//__ * * * __//
Вечером вновь уселись за стол, и вопреки желанию соседей, не страдавших особым пристрастием к политике, Сергеич запустил по телевизору вереницу итоговых новостей. Говорящие головы в мундирах и костюмах, со значками национального флага с бриллиантами и без, для Кума были словно живым альбомом воспоминаний. Многих он знал лично, с кем-то дружил, с кем-то воевал, кого-то содержал. Но эти выкормыши и подмастерья его предали, списали, отскочили в сторону. Неизменным пока оставался лишь магический страх перед его именем. Только если раньше фамилию Кума страшились услышать, то сейчас боялись произнести. И если еще пару лет назад "Сергеич" был грозным инструментом и фактором высокой политики, то сегодня лишь основанием милицейских разорений и уголовных расправ над всуе его помянувшими.
- Вова, красавец! - бросил Жарецкий в телевизор, в котором премьер трепал по холке пони Вадика. - Настоящий правитель. И Диму, дурачка, вместо себя определил на пять лет, все косяки на него спишет и обратно вернется. Стратег, что ни говори! Правда, Володь?
- Да, молодец, Владимир Владимирович! И Дима парень толковый, - Кум единственной рукой вытер со лба болезненную испарину.
Сергеич вспомнил родной Питер, холодный, каменный, с узкими дорогами и пятиконечными углами. Город неживой, всего лишь симулятор среднестатистической европейской столицы. В нем можно было лишь править. Москва искушала богатством, Питер искушал властью всякого обладателя воли и разума. В каждом времени свои идеалы. Наверное, родись Кум лет на сорок раньше, то он бы командовал партизанским соединением. Историю движет человеческий дух, Господь лишь определяет направление. Окажись гусар Давыдов, политрук Клочков или шахтер Стаханов нашими современниками, то были бы они сейчас лидерами Солнечногорской, Волоколамской или Луганской ОПТ. Ибо власть и деньги стали банальными ориентирами подвига в Новой России.
С Путиным Сергеича познакомил Собчак. Сам Анатолий Александрович, по мнению Кума, был человеком теоретическим, ярким, харизматичным, но абсолютно лишенным деловой хватки и политического хладнокровия. Такие, как Собчак, падали в обморок при виде пореза на собственном пальце, но по лужам чужой крови шлепали равнодушно. Он не верил даже своим демократическим убеждениям, но зажигал ими сотни тысяч сограждан, уставших от коммунизма. Примером этой метаморфозы стало его долгожданное вступление в КПСС в 1991_м году, за несколько месяцев до гибели Партии. Он был незаурядно интеллигентен. Даже матерщина Анатолию Александровичу давалась настолько тяжело, что резала слух окружающих смачной брезгливостью и неестественной натужностью. Будучи почти филологом, Собчак почитал мат за особый язык, подобный иностранному, - язык скотов, без владения хотя бы навыками которого он боялся оказаться непонятым даже своим ближайшим окружением. Мат, вымученный устами Анатолия Александровича, придавал его интеллигентным разглагольствованиям вящую значимость приказа.
Изгнанный из гэбэшной резидентуры в Германии за не чуждые всякому молодому человеку шалости, Путин пришел к Собчаку в Ленинградский университет. Опытный наставник мобилизовал отвергнутую "кровавой гэбней" восторженную алчность своего помощника для дел практических, неприглядных, без которых наша демократическая власть непременно превращается в лишь самоубийственное словоблудие. Володя был послушен, исполнителен и предан настолько, что даже стал крестником единственной наследницы градоначальника северной столицы.
Но уже в то время, когда Собчак вместе с единомышленниками в обшарпанных университетских кабинетах высасывали из Локка и Гоббса либеральные доктрины, русские парни из тамбовских сел по кабакам и рынкам начинали конвертировать этот невнятно-красивый демократический пафос во власть и деньги. Володя по прозвищу Кум, неплохой боксер с атрофированным чувством страха, сначала вышибалой бил морды хамам на дверях кафе "Роза ветров", затем вместе с соратниками крутили наперстки, лишая лоховатых граждан азартных излишеств. А потом Питер вздрогнул от лязга затворных рам в войне за социалистическое наследство.
