Много позже, узнав о дружбе Вампилова с Николаем Рубцовым, я подумал, что, может быть, от Саши пришло сердечное "матушка" в стихи поэта, который, как известно, остался сиротой в раннем детстве и мог - от одного вампиловского слова - пронзительно ощутить сыновнюю любовь:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Речь Вампилова трудно воспроизвести. Хорошо помнятся многие разговоры студенческих и более поздних лет - их содержание, - но иные из них я не берусь передать дословно. Если Саша рассказывал что-то, то стремился найти точные, часто юмористически окрашенные выражения. Казалось, что шутливое, а то и острое словцо гнездится у него на кончике языка. Например, при знакомстве с девушкой на ее вопрос, учится он или работает, Саша мог ответить:
- Работаю. В цирке цыганом.
В мужской компании на удивленный вопрос одного приятеля:
- Слушайте, а чего это он женился на женщине, которая старше его на семнадцать лет? - ответил:
- Может быть, у него в детстве не было бабушки…
До сих пор помнятся многие его фразы, звучавшие в разговорах, а затем перешедшие в записную книжку: "Слова, настоянные на спирту"; "Бледный от ревности"; "Лицо помятое, как будто кто-то выспался на нем"; "Весной даже от обувной фабрики пахнет конфетами"; ""Какой вы нахал", - сказала она с уважением"; "Душой я страстный, но тело у меня вялое"; "С похмелья. Развертывает утром газету: "Взглянуть, что делается в трезвом мире"".
Он и в будничной беседе продолжал словесное творчество, с удовольствием повторял удачную фразу, с ходу изменял неудачную. Умел помочь собеседнику, толкующему о своем долго, туманно, витиевато, выразить ускользающую мысль коротко и ясно. Мог сбить неуместный пафос рассказчика одним лукаво произнесенным словом. Очень хорошо подхватывал чужую мысль и заканчивал ее в своем ироническом ключе. Однажды мы сидели в комнате однокурсницы, и хозяйка пожаловалась, что уже пятый год учится фотографировать - и все без толку. Я, смеясь, сказал:
- Только женщина может столько лет осваивать несложное дело…
- …и, наконец, заявить, что оно непостижимо, - закончил Саша.
В нашей болтовне часто шли в ход фразы классиков, вроде чеховских: "Что такое слезы человеческие? Малодушная психиатрия, и больше ничего!" или "Человек вы почтенный, а с женщинами держите себя так, как какой-нибудь Джэк". А уже как продолжение этих шуток - собственное вампиловское творчество: "Я впечатлительный - я жениться могу"; "Впал в бесскандальное элегическое настроение"; "Шел с пьяной грацией".
Какие еще качества выделяли его? В нем было необыкновенно развито чувство товарищества. Он не жалел для друзей ничего: ни душевных сил, ни времени, ни средств. "Сам погибай, а товарища выручай" - по этой русской пословице он поступил и в последние минуты своей жизни.
У него, например, было правило: всюду, где приходилось платить деньги - в столовой, в кинотеатре, у входа на танцплощадку, - он рассчитывался только сам. Ты мог сделать это лишь тогда, когда у Саши не оказывалось денег. И голодным ты ходил только в том случае, когда в кармане Вампилова, как и у тебя, не оставалось ни гроша.
Но важнее было другое - тонкость и деликатность, которые Вампилов вносил в отношения товарищества. Мне трудно подтвердить это каким-то особенным, убедительным примером из нашей тогдашней жизни. То, о чем я говорю, пропитывало и речь, и поступки, и все поведение Александра.
