//__ * * * __//
В другом углу хаты поселился вполне герметичный коммерсант, у которого липосакции требовали даже щеки. Фамилия Раппопорт вполне гармонировала с его внешним видом и мошеннической статьей, по которой Натаныча и гнали по этапу отбывать свою пятерку. Он уже давно научился страдание превращать в философию. В тюрьме ничего не боялся благодаря врожденной наглости и твердому убеждению, что ушлость и деньги сильнее понятий. Поэтому он смело гнобил быков и хамил блатным, каждый раз в последний момент ловко соскакивая с прожарки. Хотя порой ему и доставалось, но доставалось редко инев морду. К подобным случайностям Раппопорт относился как к неизбежности, переживая их с улыбкой и упорством.
Его сожителем по нарам оказался калмык - участник пятигорской группировки, здоровенный, мясистый, недалекий, но духовитый. Парню недавно перевалило за тридцатку. И без того малоэстетичную физиономию украшал расплющенный нос с торчащими вывертом ноздрями, как у демона из японского эпоса. Маленькие степные глазки дружно постреливали морзянкой - верный признак боксерского прошлого. Уголовника звали Балдан. Прямой, как рельса, деревянный, как шпала. К знаниям Балдан тянулся не слабее, чем к воровскому, но и там, и там все безнадежно упиралось в железную дорогу. Балдан и Раппопорт приятно нашли друг друга. Калмык хотел подучиться, еврей - поглумиться. Первым делом Раппопорт закалил в бандите уважение к сединам и мощному интеллекту, вторым - сочувствие к еврейской судьбе, сломанной милицейским антисемитизмом и тяжелыми недугами. После этого у Балдана автоматически отменилась потребность спать на шконке в положенную смену: добрую половину прав на сон калмык уступил мошеннику. Однако спустя несколько дней Балдан начал раздражать Раппопорта своей бесцеремонной и неуместной любознательностью. В более остроумные собеседники Натаныч взял унылого коррупционера-чиновника, погоревшего на распределении каких-то квот. Чиновник всего боялся, вел себя зашуганно-скромно, но прекрасно играл в шахматы, составив бойкую партию Раппопорту. За баталиями неотрывно следил Балдан, на котором мошенник срывал зло за проигрыши. Натаныч бил по больному, заводил разговор, в котором калмык понимал лишь предлоги и союзы. Надо отметить, что и сам Раппопорт понимал не намного больше, но беззастенчиво грузил Балдана "концептуальностью", "синергетикой" и "пассионарностью". Калмык злился, но виду старался не подавать.
- Россия - говно! Валить отсюда надо! - тяжело вздыхая, резюмировал Раппопорт, поставив шах чиновнику, на что тот одобрительно кивнул. - Балдан, ты как думаешь?
- У меня такие же мысли, - осторожно ответил калмык.
- Какие у тебя, колхозника, могут быть мысли? - неожиданно рубанул Раппопорт.
- Как ты меня назвал?! - Белки узких глаз резко воспалились.
- Потому что фуфло ты двинул! - не растерялся мошенник.
- Какое фуфло? - буксанул калмык.
- Только заднюю сейчас не надо включать. Ты сам сказал, что у тебя есть мысли.
- Ну?
- Что ну? Чтобы иметь эти самые мысли, надо уметь мыслить.
- А я мыслю! - рычал бандит.
- Ну, как же ты, Балданушка, можешь мыслить, если даже не знаешь, что это такое?
- Как не знаю? Знаю! - не отступал калмык.
- Хорошо. Тогда скажи, что такое мышление?
- Эта... - промямлил вконец запутанный Балдан.
- Не знаешь? Во! Это даже Вася знает, - Раппопорт подмигнул чиновнику, уже будучи осведомленным о его дипломе философского факультета с отличием.
- Мышление есть рациональная способность структурировать и синтезировать дискретные данные путем концептуального обобщения, - не моргнув глазом, выдал чиновник.
- Ну, видишь, все как просто, Балданушка, - Раппопорт снисходительно похлопал по плечу калмыка. - Ты хоть запомнил или еще повторить?