В душе Владимир Владимирович восхищался бандитской эстетикой. Он завидовал отчаянной брутальности колхозных пацанов, хозяевами рассекавших на "Мерседесах" по городу-герою, в котором он, коренной ленинградец, за копейку малую шнырил на профессора Собчака. Володя тоже хотел "Мерседес" и сотовый телефон, похожий на чемодан, хотел блатовать, строго корча бровями. Он мечтал быть похожим на них, но в силу характера и обстоятельств позволить он мог себе лишь малиновый пиджак, на цвет которого не переставал удивляться Анатолий Александрович. С особым шиком Володя, подражая братве, носил свой красный макинтош поверх адидасовских штанов.
После захвата Смольного дела у профессора и его подручного резко пошли в гору. Но власть без силы, что плоть без крови. Штатное расписание почившего в бозе КГБ вызывало у питерских реформаторов больше измены, чем надежды. Новой правящей "аристократии" нужен был новый боевой отряд. Роль Дзержинского в цитадели революции выпала на долю Кума, заслужившего ее бесстрашием, волей, стратегической хваткой и личным обаянием. Даже после покушения в 1994_м потерявший на операционном столе пробитые пулями почку и правую руку Сергеич вернулся на опричную службу, с утроенным энтузиазмом выполняя заветы демократических вождей.
Во времена, когда водка еще не была "Путинкой", Володя очень гордился знакомством с Владимиром Сергеевичем. Понимая, что для Кума он лишь "смольное решало", облажавшийся Штирлиц называл эти отношения дружбой. Для помощника Собчака Сергеич был кумиром, хотя последний был на четыре года младше будущего диктатора. Володя считал, что они очень похожи. Почти ровесники, почти одинаково невысокие, почти тезки. В Куме Вова видел себя, победившего комплексы, страхи и собственную ничтожность. Они были на "ты". К чему привык один, то льстило другому. Однако никто так не был посвящен в нюансы бизнеса помощника Собчака, как Сергеич. Возможно оттого, что стал его частью.
Когда Владимир Владимирович, замеченный и благословленный Березовским, перебрался в Москву в сводчатые кабинеты, Сергеич остался приглядывать за Северной столицей. Они победили. Воевать уже было не с кем. Они стали элитой, несомненной и неприкосновенной. Тот, кто раньше оформлял на них протоколы, теперь их охранял. Оппоненты уже не терялись в лесах, а пропадали в застенках. Сергеич меценатствовал и правил. Все обласканные славой искали его дружбы и покровительства. Розенбаумы, Михалковы, Дробыши и Крутые водили вокруг него хороводы, припевая дружескую здравицу, которая становилась для него все более актуальной. Он чаще задумывался покинуть тревожную родину: отдохнуть и подлечиться.
Меж тем его тезка уже несколько лет царствовал в России. У Владимира Владимировича из самых близких питерских коллег - наставников остался один Сергеич. От радиоактивной виагры в Калининграде скоропалительно скончался Анатолий Александрович. Он умер на руках Шабтая Колмановича, российско-израильского шпиона, покровителя баскетбола, хозяина бессчетных бизнесов и большого любителя женщин. Спустя несколько лет общего друга двух Владимиров в собственной машине расстреляют на Новодевичьей набережной. Убийц не найдут никогда.
Владимир Сергеич хорошо помнил последние дни на свободе. Тогда он мог уехать в Европу. Навсегда или на время - еще не знал сам. Сергеич встретился со своим тезкой в Кремле. Они давно перешли на "вы". Владимир Владимирович уже не считал, что они похожи. Он так и не смог одолеть страхи, комплексы и ничтожность, но себя в Сергеиче уже не видел. Он видел в нем лишь тюремную пыль. Президент бесцветно улыбался старому товарищу, смотрел в глаза и жал левую руку, а еще он разрешил ему покинуть Россию.