В учебе ребята нашей группы, в том числе и Вампилов, особого рвения не проявляли. Стипендию, правда, все студенческие годы получал каждый. Это значит, что провала или посредственной оценки на экзаменах мы избегали (с "тройками" тогда стипендию не давали). Но стремления к высоким оценкам, к успехам пусть не во всех, но хотя бы в отдельных университетских дисциплинах, никто не выказывал. Отчасти это объяснялось, наверное, тем, что лекций, которые вызывали бы особый интерес, оживленные толки и обсуждения в студенческой среде, не читалось. Разумеется, были преподаватели, любящие свой предмет. Но не возникало между нами и большинством наших наставников особой душевной привязанности. И сейчас, когда я читаю в статьях о Вампилове утверждения, что кто-то из университетских преподавателей сразу приметил в студенческой массе "паренька с живыми азиатскими глазами", "тонкими артистическими пальцами" или что его страсть к книгам и театру "умело подогревалась" дальновидными профессорами, то мысленно говорю авторам: не лукавьте, выдавая за истину ваши домыслы. Наоборот, можно только удивляться, что в те времена мало кто из педагогов университета интересовался творчеством студента, который в течение трех лет, начиная с третьего курса, постоянно публиковал в вузовской многотиражке оригинальные рассказы.
Конечно, наставники наши читали их, возможно, даже отмечали для себя, в уме, что автор не без способностей, но никто не проявил желания и не нашел времени, чтобы поговорить с ним; исключение - Василий Прокопьевич Трушкин, опекавший начинающих авторов в литературном объединении.
А обыденные отношения с педагогами - что ж, они были добрыми, иногда, на строгий административный взгляд, даже непозволительно дружескими. К примеру, старший преподаватель С., который вел курс "литературное редактирование", аттестовал нас в конце года так: побеседовал со всеми разом, поставил каждому желанный зачет и тепло попрощался.
Бывали и курьезные случаи. На экзамен по истории КПСС мы пришли в неважной форме: так уж совпало, что накануне вечером отметили в общежитии чей-то день рождения. Саше выпал билет, согласно которому он должен был рассказать о десяти "сталинских ударах", повергших фашистскую Германию в прах. Дело было уже после XX съезда партии, ореол "вождя народов" померк, но - странное дело - миф о полководческом даре вождя продолжал жить, во всяком случае, в вузовских учебных программах. И по воспетому Сашей "стечению обстоятельств" рассказывать мифическую историю разработки "гениальным стратегом" известных военных операций выпало ему, сыну "врага народа"!
Вампилов непочтительно, даже в саркастических выражениях, излагал свои мысли по поводу сталинских военных талантов. Он вяло водил указкой по карте; один из "ударов", если судить по жесту нетвердой руки, был нанесен совсем в удивительном месте, чуть ли не в районе Норильска. Преподаватель, в вытертом, прохудившемся галстуке и с красным носом, тоже недомогал в это утро, поэтому слушал рассеянно, блуждая беспокойным взглядом по столу, полу, окнам; мысли его витали далеко от этой комнаты. Вампилов получил хорошую оценку.
Однокурсник Владимир Мутин рассказал другую историю:
"А помнишь, как Саня сдавал немецкий? Пришел на экзамен, выучив одну фразу: "Гиб мир драй". "Что вы хотите?" - задает преподаватель вопрос. "Гиб мир драй: дайте мне тройку…" - "Битте", - отвечает экзаменатор и просит зачетку, смеясь вместе со студентом".
Конечно, не только из курьезов складывалась наша студенческая жизнь. Было стремление узнать новое, разобраться, понять… Мне кажется, мы не стремились быть поближе к своим Наставникам еще и потому, что многого ожидали от общения друг с другом. Такие разные, мы уже могли что-то дать друг другу или, в конце концов, сообща добыть то, что обогащало душу.
И странным образом соединила нас судьба: все ребята в нашем кружке были совершенно равнодушны к общественным должностям, к "постам", к которым рвались студенческие функционеры. Примеры идейного словоблудия, лицемерия в общественном поведении давали, конечно, старшие.
