Коктебель должен быть наш
Ангел живет в каждом человеке, даже в том, кто об этом не подозревает, - считал отец русского нудизма, который призывал своих именитых гостей загорать без одежды. Максимилиан Волошин сто лет назад построил в Коктебеле дом. Прожив в нем некоторое время, он решил, что Коктебель - уникальное место на Земном шаре. И не ошибся. Полынная магия Коктебеля метафизична. Магнетизм Карадага оживляет даже мертвых. В Коктебеле люди не стали ангелами, но ангелы здесь побывали. Ангелы времени зря не теряли: они пробили в морских камешках дырки, рассыпали по пляжу. Эти камешки приносят людям счастье. Коктебель - город куриного бога. Волошин умер несчастным. Он не любил революцию. Она победила даже в Коктебеле. Фадеев справедливо объявил его посмертно контрреволюционным поэтом. Слишком пафосные символистские стихи порой мне кажутся поэтической археологией, но Волошин мне дорог как искатель параллельных миров, подданный всех богов мира, как гениальный тусовщик своего времени, собиратель не только камней, но и людей. Отогретые им после революции гости были сливками русской культуры.
Теперь по набережной Коктебеля ходят отдыхающие, любящие караоке, с мукой тупости на пережаренных лицах. Их хочется назвать мухосранцами, хотя это не слишком корректно. Мухосранцы превратили окрестности Коктебеля в помойные кущи. Иногда проваливаясь в грязь на черной улице с разбитыми фонарями, чувствуешь себя в пригороде Калькутты. Но полынная магия сильнее мухосранцев. В городе запахло возрождением.
"Константинополь должен быть наш". Достоевский сглазил большую русскую политику. Россия откатилась на Север. Крым согревал холодную страну виноградным солнцем. Благодаря Крыму наша культура никогда не была северной. Она теплее, чем климат России. Андрей Белый говорил, что каждый пятый художник и писатель Москвы и Питера связан с домом Волошина. Как возвратить Коктебелю статус творческой Мекки? Об этом никто не позаботится, кроме нас. Вот только кто эти "мы"?
Мы - крымские татары? украинцы? русские? крымчане? кто-то еще? Или все вместе? Пока что мы - это скорее всего никто. Нас, по сути дела, не оказалось. Есть, правда, ностальгические эмоции завсегдатаев, но нытье Коктебель не спасет. Есть группа симпатичных, но плохо сплоченных энтузиастов, работающих в Музее Волошина, чьи зарплаты исчисляются в отрицательных величинах. Коктебелю повезло с мэром, Алексеем Булыгой. Он вернул ему татарское название. Но мэр признался мне, что ему не на кого опереться. Коктебель - донор большой Феодосии. Денег на развитие не хватает. Несмотря на заслуги перед культурой, Коктебель до сих пор не получил статуса города. В административном смысле этот ПГТ - захолустье.
Волошин считал, что Россия мало полезного сделала для Крыма после его колонизации. Когда шел в Крыму красный террор, он мечтал отдать его Германии. Коктебель нуждается в мирном завоевании. Если Коктебель пойдет по дешевому пути, он станет находкой для секс-туризма. В Коктебель надо вкладывать деньги (строить дома, стильные гостиницы, разбивать национальный парк), а не кусать локти. Тогда и станет ясно, кто это - мы. Коктебель будет принадлежать тем, кто его любит. Коктебель должен быть наш.
Тонкие побеги из апокалипсиса
Рыжие листья каштанов отражаются в ее голубых глазах. Широкие скулы выдают: наша! В бордовой форме и шапке портье она рассаживает клиентов по такси и лимузинам, бойко говоря по-французски и по-английски, с ослепительной улыбкой. Нередко она переходит на русский. В парижской гостинице, где самый дешевый номер стоит под тысячу долларов, живет немало русских. Да и среди обслуживающего персонала она - не единственная наша. В бутике работает Валя, в ресторане - Вера. Мой друг, преподающий русскую литературу в парижском университете, говорит, что его славянская кафедра существует благодаря притоку студентов из наших краев - молодые французы охладели к русской словесности. Утром, покупая газету, он тоже говорит по-русски: в киоске осел наш соотечественник. В парижском метро все чаще слышна русская речь, стало опасно делать замечания.