Когда Кум "зеленым" коридором проходил на питерский рейс в Шереметьево, на Чкаловском аэродроме, что под Москвой, шла погрузка спецназа и прокурорских полковников с ордером на арест "ночного губернатора". Путин не хотел, чтобы Сергеича брали в столице, хотя это бы не потребовало секретной масштабной спецоперации, развернутой на северо-западе страны. Он не хотел огласки преданной им дружбы. Кроме того, президент знал, что у Сергеича есть страстишка коллекционировать компроматы, из чего особой тайны Кум не делал, видя в этом гарантии собственной жизни. Бывший друг понимал, что нелицеприятный архив спрятан за границей со всеми вытекающими распоряжениями на случай смерти доверителя. Но пока Кум будет умирать в тюрьме, есть шанс вырвать материалы, закошмарив ближайшее окружение "ночного губернатора". То, что Сергеич никогда не сдастся, сомнений в бывшем друге не вызывало, обостряя в нем ненавистную зависть к недостижимому мужеству.
Когда по двору дачи в Тарховке рассыпались бойцы, Сергеич, встретивший их в шортах и шлепанцах, совсем даже не удивился. Он лишь вспомнил глаза президента, обмакнувшие собеседника ацетоновым взглядом. Вспомнил его вазелиновую улыбку. Сергеич не раз наблюдал со стороны, как эта панихидная мимика знаменовала начало жертвоприношения.
//__ * * * __//
"Странно, что лампадку пока не отняли и на кичу не сослали, - сбился с мысли Сергеич. - Гена или Артурчик еще вчера должны были операм стукнуть", - искренне удивлялся Кум.
- Игру свою не неси, я тебя все равно обыграю! - Саня что-то доказывал Жарецкому. - Куда нам до тебя? Живем на болоте, спим с корягами! Такие, как ты, даже в проруби непотопляемы. Сосут при всяком режиме. Это во время Гражданской войны красноармейцам давали отпуск только после сыпного тифа. Так вот предки твои моральные организовали бизнес: за коробочку с пятью тифозными вошками брали 250 рублей. Запомни, думаю, лет через пять пригодится.
Не встретив протестов со стороны олигарха, Саня со скучным разочарованием отправился на дальняк.
Обитая практически в туалете, зэки, чтобы глушить естественную вонь, жгли бумагу. Обрывок ее сворачивался в плотную трубочку, которая поджигалась и сразу тушилась, начиная тлеть сизым дымом, перебивая животные запахи.
- Сань, откуда у тебя этот, как его. Ну, чем в церкви пахнет? - лицо Ирискина, читавшего на шконке в другом конце камеры, вытянулось удивлением.
- Ладан! - вспомнил Жарецкий.
Саша держал в руках тлеющую трубочку, благоухающую священной смолой. Сокамерники столпились вокруг разбойника.
- А как ты ее пропитал?! - воскликнул Жарецкий, вдыхая благодатный аромат.
- Ничего я не пропитывал, - нежно огрызнулся Саня. - Оторвал, как обычно, свернул и поджег.
Через минуту вся камера наполнилась светлым, чистым дымом, сладким, с марципановым привкусом. Он обволакивал зэков спасительной теплотой и благоговением. Камера замерла в торжественном страхе, молча дожидаясь, пока серая палочка не истлеет в пепел. Саша и Сергеич крестились. Ирискин, словно исподтишка, тоже чертил крестик пальцами на груди. Жарецкий ошарашенно щурился. Умар и Бесик молча уткнули глаза в пол.