Вспоминаются образчики наших университетских воспитателей. В многотиражке вышла страница, подготовленная членами литературного объединения. Если в глубине души наш брат, стихотворец, и рассчитывал на чье-то внимание, то разве что только однокурсниц. Но никак не ректора. А именно он, кандидат физико-математических наук, разразился в следующем номере большущей статьей, в которой по-отечески отстегал безусых лириков (я перечитал ее в подшивке, как давний, полузабытый анекдот).
Посмотрите-ка: одному, оказывается, всего дороже "веселый ритм и музыка полей и тихой ночью лунное сиянье". "Ни слова не сказано, - возмутился папа-физик, - о народе, о труде, о борьбе за построение коммунизма". Второй, понимаете ли, "целый мир любить готов". "Целый мир без всяких оговорок, - вышел из себя ректор, - а ведь в мире наряду со светлой частью имеется и темная, есть империализм".
Где-то на втором году учебы, в сентябре, наш курс, как обычно, работал в колхозе. Курс - это две учебные группы, полсотни человек. Выдумщиков хватало: выступали в сельском клубе с наскоро подготовленными концертами, выпускали шутливую стенгазету, украшали барак, где жили, смешными лозунгами. И тут в деревню нагрянула университетская комиссия, надзиратели над нашим "морально-политическим духом". Смурные гости записали что-то в блокноты и отбыли. По возвращении в город на первом же комсомольском собрании мы услышали гневные речи преподавателей и студенческих функционеров. Декан факультета, неряшливо одетый человек, взвизгивая, кричал с трибуны, что студент Н. (украшавший стенгазету призывами типа: "Дальше от начальства, ближе к кухне!") "поет с голоса реакционного американского публициста Рестона".
Это была какая-то вакханалия фарисейства и тупости. Но сегодняшний читатель может убедиться по записным книжкам Вампилова: он уже тогда фиксировал образ времени без ретуши и суд над ним вершил без боязни. Прочтите: "У дураков всегда больше принципов"; "Чрезмерная святость, как и фанатизм, всегда ведут к изуверствам"; "Слова "любить", "люблю" звучали в его устах страшно неестественно"; "Разгул слабоумия". А какая зрелость ума, духовная свобода видны в такой записи: "Опричнина, коммунисты, фашисты, лейбористы, маккартисты - все это временные категории. Дураки, умные, любимые, нелюбимые - категории вечные".
Отношение Александра к тогдашней комсомольской бюрократии точно передал Игорь Петров: "Началось это на первом курсе, когда после избрания комсорга он очень серьезно предложил включить в план работы комсомольской группы коллективный выход… в планетарий. В первый раз, да на первом курсе, когда еще сильна была инерция школьного комсомола, это предложение приняли нормально и включили его в план. Правда, пожелание рядового комсомольца группа так и не осуществила. Однако каждый год при составлении очередного плана Вампилов первым поднимал руку и тихим, невинным голосом предлагал этот самый злополучный "коллективный выход в планетарий". То, что это издевка, все прекрасно понимали".
Но вне университета у Саши и его приятелей начиналась другая жизнь. Все же время на наше поколение свалилось благодатное: после крещенской стужи диктата, однообразия мнений, запретов на всё и вся - возвращенные имена в отечественном искусстве и вновь открываемые величины в культуре зарубежной, ожидание больших перемен, радужные надежды…
* * *
Особое место в этой весенней жизни занимало чтение.
Осенью "оттепельного" 1956 года вышел двухтомник Есенина. Вампилов и его друзья полдня прели, зажатые тугой толпой покупателей, в книжном магазине на улице Ленина, - и каждый обзавелся драгоценным изданием. Через год кто-то по счастливой случайности приобрел томик Павла Васильева, его читали и сообща, и в одиночку, передавая из рук в руки. После набивших оскомину стихотворных прописей его поэзия - буйная по краскам, плотски жаркая и душная - пьянила, как хмель:
Да то не сказка ль, что по длинной
Дороге в травах, на огонь,
Играя, в шубе индюшиной,
Без гармониста шла гармонь?