Калмык промолчал, но обиду закусил, прицелившись на отместку своему сожителю. А Раппопорт продолжал разглагольствовать о судьбах нации, не замечая всполохов злых раскосых огоньков.
- Страна дебилов! - распалялся мошенник. - Здесь же девяносто процентов - это быдло.
- Подожди, - рявкнул Балдан. - Подожди! Вот мы втроем сидим. Девяносто процентов быдло? Это ты к чему сейчас ведешь?!
- Ну, а ты сам кто такой? - взвизгнул Раппопорт.
- Я не понял, он меня быдлой назвал?! - подскочил со шконки калмык, призывая общественность в очевидцы.
- Да не волнуйся, быдло тоже люди. - попытался реабилитироваться Раппопорт, и, сопоставив угрозы и риски, судорожно рванул головой в сторону подальше.
Но было поздно. Калмыцкий кистень из костей и кожи перекраивал и без того мало приличный портрет мошенника. Хата замерла, затаив дыхание, ожидая продолжения. Но бандит увлекаться не стал. Раппопорт, закинув голову, чтобы не расплескать кровь из разбитого носа, пошкандыбал утираться на дальняк.
//__ * * * __//
К генеральской форме Слава Раппопорт всегда относился с чрезмерным пиететом. Наверное, сказывалось, что генералом был его дед Моисей Раппопорт, заведовавший снабжением рабоче-крестьянской армии. В 1936 году за пару отправленных не по назначению эшелонов с мукой Моисей Абрамович пал жертвой сталинских репрессий. Бабушка Славы, на которой числилось две дачи в Переделкино и три квартиры на улице Горького, поневоле переехала в Соликамск, откуда уже не вернулась. Их сын, не желая быть родственником врагов народа, написал отказную от сгинувших родителей и поменял фамилию. Своим детям он поведал о легендарном дедушке, лишь когда его имя появилось в списках реабилитированных мучеников сталинского террора. Подрастающий Вячеслав был слезно тронут, вернув себе наследственную фамилию героя, не без прицела, конечно, на заветную эмиграцию в Святую Землю. Однако с развалом Союза мечты об израильском гражданстве померкли на фоне зарева отечественного капитализма. Слава крутил наперстки, фарцевал джинсой, кидал лохов через проходняки. Потом пошли машины: наши, не наши, краденные, отнятые, всякие. Потом замахнулся на оружие и кокаин, но вовремя ужаснулся последствиями посягательств на милицейскую монополию. И Слава вновь ударился в искусство разговорного жанра, без устали помогая гражданам радостно расставаться с наличностью. Лет через семь Раппопорт дышал в полный рост. Жил на Тверской прямо по соседству с конфискованной у бабушки квартирой, обзавелся политическими связями на уровне сотрудников аппарата Госдумы, был своим в мире театра и кино: пил с Калягиным, спал с Гурченко, серьезно задумываясь спродюссировать фильм про дедушку. Тюрьма "подпилила" Раппопорту ноги.
Мошенник, ослепленный собственным талантом обосновывать необоснуемое, воспринял новых соседей по новой жизни как скопление тех же лохов, только очень злых и примитивных. Это восприятие спустя уже неделю заключения заставило Славу окончательно обнаглеть и расслабиться. Камерных быков Слава начал называть "лошарами", что моментально вернулось Раппопорту пацанской предъявой. Слава перед лицом возмездия пояснил спортсменам, что "лошара" - это такая маленькая лошадка скандинавского эпоса - символ скорости, мужества и плодородия. Последняя ипостась была выражена мошенником непечатно-смачно, что вконец развеяло все претензии к Раппопорту. Единственное, к чему Слава привык не сразу, так это к отказу от неполиткорректных слов: чувствуешь, сзади, чепуха, впросак, место, очередь и так далее, - что в тюремном контексте имело похабную подоплеку. Но и здесь Слава не терялся. Однажды для профилактики его забросили в пресс-хату: три атлета, натасканные операми, парочка нечистых на руку клерков - пассажиров случайных, тихих и почти безмолвных.