Но как только бумага прогорела и ладан рассеялся, тут же начались безбожные эксперименты Гены и Артура. Рулон бумаги был обнюхан, подожжен, потушен и обнюхан вновь. Но лишь привычная гарь резала обоняние каторжников. Тщетно провозившись с бумагой, Ирискин и Жарецкий в смешении чувств расползлись по своим шконкам.
- Саня, а что такое "рабь"? - Умар подошел к учителю, со счастливой улыбкой расплывавшемуся на нарах.
- В смысле?
- Ну, здесь. Нощ, лядэная рабь канала. Что это за лядэной раб?
- Это не раб, это ледяной блеск, - тихо вздохнул Саша.
- От души, братуха. - Ингуш замялся и продолжил: - Ты же знаешь, у меня жена русская, значит, дочка тоже, выходит, русская. У меня в этой жизни только они остались, больше ведь никого. Все эти мои земляки, братья потерялись. Нет у меня никого. Зачем я мусульманин буду? Ты только никому не говори, но я вашу веру хочу принять.
- Креститься хочешь? - Саша понимающе перехватил взгляд Умара. - Точно решил?
Ингуш молча кивнул.
В девять вечера в хату зашла проверка. Арестанты построились. На Жарецком,
Ирискине и Бесике сияли новенькие медные крестики, которые регулярно раздают зэкам местные священники.
- В камере шестеро, все в порядке, - доложил дежуривший по камере Сергеич, ласково обводя взглядом новообращенных в Веру Православную.
//__ * * * __//
Закончилось Светлое Христово Воскресение. Уже за полночь, когда все соседи дрыхли под казенными одеялами, Сергеич поднялся со шконки и просунул ноги в старенькие вьетнамские кроссовки на потертых резинках - предмет горькой памяти.
На второй день пребывания в тюрьме "ночной губернатор" продиктовал адвокату список необходимых вещей, которые супруге следовало ему передать. Номером один значились кроссовки. Спустя неделю жена прислала однорукому сидельцу в посылке кожаные кеды на шнурках. Он смотрел на подарок с тупой душевной болью обреченного на одиночество. В этой жизни у него больше никого не осталось. Супружний презент он обменял у сокамерника на ношенную клеенчатую обувь без завязок.
Порывшись несколько минут под шконкой, Сергеич достал вчерашнюю лампадку, зажег ее лишь пятой спичкой. Губы беззвучно шептали молитву, высокопробное счастье чудесным теплом лампады разливалось по телу. Слова его эхом отразились за спиной. Рядом стояли Саша и Умар. Взгляды троих были устремлены на решетку, в просвете которой стояла выцветшая иконка с образом Спасителя. Шепот стал звучать громче, голосовым накатом возвеличивая слово.
"Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ. И сущим во гробех живот даровав!" Раз за разом Кума подхватывал Саша, охваченный спасительной силой, сокрушая стены каземата в тленную условность. Умар поспевал только за окончаниями. Они не слышали стука вертухаев в "тормоза", не слышали окриков и матерных угроз. Они не видели решеток, не видели стен. Свободны, живы и счастливы как никогда раньше.
PR[пиар]ACbl
Анатолий был не по годам умен и солиден. В общественных связях юноша интриговал лет с шестнадцати в должностях помощников приблатненных политиков и политизированных блатных. Через пару лет он уже обзавелся специфическим словарным запасом, нужными знакомствами, а также уважительным доверием непосредственных руководителей за щепетильность в обосновании каждого украденного у них доллара - качество, иногда принимаемое за порядочность. В двадцать лет у него было три составляющих успеха профессии: избыточный вес, борода и зачаточный, но прогрессирующий алкоголизм. Благодаря стодвадцатикилограммовой массе и непропалываемой поросли на щеках и подбородке Тосик искусно скрывал свое юношество, камуфлируя его лишним десятком лет. Слова Гоголя "толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои" Тося ударно доказывал собственным примером.
