А. П. Но нас за это ругали не только на редколлегии. Были, конечно, и более серьёзные неприятели, сидевшие в высоких цэковских кабинетах. Кстати, "Огонёк", где главным редактором к тому времени стал Коротич, буквально травил редакцию "Москвы". Он в каждом номере своего журнала давал едкие материалы против нас. Но именно после нашей публикации во многих издательствах стали выходить эти тома карамзинской истории в нами подготовленном варианте. Мы сделали огромное просветительское дело. Анатолий Смирнов – доктор исторических, признанный специалист в научном мире, занимался научной подготовкой "Истории" к публикации. И потому естественно, что тогдашний рынок заполонили книжные издания именно в нашей редакции. Журнал "Москва", сделав такую публикацию, совершил великий прорыв на культурном фронте. И нам это припомнили. И не раз. Я могу рассказать о некоторых наездах на редакцию. Когда мы напечатали первый номер журнала (январь 1988 года) нас с Алексеевым вызвали в ЦК (я тогда был парторгом журнала). Принимал нас инструктор ЦК с фамилией великого критика, который начал разговаривать не с главным редактором, а со мной.
– Анатолий Анатольевич, вы почему допустили эту публикацию?
– Таково было решение редакционной коллегии. Эта публикация – коллективное решение.
– Но вы знаете, что Политбюро против неё?
– Не знаю.
– Почему не знаете?
– Потому что меня не знакомили с решениями Политбюро.
У инструкторов ЦК была такая манера диктовать свою волю. А у меня была другая манера – отстаивать свою точку зрения. И тогда рассерженный аппаратчик приказал:
– Вы должны прекратить публикацию "Истории государства российского" Карамзина.
– Мы не можем прекратить, потому что уже напечатали первый номер.
А там получилась интересная ситуация. За месяц до окончания подписки в Москве нам её прикрыли – не разрешили выйти за миллионный тираж, как это позволили другим. (Тогда тиражи некоторых журналов прыгнули за миллион экземпляров). Потом вдруг из 800 тысяч экземпляров 100 тысяч неожиданно бесследно пропали – это целый вагон. Из типографии не доехали до подписчиков. Возник ажиотаж. И в редакцию хлынул поток писем возмущённых читателей. Именно тогда Владимир Солоухин сказал знаменитую фразу: "Странно, чтобы печатать деньги нет бумаги". Это был краткий период сумасшедшего интереса к публикациям журналов. Они продавались, как пирожки с повидлом, принося огромную прибыль. И вся она шла не редакции – государству.
Так вот – кроме этой неприятности, на нас ещё начал давить Центральный Комитет КПСС. К счастью, тогда я уже многое стал понимать в этой системе. Поэтому сказал безошибочно точную фразу:
– Я сам ничего не могу решить. Должен посоветоваться с коммунистами.
– Советуйтесь, – был мне ответ, – но чтобы через неделю всё было решено.
Я собираю в редакцию коммунистов. А к тому времени мы и Михаила Антонова приняли к себе на учёт. Это был очень серьёзный экономист, напечатавший у нас огромную статью, против которой вдруг выступило французское радио и на весь мир обозвало автора шовинистом. Антонова за это выгнали с работы, сняли с партийного учёта. С этой бедой он пришёл ко мне, стал жаловаться, на что я ему посоветовал – а какая проблема, становитесь на учёт в нашей организации. Он был членом Союза писателей СССР. Мы имели полное право поставить его на партийный учёт в редакции. И вот, обсуждая на собрании вопрос продолжения публикации "Истории…", мы прекрасно понимали, что если прекратим публикацию, от нас отвернётся читатель. И вообще репутация журнала будет подорвана. Я предложил Михаилу Николаевичу Алексееву сходить на приём к Лигачёву. И он пошёл, стал разговаривать. Тот не поверил, что нам прекратили подписку, вызвал помощника, который подтвердил: "Да, Егор Кузьмич, так и есть". А Лигачёв любил произведения писателя Алексеева и неоднократно публично выражал своё отношение к ним. Он пообещал, что подписку нам восстановят. И действительно, подписка на "Москву" была продолжена ещё дней десять. Это всё происходило незадолго до XIX партконференции, на которой Лигачёв произнёс свою историческую фразу, обращаясь к Ельцину: "Борис, ты не прав".