Что ель шептала: "Я невеста",
Что пух кабан от пьяных сал,
Что статный дуб сорвался с места
И до рассвета проплясал!
В те же дни будущие филологи открыли для себя Бориса Корнилова, Исаака Бабеля, Андрея Платонова, Артема Веселого, Ильфа и Петрова… Книги лежали в общежитии студентов под подушками, на тумбочках, в фанерных ящиках под каждой кроватью. Саша приходил в комнату однокурсников почти каждый день, садился на койку, читал вслух "Одесские рассказы" или "Золотого теленка". И уже среди прежних, знакомых тирад, то и дело звучащих по поводу и без повода, вперемежку с чеховскими или гоголевскими, изрекались новые: "Пусть вас не волнует этих глупостей…"; "Он думает об выпить хорошую стопку водки…"; "Бензин ваш - идеи наши…"
Борис Кислов принес книжку, вышедшую в большой серии "Библиотеки поэта" - у автора было уменьшительное, детское имя: "Саша Черный". Читали опять же вслух, обсуждали. Казалось внове, что сатирическое жало стихов, изящных и едких, направлялось не против политических врагов или сил, мешавших общественному развитию, а против обыкновенного, тихого, заплесневелого быта, который живуч при любых формах жизни. Поискали и нашли книги других сатириков, чьи имена стали носиться в воздухе. Вампилову очень нравились эпиграммы Александра Архангельского, наиболее эффектные из них он помнил наизусть и при случае декламировал.
Я выбрал для дипломной работы Есенина - кого же еще! Потребовалось знакомство с писателями его времени, с его окружением. Взял пропуск в спецфонд университетской библиотеки и прочел - о ужас! - статью Бухарина о поэте, "Роман без вранья" Мариенгофа, стихи Клюева, Клычкова, Ширяевца, Наседкина, а к ним строфы того же Мариенгофа, Шершеневича, Кусикова, мрачные книжонки Крученых о есенинской судьбе и творчестве. Когда выписал книги Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, был потрясен, что собрание сочинений последнего состояло из двадцати с лишним томов. В темной, задымленной курилке библиотеки делился с Сашей своими открытиями; пытался вынести ему - хотя бы на пару часов - "Роман без вранья": Вампилов очень интересовался этой книгой, заклейменной Горьким.
Набрасывались и на зарубежных авторов, чьи книги появились на прилавках магазинов. Открывались Хемингуэй, Ремарк, Сент-Экзюпери, Кафка и многие другие… у каждого были свои кумиры. Тогда впервые прочел Вампилов О. Генри, ставшего его любимым писателем. Сидя на железной койке в нашей убогой студенческой комнате, он элегантно произносил строки, особенно понравившиеся ему: "Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная карточка Деда Мороза"; "Он остановился в квартале, залитом огнями реклам, в квартале, где одинаково легки сердца, победы и музыка". Это терпкое вино фразы составляло одно из блаженств Вампилова. Он и из Бабеля с большим удовольствием повторял не смешную тарабарщину еврейских диалогов: "Что сказать тете Хане за облаву? - Скажи: Беня знает за облаву…", а необыкновенные метафоры автора: "Несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре" или "Пьяницы валялись на дворе, как сломанная мебель…" Уже позже, в публикации из записных книжек Вампилова, прочел я его признание: "Меня удивил Бабель. Яростный, ослепительный стиль".
Еще долго, да всю жизнь, будем мы нести восхищение и благодарное чувство к чародеям слова. В столетний юбилей О. Генри Вампилов не удержался, написал для читателей молодежной газеты о своем любимом авторе - излил душу.