За Славу взялись на совесть. Бить в тюрьме нельзя - не по понятиям, но случается всякое. Основная задача - держать человека в постоянном животном страхе лютой экзекуции за каждое "неправильное" слово, неверный шаг и даже за трусы короче семейных. Специалистов подводить хрен к носу, с черными поясами и кэмээсами хоть отбавляй. Слава потерял аппетит, не слезал со шконки, расчесывая свою обострившуюся от нервяков экзему. И месяца не прошло, как Раппопорт уже всерьез подумывал идти сдаваться следствию, лишь бы сорваться от своих недобрых попутчиков.
На очередной прогулке Слава робко курил под колючкой с менеджером Васей, жалуясь на невзгоды бытия. Рядом приседал боксер Вова с погонялом Булочник, оперской до носков.
- Вот почти уже год сижу, - вздохнул Слава. - А никак не могу одуплиться.
- Ты сейчас чего сказал? - Булочник пружиной вынырнул между Раппопортом и Васей.
- Володь, ну, эта. Ну, то, что не одуплился я еще, - лепетал Слава, прикидывая, где он дал маху.
- Мы в тюрьме сидим, а ты здесь такие слова кидаешь. Я с тебя как с понимающего спрашивать буду!
- За что? - ужаснулся мошенник.
- Знаешь, что такое одупляться?
- Нет, - развел руками Раппопорт.
- Одупляться - это в ж... Почему мы - порядочные арестанты должны терпеть твои косяки?
На повышенный тон и отдельно расслышанные слова подтянулся остальной состав сучьей сборной. Ашот, стрелок из кингисеппской братвы, вломивший подельников, хрустнул позвонками, разминая шею и, окинув Славу презрительным взглядом, гордо поделился с публикой: "А я, как присел, только через три года одуплился".
- А я еще на малолетке, - признался второй качок.
Слава понял, что он их сделал.
- Так, вы чего, - расправив плечи, взревел мошенник. - Получается, пидоры!
- Что ты сказал? - заревел Ашот. - Я тебе, сука, сейчас кадык вырву!
- Пацаны! Хотя какие вы пацаны? Петушата, не кипешуйте. Это кореш ваш лепший слил, с ним и разбирайтесь, KTO пидор, кто сидор. Но, чтобы вконец с вами не зафаршмачиться, давайте кушать отдельно. Как-никак в тюрьме сидим, - сплюнул Слава и ушел в сторону.
Через час хату разбросали. Раппопорт задышал ровно, но следствию все-таки сдался.
Через четыре года он, чужой и забвенный, возвращался в столицу на перекладных электричках. Чтобы вернуться в свой прежний мир, нужны были подъемные, которых не было. Временное пристанище Слава нашел у бывшего сокамерника - отставного генерала танковых войск, год отсидевшего за незаконное переоформление под коттеджное строительство танкового полигона. Генеральская форма Раппопорту пришлась к лицу. Через пару дней размышлений Слава решил начать с автомобильного бизнеса.
И вот, неделю спустя, Раппопорт в форме генерал-лейтенанта танковых войск гонял воздух возле ворот с большими выпуклыми звездами воинской части, какой именно - Слава имел очень мутное представление. В руках мошенник держал кожаный портфель, перехваченный двумя ремнями с застежками. Пять минут ожидания, и у ворот остановился новенький черный "Порш Кайен", загруженный тремя чеченцами. Но из машины вышел только один, косолапой походкой борца приблизившись к Раппопорту.
- Здравыя жылаю! - медленно проковеркал чечен, протягивая руку.
- Привет, - Раппопорт смотрел сквозь него на машину. - Эх, жалко, что черный. Дочка_ то серебристый просила.
- Зато кожа белый, как кокос. Фарш лымытированный. На заказ два таких делали - мне и Рамзану! Один в Москве, другой в Гудермесе, - причмокнул чечен.
- Видел я ваш Гудермес из бомболюка, - не удержался Слава, не постеснявшись своих танковых шевронов.
- Ты берешь или нэт? - рыкнул борец.
- Подвинешься по цене? - прищурился мошенник.
- Нэт. Мы же с тобой все обсудили.
- Дочка-то серебристый хотела. Ну, коль, обсудили. И опять-таки слово офицера ведь тоже не хрен собачий, - рассуждал себе под нос Слава. - Сейчас только загоним на ремзону. Ребята ее посмотрят, и по рукам ударим. Потом и обмоем у меня в кабинете. Приглашай своих бойцов!