Я уже не говорю о Берлине - он снова, как в 1920-е годы, превращается в "русский" город: певучее наречие слышно на каждом шагу. Сколько там наших? Не меньше ста тысяч. А в Вене? Около двадцати тысяч. Но, как сказали мне в Вене русские дипломаты, точное количество трудно определить: только восемьсот зарегистрированы в консульстве - остальные туда не ходят, не видя на то причины. Оттолкнувшись от родного берега, они стали тонкими побегами из апокалипсиса. Россия сокращается в их сознании до бабушкиного абажура, водки, салата из помидоров "с укропчиком".
Русские потянулись в Европу по разным соображениям. Этот массовый наплыв трудно назвать классической эмиграцией с односторонним движением по политическим причинам. Однако и по-другому его не назовешь. В основной своей массе это не злобная, фыркающая эмиграция. Это - поиски лучшей жизни. Мы ничем не лучше африканцев, которые, закутавшись с головой в одеяла, переплывают ночью на моторных лодках Средиземное море в надежде на гуманность европейских законов. Чеченские беженцы переходят зеленые границы по кукурузным и капустным полям без всяких документов. В своей миграции с Востока на Запад они знают, что в них на чужой границе никто не будет стрелять: за один такой выстрел правительство уйдет в отставку. В Австрии, например, чеченцев сажают, задержав на границе, в автобус и отправляют в общежития для беженцев на три месяца для разбирательства причин их миграции, выдавая им ежедневное пособие в 60 евро. Некоторые из них бомбят банкоматы и грабят квартиры. Другие с угрюмым видом, в одинаковых черных кожаных куртках и кепках болтаются по улицам, пугая население. Не дожив трех месяцев в общежитии, они растворяются в европейском воздухе.
Каждый русский, уезжающий на Запад на месяц и застревающий там навсегда, - герой романа о пробуждении национального самосознания, не нашедший своего места на родине. На Запад едут лучшие и худшие, утекающие мозги и криминал, но в основном те, кто хотел бы стать средним классом, однако в России у них не вышло. Вместо России русский средний класс складывается за рубежом. В отличие от послереволюционных эмигрантов, живших надеждой на возвращение в потерянный рай и потому не интегрировавшихся в европейскую действительность, что было их мучительной слабостью, нынешний искатель достойной жизни на Западе изо всех сил стремится мимикрировать, стать, как "они". Однако русский человек никогда не станет, как "они". Мне рассказывали в Польше: беда их эмиграции в Германии в том, что там поляки превращаются в немцев. Это - не про нас. Русский человек быстро осознает внутренние границы ментальной Европы, квадраты и треугольники их запретов - ему в них душно и невесело. Он разрывается между ироническим отношением к родине и душевной подавленностью: он никогда не переродится. Это сделают за него его дети, которые пойдут в местные школы, а он останется для них и для себя перегноем, даже если состоится как средний класс. Счастливой русской эмиграции нет по определению. Исключения в каждой волне уехавших на Запад подтверждают правило.
Лучше всего жить дома, а туда ездить. На Западе хорошо отдохнуть от родной дикости. Однако есть пределы морального согласия с русской родиной. Главная тема России - горечь. Все прогоркло. Когда возникают фрагменты идеологических "дежа вю", административные окрики, достойные советской реальности, невольно думаешь: нехитрая игра. Вы бы могли жить в Северной Корее? На Кубе? В Нигерии? На Гаити? Наверное, нет. Но это все-таки далекие катастрофы. А в нынешней Белоруссии? Будет ли завтра существенная разница между Минском и Москвой?
Так начинаются подспудные терзания.