Давняя и неослабевающая привязанность была у него к русской классике. Душа его лежала к тем гениям, которые выразили "трагическую подоснову мира". В поэзии, например, его внимание останавливали стихи, отмеченные глубоким, мучительным чувством. Читая их наизусть, он любил выделять неожиданный, но оправданный эпитет, необычную метафору, а особенно - лукавую или язвительную шутку, вроде лермонтовской: "Устрой лишь так, чтобы тебя отныне недолго я еще благодарил". Плакатные краски, общественные призывы, если они не несли искреннюю боль, не трогали его. Акварель, тихое, исповедальное слово, горящая под пеплом страсть - вот что было ближе ему.
До третьего курса Саша писал стихи. Несколько из них сохранилось и теперь опубликовано. Оставив в стороне их несовершенства, мы можем убедиться, что молодые чувства и размышления выражались Вампиловым негромким словом, с благородной сдержанностью и душевной чистотой:
Что неприветливо, широкий дол, шумишь?
Не можешь мне простить разлуки?
Что не хранят, чего не помнят люди,
То, вечный, ты и помнишь, и хранишь.
Я навсегда в твоих лугах бескрайних,
Я навсегда в твоих лугах густых.
И после всех дорог судьбы -
Случайных,
Извилистых, запутанных, крутых -
Последняя дорога мне прямая -
Сюда, чтобы спокойно умереть…
Как-то на квартире молодого иркутского поэта, к которому мы с Саней наведались, разгорелся спор о тогдашних литературных "звездах". Хозяин утверждал, что стихи модных в те дни поэтов нравятся людям смелостью содержания и новизной формы. Вампилов не согласился. Весьма спокойно и коротко он сказал, что деклараций в этих стихах достаточно, а сложностей жизни не видно. Что касается неполной, ассонирующей рифмы, которую сейчас чаще всего выдают за поэтическую новизну, то после есенинского "Пугачева", стихов экспериментаторов 1920-х годов это не новизна, а повторение пройденного. Вскоре Саня шутя сочинил пародийное стихотворение "в современном духе", из которого я запомнил одно четверостишие (фамилия поэта П. Реутского, с которым наша компания дружески сошлась, упомянута здесь без всякой задней мысли, просто из озорства):
Есть поэт в Иркутске,
Петя Реутский,
Я его чегой-то не пойму.
Говорят, что жил когда-то Каутский,
Ну, да это мы простим ему.
Сегодня интересно прочитать рецензию Вампилова на книгу стихов Анатолия Преловского "Просека" - этот небольшой отзыв был опубликован в газете "Советская молодежь" в апреле 1959 года. Оценка сборника студентом четвертого курса дана вполне благожелательная, но Вампилов не был бы Вампиловым, если бы не ввернул какого-нибудь иронического замечания, выражающего его вкус. "В последнем стихотворении, - нарушил он ход своего одобрительного монолога, - второй раз в сборнике употребляется слово "взахлеб", которое в книжке стихов может, пожалуй, употребиться только раз, да и то в большой поэтической запальчивости".
О том, что год после окончания школы не прошел для Вампилова даром, а был наполнен чтением книг, которые оказались в домашней библиотеке и полюбились ему в старших классах, свидетельствовали не только "есенинские вечера" в первые студенческие дни, но и его суждения, не так уж часто звучавшие в устах ребят нашего возраста. Виталий Зоркин припомнил разговор, который произошел с участием Вампилова и одной нашей однокурсницы:
"Мать Моцарта, - сказал Саша, - писала сыну: "Ты сочиняешь столько мелодий. Как ты это делаешь? Откуда ты их берешь? Ты что - садишься и начинаешь писать?" Моцарт отвечал ей: "Нет, мама, чаще всего они возникают, когда я еду в карете. Я начинаю насвистывать. И мне нравится то, что я насвистываю. Тогда я это записываю и обнаруживаю, что это новая музыка". Он насвистывает в карете! И всё! Каково, а?
Таня рассмеялась, грациозно покачала красивой головкой, как умела делать она одна в нашей группе, кошачьим жестом погладила Сашу по плечу и сказала кокетливо:
- Нам всем остается только насвистывать!