правилам: всем нам вручили направления в школы, хотя каждый из парней "вампиловской" группы, например, давно определил для себя, куда он пойдет после университета. Александр должен был учительствовать в поселке Карлук под Иркутском. Но еще 30 октября предыдущего года, пятикурсником, Вампилов был принят на работу в редакцию газеты "Советская молодежь". Журналистской вакансии там не оказалось, и потому временно его зачислили в штат стенографистом. Здесь не впервой прибегали к такой "хитрости", стремясь закрепить за собой талантливого автора. Весной того же года на должность библиотекаря редакция приняла еще не получившего вузовский диплом Валентина Распутина.
Учеба на завершающем курсе, подготовка к выпускным экзаменам, двухмесячная служба в воинской части (по окончании университета мы получали звание лейтенанта) - все это не давало Саше возможности окунуться в редакционную жизнь. И тем не менее он сумел до июля, до выпускного дня, опубликовать в газете рассказы "Ревность", "Конец романа", "Успех" и два десятка корреспонденций.
В редакции "Молодежки" в начале 1960-х годов собралась большая группа сотрудников, пробующих свои силы в прозе и поэзии. Здесь начинали творческий путь, кроме Распутина и Вампилова, будущие писатели Е. Суворов, А. Гурулев, В. Жемчужников, С. Иоффе. С газетой активно сотрудничали молодые литераторы В. Шугаев, Ю. Скоп, Б. Лапин, Г. Машкин, Г. Пакулов, Г. Николаев, С. Китайский, М. Трофимов. Природа словно бы решила одарить сибирский город, и раньше-то не бедный на литературные таланты, шумным и крепким "подростом". Ребята из этого призыва встали тесно, один к одному, и кто-то удачно назвал их "Иркутской стенкой". Им было мало литературных вечеров, шумных обсуждений книг и рукописей в местном Союзе писателей, и они создали свое бойкое сообщество - Творческое объединение молодых (ТОМ). Ну а возможности для публикаций им предоставила редакция комсомольской газеты.
"Работали мы увлеченно, - вспоминал поэт Сергей Иоффе, сотрудник "Молодежки" тех лет, - мотались по стройкам и колхозам, спорили на летучках, обсуждали вышедшие номера, и если дежурным критиком был Вампилов, то проходили летучки особенно живо - материалы товарищей он разбирал глубоко, говорил по существу. Очень нетерпимым был Саня (а звали мы его только так) к серости, к языковым огрехам и штампам. В своих оценках он зачастую был предельно строг, замечания делал остроумные, порой даже язвительные, но не было в них стремления унизить товарища, а было лишь одно, юношески максималистское желание избавить печатную речь нашу от мертвенной, укоренившейся уже канцелярщины.
Все понимали, что кто-кто, а Вампилов имеет право быть придирчивым и едким. Потому что его собственные материалы, как правило, отличались и живинкой, и своеобразием, и высокой языковой культурой. Даже в рядовой, ничем в общем-то не примечательной зарисовке Вампилова всегда можно было обнаружить некую изюминку - необычное сравнение, уморительную подробность, каламбур. Рассказывая, к примеру, о том, как студент-юрист укротил пьяного дебошира, напавшего с кулаками на пассажира автобуса, Вампилов писал: "Укрощенный буян был взят и доставлен в милицию, где снова бил кулаками, но теперь уже исключительно в собственную грудь". В таких находках проявлялся талант Вампилова - рассказчика и будущего драматурга".
Это последнее замечание верно, но… Талант Вампилова - будущего драматурга проявлялся не только "в таких находках", а - что важнее подчеркнуть - в особом, необычном для журналистики того времени взгляде на жизнь, которую он открывал, и на людей, которых видел. Иными словами, в особом художественном осмыслении нашего бытия. В большинстве своих газетных публикаций он противостоял общей тенденции. У него не было привычного умиления "героикой буден", заданности в выборе тем, в изображении действующих лиц. Скажите, кто из тогдашних журналистов смог бы написать о строительстве электростанции на Ангаре (и в самом деле крупнейшей в мире) без высоких слов, придыханий, с пониманием потерянности людей, вынужденных оставить родное гнездо под водами нежданного моря, с поразительной художественной правдой? Так, как написал в газетном очерке "Белые города" Вампилов:
"Заговорили о Братске, о невиданной стройке, что вот-вот должна грянуть у Падуна. Из Заярска приехал продавец и рассказал, что на Ангаре появились уполномоченные, что соображают, куда и как переносить деревню. При упоминании об уполномоченных, которых здесь никто не видел с сорок первого года, старые наратайские браконьеры тонко усмехались. Все больше говорили о затоплении. Половина Наратая в затопление не верила. А старик Василий Федорович Дорофеев совсем расстроился:
- С ума народ сошел! Взбесился! На Ангаре пруд прудить! - И сердито хохотал.
Старик сцепился с первым же уполномоченным.
- Я век здесь изжил, - говорил он, - знаю, какие наводнения бывают. Не поеду, даже не говорите. Никуда не поеду!
Ах, дед, дед! И через пять лет на новом месте, в Калтуке, ты бормотал грустное и смешное:
- Я вот перезимую и домой поеду. Не будет там никакой воды - помяните мое слово.
И даже когда вода поднялась и в Оке, у Калтука, не видевши Братска, он ничего не понял. Он стоял на берегу, скрестив руки, величественный и неправдоподобный, как морской царь Нептун.
- Спадет. На горах лед размыло…"
Разве не чувствуете вы какого-то скрытого, отпечатанного в глубине нашей памяти родства этого почти сказочного старика с пожилым охотником-эвенком Еремеевым из драмы "Прошлым летом в Чулимске" или с речным капитаном "лет шестидесяти" Лоховым из пьесы "Воронья роща"? Нет, не характерами они тайно роднятся, не судьбами. Просто о них поведал нам в разное время один и тот же рассказчик, очень душевный, тонко понимающий других людей, сочувствующий им.
А какое многообразие живописных сцен, дышащих подлинностью и запоминающихся, находим мы в газетных зарисовках, корреспонденциях, репортажах Вампилова!
"Вечером Миша Ковча, двадцатилетний плотник, сел за стол, чтобы написать письмо отцу в село Городжив далекой Львовской области. В палатке рядом с раскаленной печкой жарко, а по углам холодно, окошки обледенели, на койках два парня спят в бушлатах.