Гришка-то, значит, и стал с отцом ходить первое время по селу, знакомить его с нашими. А знамо дело – на пороге держать батюшку негодно, все в дом звали. Ох, и навидался в ту пору он, бедный, представляю! Ведь что не дом, то муж пьяница, а то и хлеще – и муж, и сыновья старшии. А это что значит? Тебе не понять, сынок, тебе повезло с семьей, а вот, представь: нет у тебя ни игрушек, ни телевизора даже, и каждый день папка твой пьяный, мамку обижает, а мамка, если сама не пьет, то ревет, да скандалит, а если еще братья у тебя да сестры есть – то им тоже достается. От папки сначала, спьяну-то все любят повоспитывать да строгости навести, а потом и мамка добавит – когда мужик-то бабу доведет, она уж и детей не щадит, ты что! Злость-то – страшная сила, она и вспыхивает быстрее, чем доброе-то чувство. И вот, в каждом доме почти тогда так и жили. А в каком нет пьяниц, так в том старики, значит. И у них, одна беда, сыновья пьющие. В ту пору-то вроде только наш дом, да дом Филатовых, особняком держался, мы выпивать, конечно, выпивали, чего уж тут, но не запоями. Это значит не каждый день. Работа была постоянная у нас, она-то и держала, а мужики чего, временными заработками тогда перебивались, вот и злоупотребляли. Да и сейчас это не редкость, чего уж говорить.
Я к чему рассказываю-то? Вот, значит, ходил-ходил по домам батюшка, кого молиться учил, кому иконки дарил, кому из Писания чего расскажет, кому про грехи растолкует, об алкоголе, понятное дело, много говорил, все слушали; кто не слушал, тот посылал куда подальше – и такое было, мол, поп, иди отсюда со своими учениями, без тебя тошно. Но батюшка не обижался, а иногда хитростью брал, просил в церкви помочь чего-нибудь поделать, мусор убрать там от шпаны – его месяца два вывозили, все никак не кончалась свалка, – или просил двери поставить, да рамы какие, или иконы просил на ночь к нему в домик занести – не оставлял тогда еще в церкви-то, боялся, пропить те же мужики могли за милу душу… Так вот, за разговорами – пока мужики помогали ему – батюшка с ними по-свойски и заговаривал о том о сем. Вроде и ни о чем, да только потом многие говорили, что как будто душу на место вворачивал, сразу на раздумья тянуло. Да только к вечеру все равно все к цыганам шли, брали по пол-литра и заливались, и над душой и над словами отца Никодима только и усмехались.
Батюшка сразу понял, откуда бодяга в деревне берется. Бодяга – это вроде как водка, только не настоящая, дешевая, и с нее люди понемногу травятся, а потом и вовсе вымирают. Ну, как тебе объяснить, Илюша, это вот, как если молоко разбавить водой из лужи и продавать под видом молока. А цыгане-то те, что наше-то село гадостью этой снабжали – будь она неладна, столько душ погубила – они к тому времени лет уж пять как поселились у нас на окраине. Это вот, когда вы въезжали в село, так по леву руку их дома раньше стояли. Хозяйство они тогда развели, будь здоров, хоромы отстроили – ты что! Лучше всех жили! К ним мужики как за хлебом каждый день ходили, и не по разу. Да и не только окаянную эту продавали они. Они же парней наших на наркотики подсадили, человек шесть мы в те годы схоронили. Те, кто в город не уехал из молодых, те то и дело к цыганам захаживали. Где подзаработают, подворуют, деньги появятся – к ним за этим делом сразу. Кто просто баловался иногда, а были те, кто каждый день, как мужики водку, брали. Нет уж никого из тех, кто наркоманом-то стал в итоге. Вовка Белозеров, Натальи Ивановны, директора школы сын, в восемнадцать помер, Санька Крюков в семнадцать, а брат его двоюродный так и вовсе прямо на крыльце у цыган откинулся. Весь пеной белой истек мальчишка, ох, страшное дело. А милиции хоть бы хны, да и не видали мы в ту пору милиции никакой, а какую видали, так только у ворот цыганских если. И они к ним приезжали за покупками-то, сволочи.
Батюшка и сам в милицию обращался по поводу цыган, а там только обещают, говорят: все знаем, расследование проводим, мол, не суйтесь. Да и сам отец Никодим с цыганами сколько раз заговаривал, а заговаривал-то необычно, тоном, каким от него никто и не слыхивал, жестко так говорил, как только и нужно с нелюдями. Вот, веришь, нет, лаял на них так, будто чертей из них выгонял, всем вокруг страшно становилось. Да и дома он у них бывал. А они проклятые ему все в церковь деньги несли, да иконы дорогие, они вроде как тоже нашему-то Богу молятся, иконы-то он их брал, а деньги нет, один раз даже сжег пачку денег цыганских, при них прям и сжег. "Вы, – говорит, – что хотите? Прощенье Божье купить?" – "Да на благое дело, на царствие Божье, – клялись цыгане, – Ты нас знаешь, мы люди честные, и без Бога никуда мы". – "Молиться молитесь, но деньги свои мне не давайте, на души погибших от вашей заразы искупления не купишь, все сами понимаете, не дураки".