Вот так всё разрешилось, и в итоге мы печатали труд Карамзина в течение двух лет. Дело было сделано по-настоящему доброе и важное. Потом нас, кстати, опять вызывал Белинский, опять выражал своё недовольство, на что я ему заметил:
– Что же вы так ругаетесь. Член политбюро Лигачёв не против этой публикации, даже нам разрешил продлить подписку.
И тогда этот работник ЦК сказал такую фразу:
– Ладно, пускай сами разбираются.
B. C. А там, в Политбюро, уже всё кипело… Ну да Бог с ними. Но ведь у вас какие-то главы из своей последней книги "Пирамида", примерно в это же самое время, печатал Леонид Леонов, член редколлегии журнала?
А. П. Он сначала отрывки из неё печатал в "Новом мире". Даже в журнале "Наука и религия". Леонов эти публикуемые кусочки озаглавил "Мироздание по Дымкову". А потом уже у нас появились большие куски. Но полностью всю книгу он печатать не хотел.
B. C. С чем это было связано?
А. П. Он непрерывно работал над книгой примерно сорок лет. Я с ним неоднократно разговаривал о том, почему он не отдаёт книгу в печать. Но ведь это право автора. Затем, после ухода его из жизни, говорил с его дочерью Натальей Леонидовной, к которой перешло его творческое наследие. Хотя при жизни Леонов не очень рассчитывал на неё, исходя из того, что она была далека от литературного мира. Я это знаю, потому что был вхож в его дом, иногда помогал Леониду Максимовичу отвечать на письма поэтов. Бывало, он что-то в моём ответе правил, бывало – нет. Но всегда требовал, чтобы содержание писем было доверительным, деликатным, не обидчивым для поэтов. Не так, как отвечали, чаще всего, консультанты в журналах. И вот однажды, когда мы с Леоновым сидели и разговаривали, раздался звонок в дверь. Леонид Максимович пошёл её открывать и, вернувшись, сообщил, что пришла дочь. Тогда же он мне рассказал, что дочка, оказывается, пишет стихи. В своё время Леонов очень негативно отнёсся к творческим порывам дочери, запретил ей сочинять, но, видимо, в душе его жило некое беспокойство по поводу этого своего строгого решения. Да и с годами, видимо, понял, что, возможно, в отношении стихов дочери он был слишком суров. И вот, в эту нашу встречу, Леонов меня просит:
– Анатолий Анатольевич, прочитайте Наташины стихи (другая его дочь стала художником), и если в них есть что-то стоящее, то напечатайте. Если нет – прямо скажите ей об этом.
Я согласился, и вот тогда Леонов меня впервые познакомил с ней. Через неделю мы с Натальей встретились. Стихи у неё были хорошими, хотя в строчках чувствовалась некоторая "зажатость". Потом, после нашего разговора, я понял, отчего это происходило. Над ней довлело то, что её отец был писателем мирового уровня, классик при жизни. Я отобрал как заведующий отделом поэзии добротный цикл стихотворений для журнала. Публикация вызвала внимание к неизвестному имени. Через полгода новый цикл напечатал "Наш современник". Затем у Натальи Леонидовны вышел первый сборник стихотворений. И опять у читателей вызвали интерес её раздумчивые стихи. А когда у поэтессы вышла вторая книга, её приняли в члены Союза писателей. После ухода отца из жизни, она начала заниматься его творческим наследием и в итоге стала глубоким, основательным литературоведом, серьёзным аналитическим критиком. Её работы, комментарии признали выдающиеся авторитеты в леонововедении. Вот какие неожиданные повороты происходят иногда в человеческих жизнях. Я думаю, что Леонид Максимович на небесах радуется такому, открывшемуся неожиданно таланту своей дочери.
