Запомнились мне наши встречи у Шагаловых. У них был огород, где выращивали картошку. Все мы, и Вампиловы, и Мамонтовы, помогали Шагаловым ухаживать за картофелем. Зато после уборки урожая бабушка Шагаловых регулярно кормила нас, ребятишек, жареным картофелем, который казался нам необыкновенно вкусным. Как сейчас представляю я ту большую чугунную сковородку на середине стола и добрую бабушку Шагаловых. В этих застольях всегда участвовал и Саша Вампилов… А разве можно забыть дни, когда качали в ульях у Шагаловых мед! Этим лакомством нас тоже угощали хозяева. И простуду бабушка Шагаловых прогоняла у нас при помощи меда и жарко натопленной печки. Не раз пользовался таким методом лечения и Саша".
Галина Валентиновна добавила:
"Напротив нашего барака зеленел сад, в котором у Шагаловых располагалась пасека - десять ульев. Два из них Афанасий Кириллович подарил нам, научил Мишу управляться с пчелами. Ульи эти под самыми нашими окнами стояли.
Дали нам два картофельных участка: одно близко, в двух километрах, на другое за пятнадцать километров в Головинку приходилось топать. И корова у нас появилась - Зорька. Хотя все равно ходили раздетые-разутые. А морозы какие стояли - однажды вся картошка в подполье замерзла".
О том, что помогало таким бедолагам, как Вампиловы, выжить, точно сказал в одной из опубликованных бесед друг Александра Валентин Распутин, матушка которого, сибирская солдатка, бедовала в те годы с тремя малышами: "Люди в деревне жили, как одна семья, помогали друг другу переносить лихолетье. Я это знаю, это было на моих глазах. Деревня не просто считала своим долгом помочь человеку, который живет беднее, который попал в беду, это было естественным отношением друг к другу".
О первых своих земных открытиях Александр не мог не рассказать в упоминавшемся очерке:
"Отсюда (от дома Вампиловых. - А. Р.) была видна дальняя Берестенниковская гора, по ней, как струйка желтого дыма, поднималась к горизонту дорога. Ее вид взволновал меня, как в детстве, когда эта дорога казалась мне бесконечной и обещала множество чудес. Передо мной, за железной дорогой, тянулась другая гора, Иванова, сплошь укрытая сосной и березой. Продолговатые рябые облака стояли над ней высоко и неподвижно…
Нет, что ни говорить, нигде на свете небо не бывает таким ясным, и нигде, если долгая непогода, оно не томит так своей безысходностью. Травы здесь пахнут сильней, чем где-либо, и нигде и никогда я не видел дороги заманчивей этой вот, что по дальней горе вьется среди берез и пашен".
Думается, что и родина отца, село Аларь, где Александр, безусловно, не раз бывал и где испытывал непроходящую боль, оставалась в его сердце всегда. Здесь, за околицей села, открывалась равнина, но не та, что привольно расстилается по берегам больших рек или составляет часть знаменитых западносибирских низменностей, а счастливо нашедшая приют между окрестными холмами и давшая возможность местным крестьянам затеять здесь пашню. От родового дома Валентина Никитича - осевшего от времени строения, летом затененного зеленью палисадника, - открывается вид на просторное поле. Далекий лес кажется застывшей на горизонте низкой, темной волной. Невольно подумаешь: не тут ли Александр придумал название своей первой одноактной пьесы: "Дом окнами в поле"?
И не свои ли детские чувства выразил он в рассказе "Солнце в аистовом гнезде":
"Он сидит на крыльце вполне счастливый, весь наполненный любопытством и удивлением прекрасным этим миром. Он готов поверить чему угодно, готов что угодно понять. Знакомый мир кончается за дальними вербами, пыльная дорога через поле ведет прямо к чудесам и открытиям".
Сам автор этих строк в возрасте маленького Витьки, героя рассказа, тоже был полон и любопытства, и удивления, и жажды помочь всему живому вокруг. Не зря же его матушка, скромно рассказывая о сыне, выделила житейски важную для ребенка черту:
"Собирал по округе бездомных собак и кормил их. Всегда у нас во дворе кто-нибудь жил - то Буска, то Пират, то Лайка. Когда Пират пропал, Саня бродил по лесу три дня и звал его - может отзовется?"
Над судьбой Вампилова горько думаешь: столько страданий приносила жизнь семье, в которой он вырос! И не горе ли, терзавшее его близких, больно ранившее его самого, рождало болезненную отзывчивость юного сердца?