Бороду Тося отпустил или по мудрому совету, или по интуиции. Ничто так не скрывает истинный возраст, не прячет ужимки и суету морщин, но зато придает ее обладателю степенности, надежности, уверенности и консерватизма в убеждениях. Некоторым в своих зарослях удается прятать жадность, блуд и подлость, которые дружно выпирают корявой карикатурой, стоит лишь удалить волосяные насаждения. Детское пьянство, пока единственный значительный Тосин порок, являлось для молодого человека инструментом коммуникации с нетрезвым миром политики и бизнеса. И вправду, делать карьеру печенью в наше время куда достойнее, нежели другими органами. Кроме прочего, в переговорах благодаря мощным жировым отложениям разум Анатолия обладал заветной форой над более тощими собутыльниками. Толя сидел напротив меня, азартно потребляя двойной вискарь, обтирая рукавом жирно-потливый лоб, не смущаясь тридцатиградусным июньским зноем. Рядом с ним, посасывая мате, угрюмо жался его новый приятель Алексей, которого Тося зачем-то все время хлопал по спине.
Леша был тяжел и надменен, словно изображал сумоиста перед схваткой. Его комплекцию уродовала неестественная борьба железа с упрямым процентом жирности, лоснящим квадратные щеки бизнесмена. Черные волосы, аккуратно уложенные и зализанные, открывали мощный лоб, накатывающий на маленький, но аккуратно круглый зрак. Леша постоянно морщился, что отмечалось подергиванием кустообразной шерстяной перегородки между бровями. Лицо Алексея мимикрировало, как будто его хозяин игрой физиономических мышц пытался изображать то суровую брутальность, то философическую проницательность. Леха был завешен брендами, как манекен в турецкой лавке. Он был моден, но приторно-ярок, что, впрочем, сливало его с толпой завсегдатаев ночных клубов.
Лехе, бывшему ярославскому менту, фартануло на несколько миллионов долларов, когда растерянный лесопромышленник, покусившийся на мошенничество, не выдержал напряжения прикрученных к его гениталиям проводов. Отписав на Лешину маму весь бизнес, неприлично поджаренный, но счастливо освобожденный подозреваемый отбыл в Латинскую Америку. Впоследствии Леха не без труда переживет новость, что "весь бизнес" оказался лишь фантиком, скрывающим истинное состояние жертвы полицейского произвола. С чемоданом денег Леха двинул в Москву. Дальше все пошло шаблонно: прикупил столичной жилплощади, "Кайен" и долю в каких-то ларьках. На оставшиеся бабки Леха решил раскрутиться звездой московского гламура. Он даже закончил курсы "пикапа", где его два месяца обучали искусству знакомства со столичными барышнями. Дипломированный сердцеед приоделся и, подражая новой тусовке, начала нюхать кокаин. Здоровья Леха был крепкого, поэтому кокса в него лезло, как нафталина в шубу. Сначала три, потом пять, потом десять граммов в сутки не стали для него пределом. Через три месяца носяра у фартового мента превратился в полированные дупла, сияющие сталью двустволки. Причиной чрезмерного увлечения молодого человека наркотиком явилось, как ни странно, полное отсутствия для Лехи какого-либо эффекта. Иными словами, сколько бы он ни нюхал, его совершенного не торкало. Увеличивая дозу, он каждый раз надеялся, что цепанет. Но, увы, не цепляло. Зато кровь, изменившаяся в составе, требовала продолжения кокаиновой услады. И Леха продолжал тупо нюхать, устремившись к неминуемому разорению. Попытки делать карьеру плодов не приносили. Леха даже отправил заявку в кадровый резерв Президента и вступил в ряды "Единой России". Но все двигалось вяло, заторможенно, даже несмотря на то что Леха подружился с помощников председателя московского отделения партии, поскольку последний теперь знал, что у этого "жирного пидора" всегда можно разнюхаться.
Алексей перестал спать, а сны случайные стали терзать кошмарами. Он несколько раз просыпался от электрического разряда оголенного провода, прикрученного уже к его собственным органам в собственных грезах.