B. C. У вас с Леоновым были какие-то разговоры о философии "Пирамиды"? Он делился с вами замыслами этой грандиозной книги?
А. П. Честно скажу, что у нас с Леонидом Максимовичем происходили разговоры только по поводу Дымкова. Мы обсуждали ту часть, что печаталась в "Москве". Я не мог напрямую спросить у Леонова о том, как он пишет свой роман. Он вообще в этом отношении был малословен, практически никогда не говорил о своём творчестве. Во всяком случае, очень редко. Иногда в беседе он мог, например, поинтересоваться: "А Распутин хороший писатель?" Будто проверял меня… или себя. Или задать такой вопрос: "А он пьёт?" И тогда мне приходилось отвечать, что, насколько я знаю, сейчас нет. На что Леонов замечал.
– Вот Серёжа Есенин пил и погубил себя.
B. C. Потому что для него, в его восприятии, существовало единое поле русской литературы. И Есенин, и Распутин для Леонида Максимовича являлись его современниками.
А. П. Он видел великий литературный урожай начала века. Странно, но мы даже о его отце никогда не говорили. Это потом я узнал, что он как поэт занимался в Суриковском кружке, был сослан царским правительством на север империи, редактировал там газету, а во время гражданской войны на оккупированных англичанами территориях был ещё и издателем какой-то газеты. Леонов всегда ожидал от отцовской биографии удара по собственной судьбе. Возможно, в этом кроются корни его некоторой человеческой нераскрепощённости. Не писательской, а именно человеческой.
B. C. Леонов был одинок в конце жизни?
А. П. Последние двадцать лет его жизни, когда супруга ушла в мир иной, Леонид Максимович всегда сам снимал телефонную трубку, хотя при этом в доме у него была помощница по хозяйству. Наверно, это о чём-то говорит. Хотя до конца он избегал излишних публикаций, литературного мельтешения, суеты.
B. C. Ему этого, наверно, и не нужно было. Он уже думал о другом. Он оценивал и примеривал прожитую свою жизнь, своё творчество к суду вечности, к истории… Ну хорошо, а какие ещё наиболее значимые произведения, кроме тех, которые вы уже упомянули, удалось вам опубликовать в журнале "Москва"? Ведь, как я помню, у Юрия Кузнецова творческое сотрудничество с редакцией также не имело продолжения?
А. П. В данном случае не с редакцией, а со мной. Тут история такая. Я узнал о поэме Кузнецова "Золотая гора" после её публикации в газете "Вологодский комсомолец". Один мой приятель прислал её мне. Это была дерзкая поэма, за которой стоял сильный поэтический характер. Она как бы взрывала застоявшийся поэтический мир. Ведь подумать только – вдруг, неожиданно кто-то пишет о горе (о символическом Парнасе), где обитают великие поэты: "Где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал, где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал…" В этих строках звучала молодая дерзость. Когда мне прислали газету с этой публикацией, то я сам на машинке перепечатал её, там всего-то было триста строк, и показал Алексееву. Михаил Михайлович её прочитал, вернул мне и попросил показать "Золотую гору" всем членам редколлегии. Я это сделал, и все члены редколлегии поэму дружно "зарубили".