Как я чуть не стал итальянцем
Если русский человек не любит Италию, значит он - дурак или отъявленный сноб. Список наших выдающихся соотечественников, которые объяснились Италии в любви, напоминает перечень Ивановых, Петровых и Сидоровых в телефонной книге. Русская любовь к Италии пугает своей банальностью. Так и хочется найти противоядие и пойти против течения назло всем, рискуя оказаться дураком или снобом. Но Италия - слишком сильный магнит.
В сущности, русские - несостоявшиеся итальянцы. В Италии есть все, что нужно русскому человеку для счастья. Поскольку для нас главным в жизни является счастье, мы попадаем, как мухи, в итальянскую паутину. Русский человек любит красоту, он терпеливо нацеживает ее из целомудренных русских пейзажей, березок, закатов и тихих омутов, а в Италии - куда ни глянь: горы, море, райские кущи. Русский человек любит тепло: костер и валенки, а Италия теплее валенок: в Риме в декабре сидишь себе на улице в кафе и ешь в лучах солнца свежую землянику. Русский человек любит загулять и оттянуться, но это все больше по пьяному делу, а итальянцы пьют вино и никогда не пьянеют, но зато поют песни, машут руками и веселятся. Немаловажна и любовь к искусству. У нас все с детства ходят в Третьяковскую галерею, а в Италии этих третьяковских галерей считать - не пересчитать. Куда, в какой город, ни приедешь, там своя Третьяковская галерея, да еще набитая доверху Рафаэлем и Леонардо, не просто передвижниками. У нас, конечно, тоже красивые церкви, но у них-то соборы, соборы, и все такие ослепительно радостные, жизнелюбивые, хоть танцуй перед алтарем. И мы бы тоже у нас сплясали, но здесь - строгость, всероссийское шиканье. А города? У нас есть Питер, у них - Венеция. Они похожи друг на друга, как пельмень и равиоли, но где нам взять свои гондолы? Вот мы и ходим хмурые, не зная ответа на этот вопрос. Похожи мы с итальянцами и по музыке речи: чудесные языки, но пишем мы свою литературу о тоске и боли, а они все больше о любви.
Взвесив все эти обстоятельства, я решил стать итальянцем. В то время я подолгу жил в Италии, писал сценарий для итальянского фильма. Итальянские девушки вскружили мне голову, субтропическая зелень освежила мне чувства и подсознание. С помощью чутких друзей, зайдя мимоходом в полицейский участок, я в один день получил вид на жительство - прямая strada к итальянскому паспорту. На итальянской границе таможня уже разговаривала со мной только по-итальянски, а их налоговики стали задавать мне нетактичные вопросы о том, плачу ли я в Италии налоги. Мне стало весело и страшно - купив на гонорар парфюмы и костюмы, я на глазах перерождался в итальянца. Я чувствовал себя обладателем Итальянского Сапога: я примерял его и наслаждался. Все хорошо, все бене, бене, бене, но затем я подумал, что такого количества счастья мое русское сердце, привыкшее к страданиям, не выдержит. Обилие положительных эмоций могло окончательно отравить мою душу. Италия мне почти что разонравилась: достигнутый идеал стал мне равнодушен, как покоренная, но все-таки немного чужая черноволосая женщина. Однажды я малодушно сдал пограничнику свой итальянский вид на жительство. Тот меня не понял. Зато у меня снова, в ту же минуту, возродилась нежность к Италии. Правда, и теперь, когда я туда приезжаю, компьютеры в аэропорту по-прежнему указывают на мою итальянскую принадлежность, но это уже полицейские мелочи жизни. Моя любовь к Италии - палка о двух концах.
Волшебная яхта "Полный отстой"
Память удержала не все подробности, на фотографиях остались, в основном, пейзажи. Мы взяли на прокат две яхты. Маршрут прост, как сюжет немого кино. Нужно проплыть от Солерно до Капри и вернуться назад. Не спрашивайте только, кому это нужно. Нетрудно представить себе: это было незабываемое путешествие.