- Мы не пьем!
- Айран Б айран?
- Деньги с тобой?
- Со мной! - Раппопорт крепко сжал портфель.
- Поехалы! - чечен благодушно улыбнулся.
- Куда? - танком насупился Слава. - Вас так не пропустят. Закрытый объект. Строго по пропускам. Даже для меня.
- Что предлагаешь? - продавец неожиданно растерялся.
- Давайте документы вместе с товарищами. Я прикажу, чтобы оформили пропуска. Сержант на КПП вас встретит и проводит в ремзону. Машину я сам загоню.
- Ждать долго? - чечен посмотрел на золотой "Ролекс", что не могло не остаться не замеченным Раппопортом.
- Максимум десять минут, - Слава еле заметно прикусил губу и продолжил в полголоса: - Часть очень секретная, поэтому на проходной детекторы, подковы. Чтобы мозги вам не парили, всякий металл: награды, ну, там медали, ордена, часы, оружие, если есть, "трубки" в машине оставьте.
Чечен молча подошел к собратьям, по-своему объясняя суть новых вводных. Вайнахи распряглись покорно, набив бардачок золотом, часами и телефонами, спрятав под переднее сидение два ":стечкиных". Вылезли из машины, где Раппопорт уже прилаживал ключ в зажигание.
- Возьми ксивы, - чечен протянул в форточку три российских паспорта.
- Спасибо, дорогой. Чуть не забыл, - благодарно вздохнул Раппопорт, пряча документы в карман.
Слава резко развернул машину.
- Эй, ты куда? - выпалил чечен, подперев коленом бампер.
- Испугался? - рассмеялся Раппопорт. - Не бзди, Шамиль! Это же ворота только для прохождения военной техники. У тебя же не танк. Придется через служебный загнать.
Спустя двадцать минут вайнах тряс за грудки часового на КП.
- Поломаю, сука! Где ваш долбаный генерал?
- Я же по-русски вам говорю, нету у нас генералов! - лишь испуганно мычал солдат.
Раппопорт одной рукой вертел руль, другой выбирал себе часы. Лезгинка, зазвеневшая из инкрустированного бриллиантами телефона, отвлекла Славу. Недолго думая, он ответил: "И тебе салам. Нету Аслана, братуха. Русским в плен сдался".
Еще спустя десять минут рота охраны кирзачами и матами проводила "профилактику терроризма" среди лоховатых горцев.
//__ * * * __//
Дни растворялись в недели - этапа не было. Вместо него в камеру закинули еще десятерых пленных, тощих, измученных, в мокрых линялых одеждах, насквозь пропахших потом, куревом и "Столыпиным". Их гнали с востока, гнали давно по тюремной России. Они мечтали о зоне чуть больше, чем о смерти. В глазах стояла исступленная усталость. Мысль - субстанция склонная к истерикам, была напрочь раздавлена страстным желанием выспаться и поесть. В камеру москвичей они зашли, как матросы в Елисеевский гастроном. Все было "по-братски" разделено и съедено. Еще через неделю закончились последние деньги. То, что было схоронено от вертухаев, им же и отдано за хлеб, спирт и наркотики. Потом начался голод. Люди, закупоренные в бетон, мариновались в собственных выделениях и испарениях. Влага пронзала легкие колючим паром, словно губкой, впитывающей туберкулезную пыль. Зэки стояли по двадцать часов. Из-за тесноты невозможно было сесть даже на пол. За ночь умерло двое. Отчего? В этом протухшем человеческом фарше даже толком не разобрали - кто. Опасаясь заразы, трупы брезгливо выдавили из стойла и утрамбовали под шконку рядом с Лампочкой. Во время очередного обхода тела не смогли вытащить из камеры, не успели, а вертухаев они мало заботили. Избавиться от жмуров удалось лишь спустя еще сутки, когда запах разложения заглушил камерную вонь.