B. C. Получается, что все знаковые поэмы редколлегия "Москвы" отвергала, не желала пропускать в печать?
А. П. Выходит, что так. Но в этом случае был один нюанс. Кузнецов только что выступил со статьёй, в которой "раздолбал" в пух и прах Игоря Шкляревского и Леонида Мартынова. С Мартыновым, это он, конечно, сделал зря, хотя Шкляревскому досталось справедливо. Кузнецов же тогда начал выступать с критическими статьями, где ругал Пушкина, чем, естественно, восстановил против себя классически образованных людей. Ну а, на самом деле, если вдуматься – пришёл какой-то, никому неизвестный мальчишка, начал "выпендриваться" почём зря. А я чувствовал его внутреннюю поэтическую силу и умение сказать не в лоб о каких-то важных вещах. Поэтому стал убеждать редколлегию в необходимости публикации поэмы. "Да, Юрий Кузнецов дерзкий поэт, но его надо поддержать". Особенно важно это сделать после публикации его статьи о творчестве Шкляревского и Мартынова. Переломить ситуацию мне было нелегко. Шёл 1975 год, я только что пришёл в редакцию, и к моему мнению, по вполне понятным причинам, ещё не очень прислушивались. И всё-таки поэма была напечатана. А через день после нашей публикации вышла статья в "Комсомольской правде", где Кузнецов возносился до небес.
B. C. За эту поэму?
А. П. Я думаю, что за необычность. Когда мы с Юрием перед публикацией редактировали "Золотую гору", то я предлагал изменить в тексте только одно слово, в той самой строфе, которую я процитировал уже в нашем разговоре. Я объяснил Кузнецову, что "алкать", это значит очень желать. А мрачный человек если и алкал, то мести для кого-то. В контексте же его произведения смысл был иной. Он поначалу со мной не соглашался, спорил, но потом всё-таки спросил: "Хорошо, а каким заменить?" Мне показалось, что по смыслу ближе всего слово "страдал". Юрий с этим согласился, и мы напечатали поэту с этой правкой в тексте. Хотя затем, во всех последующих переизданиях он восстановил слово "алкал". Но был при подготовке этого произведения к печати и ещё один деликатный момент, о котором стоит здесь сказать. Первоначально "Золотая гора" была посвящена Николаю Рубцову. Так поэма вышла в "Вологодском комсомольце". А я в те времена Рубцова просто боготворил. Ещё в "Нашем современнике", где я недолго работал редактором отдела поэзии, я готовил к печати новые его стихи, которые он сам принёс, а потом долго сидели и разговаривали о поэзии и поэтах. У меня сохранились даже два письма от Рубцова той поры, которые я до сих пор не опубликовал. Есть в моём архиве и текст предисловия к этим стихам Виктора Астафьева, из которого главный редактор журнала Сергей Васильевич Викулов вычеркнул два абзаца. В сокращённом виде эта вступительная заметка и была опубликована. У меня же хранится полный текст с карандашными отметками в нём Викулова. Этот текст я тоже пока нигде не обнародовал. Но вернёмся к Юрию Кузнецову. Когда я прочитал поэму, то позвонил Кузнецову и спросил, напечатал ли он в журналах "Золотую гору". Он с горечью ответил, что даже в издательстве "Современник" её выкинули из нового сборника. И тогда я предложил срочно принести первый экземпляр мне.
Когда же в "Москве" набрали вёрстку поэмы, то я пригласил автора с ней ознакомиться. Это было моё "железное" правило в работе с писателями и поэтами. И вдруг вижу, что Кузнецов зачёркивает своё посвящение Рубцову.
– Почему ты это сделал? – спрашиваю я.
На что он мне ответил:
– Посвящение я поставил только для того, чтобы напечататься в "Вологодском комсомольце".
– Ну, если ты считаешь, что так нужно, – говорю я ему, – мы должны уважать твоё решение. Только прошу поставить свою подпись.
Он расписался, и этот экземпляр вёрстки я также храню в своём архиве.
B. C. Правильно, чтобы со временем не дать повода недобросовестным людям обвинить вас в том, что вы самолично, из каких-то личных побуждений, убрали это посвящение.
А. П. Кузнецов, как автор, имел на это полное право. А почему мы с ним разошлись, потому что через полгода он принёс мне свою новую поэму "Похождения Чистякова". Он её затем публиковал в разных своих книгах, но сейчас о ней никто не вспоминает. Поэма не оставила никакого заметного следа в истории отечественной поэзии. Это было такое раблезианство, пародия на Рабле. Через два дня после того, как Кузнецов передал мне рукопись, он приходит, и я ему её молча возвращаю.