В одиннадцатилетнем возрасте он потерял старшего брата Володю. "Иногда ездили мы в Иркутск, к дяде Кеше, - писала Галина. - Как-то поехали с Володей, а он по дороге вдруг плохо себя почувствовал и присел на скамейку - не мог идти. С того раза и заболел, порок сердца обнаружили. В последнее лето всё на подоконнике сидел, и мама с ним. Проснулся однажды в половине шестого утра, говорит: "Мама, я сегодня умру. Ты не плачь, у тебя еще дети есть". А в одиннадцать он умер. Очень мы его жалели. Удивительно добрый он был. Мы по очереди за хлебом ходили, получали по карточкам, и если случался довесок, его нам разрешалось съедать. Так Володя свой кусочек всегда маме приносил".
"В горькую минуту мы хоронили его, - как об общем ребячьем горе вспоминала Вика Морозова. - Цветов в ту пору не было. Мы наломали хвойных веток, сделали прощальные венки. Помогали Анастасии Прокопьевне выстоять в ее горе…"
Ниже мы приведем воспоминания многих людей, знавших Вампилова с детства. Сейчас подчеркнем лишь, что страдания матери, тревожные впечатления первых лет жизни, запомнившиеся ему разговорами старших о далекой войне, о бесчисленных утратах, о голоде, как и загадочные дали цветущей вокруг земли, - всё напитывало юную душу почти несовместимыми в другое время поэтической созерцательностью и неотступной печалью. Надеемся, что читатель поймет, как связан мир героев драматурга с миром его детства, а явно угадываемые родословные персонажей - с судьбами его земляков. И главное - как духовная биография Александра Валентиновича, начавшаяся в сибирской глубинке в военное лихолетье, определила нравственное звучание его пьес, ту щемящую доброту и любовь к людям, которыми дышит каждая страница Вампилова.
Вечерами, в сумерках, в школьной ограде начиналась особая жизнь - с мерцающей печуркой в уголке двора, с общими посиделками и разговорами. Об этом с щемящей памятью рассказал Александр Валентинович:
"Я вылез из кабины попутной машины возле школьного сада, прямо против своего бывшего дома… Через старые ворота я вошел в большой двор, по углам которого стояло четыре дома. Двор был пуст, только куры копошились в дальнем его углу и у крыльца с перилами мотоцикл мерцал на солнце бежевыми крыльями и тусклыми от пыли ободами. Этот двор назывался школьная ограда, а в домах, где в каждом было по два, по три крыльца и по стольку же квартир, всегда жили учителя, уборщицы и истопники.
Еще из машины я заметил, что огород у нашего дома разгорожен и растут в нем, как мне показалось, лишь пырей и крапива. Так оно и было. Но из машины я не заметил главного: двери и окна были заколочены. В доме никто не жил.
Я к нему подошел, на крайнем окне доска была оторвана, из щели потянуло на меня осенним, почти лесным запахом плесени. Я зашел с другой стороны, со стороны огорода, и остановился против своих окон.
Здесь по-прежнему стояла одна старая лиственница, и, помню я, от этого, от ее тени в одной из наших комнат всегда было немного темней. Лиственница жива, за нее все еще можно привязать бельевую веревку, можно забраться по ней на крышу и серы, наверное, еще можно наковырять.
А барак и в самом деле отслужил свое. Построен он из здоровых лиственничных бревен, но так давно, что не только бревна прогнили, но прогнила уже и тесовая обшивка, сделанная много позже. Правда, обшивка вся уже рассыпается и внизу и вверху, а бревна гнилые только внизу, у земли, а наверху они еще хоть куда, ядреные и годные, пожалуй, и для новой постройки.
Когда-то в этом бараке был пересыльный пункт, и здесь ночевали этапные по дороге в Александровский централ. Значит, в этом доме у них был один из последних ночлегов в пути.
Нет, никаких решеток и даже следов от них я никогда не видел. Видимо, был в свое время барак переоборудован, я помню его уже покрытым тесом и крашенным в цвет желтых березовых листьев. На моей памяти в нем всегда жили учителя.
Я представлял себе летний вечер, каким был здесь лет двадцать назад: открытые настежь окна, в доме движение и голоса, горшки гераней, выставленные на завалинку, большую огуречную гряду, маки, подсолнухи в дальнем конце огорода, изгородь из осиновых тычек, в воздухе видимое глазами струящееся от нагретой изгороди тепло и жужжанье пчел.