Цыгане спорили сначала, да потом умолкали. "Вот то-то и оно, не будем в храме ругаться", – говорил он ласково. А вне храма, я уж тебе говорил, как он лаял на них.
И вот однажды, смотрим мы, отец Никодим из дома вышел без рясы, в штанах черных, да в рубахе какой-то, застегнутый весь. И Гришка, афганец, майку свою полосатую напялил. Сели на паперти, о чем-то кумекают, потом зашли в храм, помолились коротко, да пошли по дороге как из деревни. Ну, мальчишки за ними, посмотреть, куда это поп с Гришаней вырядились. А те прямиком к цыганам. Дело ясное – и этих греховники соблазнили, пацаны аж присвистывать стали от удивления, Гришка-то понятно, чего с него взять, но батюшка-то – все разговоры его о грехе тьфу, получается? Да и побежали по родителям – новость-то сообщать, что отец Никодим цыганам продался, а мужики-то, как услышали, сразу поняли, чем дело пахнет, кто посмелее – побежали сразу к хоромам-то. Да и я услышал от соседей когда, тоже бегом туда.
А отец Никодим, это уж потом Гришка рассказывал, как к цыганам-то вошел, так сразу и принялся там все громить, бутылки все поразбивал. Ну, на него, конечно, давай прыгать тут же цыганята, черти, взрослые-то стояли сначала, как столбы, понять ничего не могли. Парни цыганские крепкие, в глазах костер, в кулаках силы немеряно, да только отец Никодим с Гришаней всех их быстро растолкали, распихали, и – дальше громят… А у цыган там целый завод, и чего только нет, и бодяги этой ящиками, и порошки, и шприцы, и чего только еще нет, все открыто, ничего не боялись барыги-то черномазые. Батюшка-то наш и потоптал все, да в печку позакидывал. Тут уж, ясно дело, и взрослые очнулись, договориться сначала пытались – они все договариваться страсть, как любят – говорят, мол, видим, что ты не батюшка вовсе, а, видимо, из городского отдела прислан, уважаем тебя – сколько денег хочешь? Тут батюшка – это Гришка все рассказывал, не я выдумал – и говорит цыганам, что да, не как священник я к вам пришел, но и не мент я. Как простой мужик пришел, который Афган вдоль и поперек исколесил и столько этой наркоты пожег, и стольких поубивал за нее, да и похоронил стольких ребят из-за порошка этого окаянного, что им, цыганам, теперь здесь жизни не даст, так что, де, убирайтесь по-хорошему. Вот что сказал, понял, да?
Тут-то цыгане и завопили – они все барыги-то, когда силу чувствуют, вопят как дети малые. Да больше от страха тогда-то заголосили, поняли, что договориться с русским мужиком Никодимом не получится, и что денечки их бизнеса сочтены. Голосят, голосят, а Гришка видит краем глаза – старшой у них под кресло полез куда-то, да только и успел подбежать к нему, да ударить, а у того в руках пистолет был, ровно Гришка успел его огреть, секунда в секунду, а так бы и стрелять небось начал. Ну, тут цыгане видят – старшего уж в расход пустили, терять нечего, все стенкой и лезут на наших-то. А те, знай, отбиваются.
Мы к этому времени уж подбежали, помню: на нас прям из окна цыган вылетел, ревет, как пятиклассница, весь в крови, а в доме шум, все бьется. Мы в дом, помогать, ага, а там чего уж помогать-то? Отец Никодим с Гришкой уж и выходят, кровь стирают с себя, им, ясное дело, тоже досталось. Хозяева вслед только и орут, что убьют, зарежут, проклинают.
"Вы чего, мужики?" – наши-то спрашивают у Гришки с батюшкой. "Да ничего, молодость вспомнили вот с братишкой", – это Гришка отвечает. "Я вам так скажу", – это уже отец Никодим, – Я так вижу: дома цыганские сгорят сегодня ночью". Громко так сказал, чтоб цыганам слышно было. "Но мы с вами тут не виноваты. А то, что вы прибежали, – а тогда человек восемь прибежало мужиков, – за этот порыв зачтется вам. А теперь по домам идемте, нечего тут антихристам глаза мозолить".
Разошлись.