Все можно списать на морскую болезнь, но скорее всего виновато мое воспитание. Я воспитан в добрых традициях отличать свет от тьмы. Это никогда не помогало мне в жизни, хотя служило маяком. Я - не католик, но идея чистого удовольствия мне всегда представлялась чем-то греховным. Я старался не выходить за рамки отечественных приличий. Между тем яхта - чистое, ничем не прикрытое удовольствие. В русском сознании яхта - это даже не символ, а вымпел роскоши, нарушение метафизических пропорций. Строго говоря, яхта похожа на клитор. При умелом обращении с ней можно дойти до многодневного оргазма. Но, если клитор есть у половины человечества, о яхте этого не скажешь.
С другой стороны, это всего лишь лодка с парусом. Я вырос из старых желаний, как из коротких штанов. Светло-карий прибой пруда, запах камышей на закате солнца, старый лодочник-пьяница, выносящий весла к причалу, черная вода на дне лодки под синими рейками, которую нужно вычерпывать консервной банкой из-под сардин в томате, скрип уключин и твоя первая прыщавая спутница, от неловкости телодвижений показавшая тебе при посадке трусы до пупа в голубой горошек - все это разрешенный воскресный разврат, под присмотром парковой гипсовой скульптуры, скромно названный спортивно-культурным досугом. Если мне раньше нравилось кататься на лодочке по подмосковному пруду, значит, продолжение следует. Однако яхта - бесконечное слово. Исторически граничит с древним Египтом. Яхта как идея бесцельна, подобно творчеству. Спортивный автомобиль или личный самолет гораздо более функциональны. Они куда-то едут, летят. Яхта плывет в никуда. Так начинается яхто-бред.
На яхте ты призван, непонятно зачем, мериться силой со стихией, тебе неподвластной. Ты знаешь, что море тебя сильнее, ноты его дразнишь, как дикого зверя. Возможно, в этом есть тайна человеческой природы, но, чтобы это понять, нужно быть состоявшимся или, по крайней мере, состоятельным человеком - яхта нивелирует эти понятия. В любом случае, ты стесняешься перед поездкой сообщить родным и близким, что ты собрался путешествовать на яхте, да еще вдоль берегов Италии. Это благоразумно. Иначе всю оставшуюся жизнь они будут просить у тебя дать им деньги взаймы.
Однако яхта как реальность человечнее идеи яхты. Во всяком случае, та тридцатифутовая яхта, на которой я плыл вокруг Капри. Особенно меня тронула система канализации, о которой редко пишут, но с которой приходится часто сталкиваться. Это все равно, что качать спущенную шину автомобиля ручным насосом, да и вообще все, что находится внутри, под палубой, от кровати до кубрика, производит впечатление ушибленного сознания. Однако ты не затем плывешь на яхте, чтобы копаться в ее анатомии. Ты плывешь, потому что ты сказал "хочу!".
До Солерно из Рима можно добраться на поезде, но я взял машину на прокат и поехал к другу, который уже ждал меня на берегу с двумя яхтами. Почему их было две, не знаю - возможно, в глазах двоилось. Вот так двоится и моя жизнь, но, если прищурить один глаз, то ничего, можно жить. У друга было задание снимать красоты, а мне - их описывать. Когда я приехал в порт, то облегченно вздохнул. Там было столько всяких яхт, больших, почти зловещих, с американскими флагами, и совсем маленьких, что все это хозяйство отложилось в сознании как бытовое явление, подверженное девальвации: мне вдруг показалось, что у всех в мире, кроме меня, уже есть яхта, и я один опоздал к распродаже. Впрочем, эта иллюзия рассеивается, как только выходишь из порта.
Яхта в открытом море превращается в скорлупу одиночества, мотив распродажи переходит в мотив потерь, но это - если прислушиваться к себе. Перед тобой же, сказал я себе, стоит другая задача. Вот тебе море, вот тебе скалы, ты их и описывай. Однако, подумал я, какой из меня Айвазовский. Ну, море, ну, скалы… Я лучше скажу о лимонах.