Сейчас я стоял как раз на том месте, где в это время мы разводили тогда небольшой огонек. На солнце он был бледный, и, если не было дыму, с другого конца огорода его можно было и не разглядеть. Из кирпичей была устроена простенькая тяга, и ужин готовился тут, чтобы ночью в комнатах не было жарко, и дров сюда надо было меньше, хватало щепок, которые мы, ребятишки, собирали у новой в те времена школы. Из комнат слышен был голос матери, по-учительски громкий и отчетливый, или репродуктор, круглый, черный, из огорода казавшийся дырой в белой стене, распевал: "Где ж вы, где ж вы, очи карие…"
А сейчас окна заколочены, и от них меня отделяет густая метровая крапива. Можно было обойти ее, оторвать от окна пару досок и заглянуть внутрь, но мне не захотелось. Я снова вышел в большой двор и уселся там на скамейке соседнего дома. Захотелось увидеть кого-нибудь из знакомых, но я решил никуда не заходить, а подождать, когда кто-нибудь появится…
Наконец, скрипнула дверь, из соседнего дома вышла маленькая, черноволосая женщина с ведром в руке. Я узнал ее сразу, поднялся и пошел к ней навстречу. Это была тетя Зина, давнишняя школьная уборщица. Я рос на ее глазах, мы рядом жили. Она заметила, что я к ней иду, остановилась и, заслоняясь от солнца ладонью, смотрела на меня. Мне показалось, что она совсем не изменилась, а когда я видел ее последний раз - лет семь назад или десять? "А, - сказала она и назвала меня именем моего брата, хотя, я думаю, она меня узнала, а спутала лишь имена, - давно приехал?"
Она говорила, слегка подергивая головой (это у нее всегда было), быстро и таким тоном, как будто мы с ней виделись не далее как вчера. Вблизи я разглядел: нет, сильно постарела, конечно, постарела. Да ведь и лет ей сейчас много, пожалуй. Мы успели сказать всего несколько слов, когда на тракте вдруг раздался грохот.
Тетя Зина встрепенулась и, снова прикрыв ладонью глаза, стала смотреть на ворота. Я оглянулся и увидел, как с мягкой дороги, расплескивая воду, на тракт въехала водовозная бочка. Тащила ее понурая клячонка, а впереди, задом едва касаясь бочки, мостился старик-водовоз. Бочка загремела по тракту дальше, в ограду не заехала.
"Куда это он? - заволновалась тетя Зина. - Куда он, черт полосатый?"
Я хотел возобновить разговор, но из этого мало что выходило. Бочка с водой не шла у нее из головы. Я сказал ей, что, дескать, я пока пошел, что буду еще здесь и, стало быть, еще увидимся. И направился в школу. Тетя Зина успела мне сказать, что там сейчас идут последние экзамены…"
Нас не удивляет, что в своих коротких воспоминаниях Анастасия Прокопьевна сообщила только самое главное. Уже взрослому сыну она сказала как-то: "Матери всегда должны быть строги к своим детям и к их способностям должны относиться критически". Что же она сочла необходимым сказать о Саше?
"Рос он спокойным ребенком, очень любознательным, впечатлительным. С нами жила бабушка, моя мама, на руках которой с ранних лет рос Саша. Она, как и всех детей, нежно его любила. Он ее также очень любил. Много сказок и былей слышал от нее, много книг она ему прочитала.
В школьные годы много читал - библиотека осталась у нас от моих родителей. Любил Пушкина, Лермонтова, Чехова, увлекался Есениным. В детские годы Гайдар был его любимым писателем. Повесть "Голубая чашка" Саша мог пересказать наизусть.
Он как-то увлекался многим: и музыкой, и спортом, участвовал в драмкружке. Хорошо играл на гитаре, пел немножко. Любил классическую музыку, особенно Бетховена, Моцарта, Чайковского. Был бессменным членом школьной редколлегии. Хорошо рисовал.
Он как будто спешил все ухватить, торопился… Участвовал в турпоходах: то на велосипедах, то на лодках. Я иногда очень беспокоилась за участие в этих походах. Любовь к путешествиям сохранилась на всю его короткую жизнь…"
А дополнения к этому рассказу найдем мы в воспоминаниях Сашиных ровесников и педагогов. Клавдия Николаевна Токтонова, которая несколько лет была классным руководителем у мальчика и преподавала ему литературу, рассказывала:
"Думаю, что на моих глазах происходило становление его личности. Большое место в формировании его характера, на мой взгляд, принадлежало семье. Это была удивительная семья, по-настоящему интеллигентная, где благородство отношений ценилось превыше всего.
Анастасия Прокопьевна работала многие годы завучем. И нас, молодых, она учила не только профессиональным навыкам и педагогическому мастерству, но и урокам жизни.
В те далекие пятидесятые годы жили мы материально плоховато. Особых развлечений не было… Верховая езда, тайга, катание на лодках, а зимой на лыжах, самостоятельные вечера, долгие споры о литературе в потемневших классах при освещении пламенем топившейся печки, дрова для которой ребята запасали сами, - вот круг их занятий и интересов.
Вспоминаю уроки литературы… Никогда не забуду уроки, посвященные чтению и разбору пьесы Горького "На дне". Идет чтение по ролям. Саша читает слова Актера. Описать невозможно, надо слышать самому. Это была тонкая душа, душа художника и артиста.