– Почему ты её не показываешь редколлегии? – спрашивает Юрий Поликарпович.
– А ты спрашивал меня, показывал я ей "Золотую гору" или нет. Редколлегия тогда твою поэму отвергла, но я же тебе не рассказывал об этом.
Вообще я не люблю рассказывать авторам о том, какие сложности случаются при подготовке их произведений к печати. Зачем им всё это знать?
Я никогда не выступал против Кузнецова (ни как поэта, ни как человека), но как редактор я тогда сказал, что с моей точки зрения его поэму "Похождения Чистякова" в нашем журнале печатать не следует. Юрий, повторюсь, не стал возмущаться, молча развернулся и ушёл. Но в дальнейшем он мне этого никогда не простил. Впрочем, это само по себе говорит о нём, как о человеке.
Для меня самыми близкими в поэзии людьми, из моих современников, являются Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Николай Рубцов. Но я понимал, что и поэзия Кузнецова, как творчество других оригинальных поэтов, имеет право на существование. Но одно дело, когда поэт что-то творит на особинку в русской поэзии. Это хорошо. И совсем другое дело, когда эта особинка навязывается как обязательно-всеобщая. Такого я принять не могу.
B. C. Две его известные поэмы на евангельские, условно определим это так, темы были опубликованы "Нашим современником".
А. П. В них он так резко не высказывался, как в этом последнем стихотворении "Поэт и монах". Кстати, эти поэмы православная общественность во многом не приняла.
B. C. Мы в журнале "Вертикаль. XXI век" по этому поводу опубликовали довольно убедительную статью критика Николая Переяслова. Прежде чем мне отдать рукопись для прочтения, он поинтересовался – не испугаюсь ли я её печатать? Я прочитал и сообщил автору, что ставим его статью в номер.
А. П. Он и Хатюшин были резко против этих произведений Кузнецова. Статью, которую вы опубликовали в своём журнале, Переяслов больше нигде, кроме ещё "Сибирских огней", напечатать так и не смог. А зря. Серьёзный критический разговор в творческой среде необходим.
B. C. В издательстве "Даль" в Санкт-Петербурге вышла книга Глушковой, составленная из её интервью последних лет. В них, в этих беседах, с кем она только ни ругается, кого только ни "ставит на место". И ведь трудно с автором не согласиться. Чаще всего убедительно и доказательно Глушкова отстаивает свою позицию… Но ведь сотрудничал с журналом "Москва" и ещё один, можно сказать знаковый писатель тех лет – Владимир Солоухин.
А. П. Да, он много у нас печатался. Например, его книга "Приговор" – это о том времени, когда Солоухин узнал, что болен раком. У нас печаталась и знаменитая книга очерков "Чёрные доски". Я уж не говорю о большой серии рассказов, по многим из которых мне пришлось выступать при обсуждении их на редколлегии. Я всегда говорил, и буду говорить – Солоухин блистательный писатель. У него было сверхчутьё на темы, как у супержурналиста. Как говорил поэт Сергей Смирнов, "Солоухин бежит на полноздри впереди остальных". Хотя в его натуре существовало одно "но" – Солоухин был барином. А когда крестьянин начинает себя чувствовать барином, то это сразу сказывается на всём. В настоящем аристократе есть понимание, что слугу унижать нельзя. Солоухин мог это сделать.
B. C. С его поэзией в журнале вам приходилось сталкиваться?
А. П. Когда я пришёл в "Москву", стихов он уже не писал. Но как-то однажды принёс большой цикл переведённых стихов одного армянского поэта – объёмом как раз на целый номер. Из этого цикла я отобрал четыре стихотворения. Получилось на три журнальных страницы – очень хорошая публикация для любого поэта. И вот однажды меня вызывает Алексеев. Вхожу в кабинет, там уже сидит Солоухин. Михаил Михайлович спрашивает:
– Ты почему переводы Владимира Алексеевича в секретариат сдал не полностью?