Следующей ночью в хату закинули новенького: шлепанцы, шорты, майка, скромная сумка. Арестант выглядел лет на сорок: крепкий, спортивный, но с подпорченным тюрьмой здоровьем. Тело украшали блатные татуировки. На пальцах вместе с синими перстнями было выбито "БОСС", аббревиатура от "был осужден советским судом". Ноги клеймила гравировка "идут туда, где нет закона", на шее висел маленький алюминиевый крестик. Несмотря на мощные габариты, каторжанин сутулился, проваливаясь тяжелым шагом, как будто слегка прихрамывая. Его улыбка была скорее похожа на прищур. Свинцовый взгляд неповоротлив, под стать походке. Но мало кто мог перепутать эту волевую мощь, в любой момент готовую обрушиться на всякого, ставшего на его пути, с усталостью непосильного бремени. Он отвык от людей и отрешился от мира.
Мужчина провел в заключении последние тринадцать лет, из них девять в одиночной камере, своей судьбой обломав трагический пафос "Графа Монтекристо". Годы бетонного одиночества не тронули душу безумием. По три часа в день молитва, потом бесконечные отжимания, чтение и переписка с близкими. На пятисотой прочтенной в тюрьме книге он сбился со счета. Звали его Константином. Тюрьма и вера привили ему счастье. На четвертом году заключения его короновали в воры. Костя поднимал бунты, бескомпромиссно воевал с вертухаями, за что и был изолирован в четыре стены крытых зон на отечественных каторжанских просторах. До выхода на свободу ему оставался год. Теперь его везли в Минусинск - не сломать, так убить. Вор знал об этом, но судьбу свою не загадывал, и без того считая себя в долгу перед Богом. Костя хотел даже выбить у себя на груди: "Кто сказал, что Бога нет? Я его племянник", но не представлялось удобного случая. В воровском мире он был известен как Костя Костыль. Почему Костыль? Потому что на него можно было опереться. В узилище Костя видел свой крестный путь, прямой и бескомпромиссный. К призрачному освобождению он относился с иронией. "Я люблю свободу, но ее ко мне не тянет!" - частенько приговаривал Костыль.
Расположение хаты хитрое: на отшибе, в торце изолятора. Наладить "дороги", достучаться, поднять кипеш, раскачать тюрьму - невозможно. Наверное, поэтому сюда и кинули Костыля, посчитав, что здесь он не будет опасен.
Под утро на дальняке загнулся еще один чахоточный, совсем молодой парнишка, с полгода как поднятый с малолетки. Ему дали три года за драку - заступился за сестру.
На следующий день Костя подтянул камерный блат-комитет. Решили вскрываться. На тюрьме резать вены - это не самоубийство, это крайняя форма протеста. Попытка суицида - это ЧП, аЧП - это плевок в личное дело "хозяина". Вот и выходит, что достучаться до справедливости можно только кровью.
Перед вечерней проверкой блатные достали алюминиевые ложки с аккуратно заточенными черенками. Их примеру последовала остальная общественность. Интеллигенция перед процедурой тщательно протирала "весла" и мыла руки, дабы предупредить заражение. Сопровождая действо матерными воплями, кое-как принялись царапать приборами руки. Натурально вскрылись лишь четыре арестанта, которым суицидничать приходилось не впервой. Остальные в сонном мареве лениво ковыряли ложками вены, размазывая рубиновые окаемки. Тормоза открылись, в хату ввалились вертухаи в насквозь промокшем выцветшем камуфляже, образовав плотное каре, из-за которого выступил сам начальник тюрьмы.
Глаза сорокапятилетнего полковника мерцали напряженной озабоченностью, что было с удовольствием отмечено опытными зэками.
- Чего хотите? - Хозяин полностью овладел эмоциями, поморщившись от ядовитой испарины.
- Начальник, - победоносно прохрипел Костыль, зажимающий три хлюпающих рубца. - Разгрузи хату, дай хавчика, врачей и завтра же всех на этап.
- Или? - переспросил полковник, сверкнув живым интересом.
- Все здесь и ляжем! Все на хрен вскроемся! - зарычал вор.
Зэки с гордостью метронома кивнули головой. В изможденных глазах сияло торжество арестантского единства. Блатные, для которых рубцы на венах по значимости были сродни насечкам на прикладе снайпера, в душе праздновали победу. Интеллигенция сокрушалась за испорченную красоту, калькулируя в уме, во что обойдется выведение шрамов.