Точным, образным, емким языком он обладал еще в школьные годы. Рассказывает о смешном - не улыбнется сам, только в глубине темных глаз лукавинка. Так он и на уроках отвечал - коротко, сдержанно и точно. А классные газеты, оформленные его рукой! Поражали чутье к краскам, культура оформления…
Был он любимцем класса, к его слову прислушивались, а говорил он кратко, без лишних слов. Часто уходил в себя, как будто обдумывал всё то, что скажет вслух спустя годы".
Сверстники Саши рассказывали о нем по-своему, так, как они запомнили его детской памятью: "Очень любил литературу - записала на страничке для Кутуликского музея одноклассница Вампилова Тоня Проскурякова. - Даже приносил на уроки художественные книги и читал их во время уроков. Положит на колени и читает. Отбирали книги, его наказывали".
По этому поводу Галина Валентиновна заметила с юмором:
"Историчка, молодая учительница, жаловалась бывало: Вампилов сядет боком, книга на скамейке посторонняя - читает. Учительница делает замечание, а он ей: "Подождите, я сейчас дочитаю и буду вас слушать!"".
"Очень хорошо писал сочинения, - продолжала Проскурякова, - всегда его сочинения зачитывала классу Клавдия Николаевна как примерные, как надо писать. А правила не учил, только и читал. Портфель не носил, а за рубаху положит книги и тетрадь и идет на урок. На вечерах он всегда читал стихи, много заучивал наизусть…"
"В те годы, - напоминал учитель психологии Александр Филиппович Сомов, - интерес к учебе у детей был очень большой. Взять, к примеру, ребят из того же школьного двора: братья Морозовы, Шагаловы, Саша Колченов, Саша Вампилов. Все они, да и товарищи их (которые почти постоянно были в нашем дворе), отличались желанием учиться и способностями к чему-то: тот увлекался радио, тот музыкой, все прилично рисовали, любили петь, ну и представления придумывали, роли распределяли. В этом последнем, как я сейчас помню, Вампилов Саша играл не последнюю роль. Показывать - это было его страстью".
"Тогда все мы увлекались, - подтверждала Вероника Морозова. - Помню, под руководством учителей приготовили спектакль по мотивам поэмы Пушкина "Цыганы". Саша Вампилов исполнил роль старого цыгана. Он же был музыкальным оформителем этого спектакля".
Впрочем, о страсти лицедействовать есть свидетельства и самого Александра. В 15 лет он начал переписываться со своим бывшим одноклассником Геной Белобородовым, который после окончания семилетки уехал из Кутулика.
Сохранилось семь посланий Саши к своему другу, очень непосредственных, искренних, эмоциональных - пожалуй, любое определение, которым отличаются произведения журналиста, прозаика, драматурга Вампилова, приложимо и к этим письмам. Выберем из них те строки, в которых речь идет об увлечении автора сценой.
"Да, я записался в драмкружок и играл в довольно просторном отрывке из "Молодой гвардии" роль Сергея Тюленина. Играл, по словам зрителей, хорошо. Сейчас будем готовить "Побег" или еще что-то, где мне хотят дать порядочную роль. Брать ли?"
В следующих письмах:
"Приветствую, Гена, твою работу на сценической ниве. Приветствую! Хорошее, брат, дело… Говоришь, играл Горностаева. Вы взялись за крупную вещь. Но мы поскромнее. Ставили "Двадцать лет спустя"… Вообще мне сцена нравится. Чувствую интерес и еще кое-что".
"5 ноября у нас в клубе (был) школьный вечер. Торжественная часть и художественная самодеятельность. Гвоздь последней - школьный драматический кружок со своей первой работой, пьесой Михаила Светлова "Двадцать лет спустя". Прочти обязательно, хоть, может, уже читал. Готовились спешно, но не плохо. Играл роль комсомольца Васи Направо. Имел возможность взять роль Сашки Налево, но почему-то не взял. Итак, вечером 5 ноября играл на кутуликской сцене. Играю вроде уж не так (для нас) плохо. Говорят, хорошо…"
Но, пожалуй, наибольшую сродненность с душой кутуликского мальчишки приобрела музыка. Гитара, о которой мы упоминали выше, - прадедушкина, потемневшая от времени, стала не просто спутницей Саши на школьных вечерах, в дальних поездках и ближних походах - она стала на многие часы его собеседницей, выразительницей его дум и настроений. "Когда ездили в колхоз на уборку урожая, копать картофель, убирать овощи, - записала Проскурякова, - он всегда брал гитару, играл и пел, мы любили его слушать".
Как-то после гибели Александра Валентиновича в одной школе подошла ко мне учительница. Девочкой она жила в Кутулике в том же школьном бараке, что и Вампиловы, через стенку от них. С улыбкой она вспомнила о Саше:
- Гитару мучил - каждый день! Однажды говорю ему: "Мешаешь мне готовить уроки". А он так дружелюбно: "Да? Ну потерпи. Вот освою инструмент - научу тебя". Как тут обидишься?