На Амальфитанском побережье сногсшибательные лимоны. Их так много, что весь берег кажется чисто лимонным. Но они в камуфляже, как американский солдат в блиндаже. На них накинута маскировочная сетка, чтобы птицы не сожрали, хотя, будь я птицей, зачем мне клевать горько-кислые цитрусы? А какие там есть лимоны-уроды! Они огромны, ну прямо арбузы, и когда я привез одного такого урода в Москву, он еле-еле залез в холодильник (а у меня нормальный, большой холодильник, не то что мини-холодильник на яхте), и все были сражены, и он до сих пор там лежит, крупнопористый. Кроме того это край красных, длинных, отчаянно острых перцев - местная основа гастрономического пожара. Во рту все горит, летает, плавится, будто военные склады взрываются, и ты все это тушишь плотным и тугим, как пожарная кишка, красным вином.
Но перед тем как я принялся есть, я познакомился с командой. На моей яхте шкипером был итальянец Клаудио, которого тут же прозвали Клавкой, и я подумал: русский человек весь мир может переименовать по-своему, что, верно, является формой психического расстройства. Клавка олицетворял собой безмерное итальянское гостеприимство, но, по контракту, не он нас кормил, а мы - его, и потому ему было трудно самовыразиться, хотя в конце путешествия Клавке все-таки удалось угостить каждого из нас чашечкой кофе. На другой лодке сосредоточилась русская команда.
Хорошо, что в море нет ГАИ. Плыви как хочешь. Если бы Артюр Рембо был жив, он бы переписал свою драматическую поэму "Пьяный корабль", потому что у нашей команды есть чему поучиться поэту. Заболеть на русской яхте морской болезнью было легче, чем у Клавки - они так быстро неслись вперед, преодолевая и штиль, и шторм, что мы на сутки теряли их из вида. Красоты Италии их не волновали, а между тем красоты сгущались.
Солерно, конечно, совсем не плох, но разве его сравнишь с Амальфи? В этом городе есть такой ренессансный, похожий на стираную тельняшку собор и такой монастырский сад глобальных бесед за собором, что ради этой красоты можно все бросить: и родину, и любовь. Но не спеши, читатель, разбрасываться. Лучше сохранить итальянскую красоту в своем сердце, сделать любительские фотографии и показать их, вернувшись на родину, своей подруге-жене. Это - мудрее, надежнее.
Если с красотой Амальфи еще можно кое-как сладить, то, поднявшись на такси в экстремально живописную деревню Равелло, надо сказать себе: здесь ты попался. Может быть, это не чудо света, но уже явно его окрестности. Мраморные бюсты античного парка смотрят тебе в душу на фоне смеющегося на солнце моря (как там у Горького: "Море смеялось"?) с немым вопросом: "Кто ты? Что ты здесь, парень, делаешь?"
Я видел, как молодая французская туристка с синим рюкзачком за спиной плакала, глядя на это зрелище. Мы тоже насупились с моим другом. Почему у них там все есть: и климат, и статуи, и розы (какие там розы!), и Юлий Цезарь, и демократия, а у нас? Что у нас?
- Хорошо, что еще пускают сюда посмотреть, - сказал друг.
- Да ну, отстой! - сказал я.
- Что - отстой?
- Да всё - отстой. И Италия - отстой, и статуи - отстой…
- И наша яхта - полный отстой!
Так мы переименовали нашу морскую волшебную флейту в "Полный отстой". И нам полегчало. Найти правильное слово - ключ к продолжению жизни. Что жизнь! Она состоит из множества переживаний. От всех не отмахнешься. Но подсядь на верное русское слово - и ты спасен. Стоит ли говорить, что следующий итальянский город - Позитано - тоже был полным отстоем?
Нежные руки позитановских лодочников вынули нас из яхты, и катер, взревев на ходу, домчал нас до ближайшего ресторана на набережной. Был час обеда - священный час. Обедали все - крутили вилками и ложками спагетти с прилипшими на них дарами моря. И тут я понял, что нам не хватает народных ритуалов общепита. Мы все едим по своим норам, в разное время, разный корм - нас не объединяют морские гады на вилке.
- И все-таки мы - не отстой, - сказал я.