Понял ты, нет, батюшка-то наш воевал! Потом уж Гришка рассказывал, что отец Никодим в ВДВ служил, капитаном, позывной у него был Фарисей. Гришка, когда был на афганской, слышал, говорит, легенды все ходили о каком то Фарисее, мол, жесток был настолько, что за его голову сто тысяч долларов мусульмане давали. Во как! Да только на войне Гришка с ним не виделся ни разу, а вон оно как вышло-то, где пересеклись. Может, и выдумал Гришка, или додумал чего, но это уж неважно, теперь другие легенды про Фарисея ходят, о его значит служении не Родине, а небу. Понимаешь, какая штука?
А дома цыганские в ту ночь и правда вспыхнули, по всей деревне пепел летел, все у них подчистую сгорело, сами-то барыги ушли куда-то, слухи ходили, в Лебедке осели, это за сто километров отсюда. К нам, Слава Богу, носу больше не показывали. Но отомстить один раз пытались. Я вот думаю – может, и не их рук дело? Да как не их! А кому больше-то? Да и случилось это как раз через неделю.
Бабка Анна пришла, села осторожно на кровать, вопросительно посмотрела на мужа.
– Да я про отца Никодима рассказываю, Илюшка вон фотокарточку увидал.
– И то дело, я за него каждый день молюсь, да все молимся за него, церковь-то нашу он отстоял, да и мало что ли добра-то сделал в тот год, послал же Бог нам ангела, это явно Куделиха, бабка моя богомольница, вымолила нам его на покаяние… – Она и больше бы наговорила сейчас, но только дед ее обрубил – приревновал, может, что внимание внука на себя обратила.
– Баба, а как цыгане отомстили? Деда говорит – они отомстили как-то?
– Да не смогли они, тут Боженька чудо явил… – У бабки глаза просияли, и морщинки от них – как дождики новогодние по лицу. Помолчала она немного, что-то помекала, как бы слова подбирая, но сыграла женская мудрость: – Ой, да чего я буду в разговоры ваши мужские лезть, деда вон тебе все и расскажет, а я пойду, блины заведу. Да и вы бы шли хоть в огород что ли, чего дома то сидеть, дед? Иди внуку хоть журавля старого покажи…
– Ну, закудахтала, старая, – взъелся было Бояров, но быстро остепенился – все-таки внук рядом. – А то и, правда, пойдем Илья хоть за огород сходим, пока солнце не ушло.
И пошли дед с внуком на улицу.
– Ты мне, отец, воды наноси вечером, а то кадушка пуста совсем. – Успела крикнуть вдогонку бабка.
Михаил Афанасьевич с мальчишкой миновали небольшой двор с баней и высокой конюшней за ней, прошли сложенные вдоль забора дрова – поленницей это в деревне зовется, а за поленницей-то у Бояровых как раз вход со двора в огород был.
– Вот, внучок, сейчас я тебе покажу, где твои любимые помидоры с картошкой растут, а то ешь, а, небось, не знаешь, чего откуда берется…
Огород у Бояровых был небольшой, но вмещал в себя целый райский сад. Половину площади занимала картошка – ну, это в русских огородах дело обычное – а как же, скольких она, родимая, от голоду-то уж спасла за один только двадцатый век. А на той половине, где картошка не росла, стояла высокая теплица с помидорами да огурцами, рядом раскинулась грядка с капустой, еще грядка поменьше – с морковью, и еще несколько маленьких – под зелень разную, кабачки, да клубнику.
Сотки были огорожены деревянным, с признаками первой гнилости, забором, хотя от ветхости его отвлекали внимание кусты смородины, малины, жимолости, крыжовника, и пара невысоких яблонь, посаженных скорее для красоты, чем для урожая – ведь в этих местах яблоки доспевать не успевают: какие к лешему яблоки, когда по сентябрю уж морозы стукают.
– Вот, а за забором-то у нас овражек небольшой с журавлем, пойдем, покажу достопримечательность-то нашу.
Дед безошибочно нашел не прибитые доски в заборе и, отодвинув их, пропустил внука вперед, затем и сам прошмыгнул на волю. А за огородом-то у Бояровых был небольшой холмик, он как Эверест возвышался над огородами – хоть ставь на нем сторожевую башню, и стреляй из нее по воробьям, что смородину ту же обклевывают; а под холмиком начинался глубокий и широкий овраг, здесь когда-то замыкалась местная речушка, но уж высохла давно, никто и не помнит, как ее величали.
С той стороны, откуда когда-то по оврагу текла река, теперь наплывал на деда с внуком закат – легкие оранжево-розовые облака сползали на поляны и на озеро. Озеро хорошо проглядывалось с холма – синее, прозрачное, бесцеремонно забравшее в свое отражение все вокруг – даже нависающий над ним лиственный лес и небо с закатом.
– Красиво? – хвастливо спросил дед.
– Ага! – протянул Илюша, но на том решил и кончить с созерцанием, другое сейчас его занимало. – Деда, а ты расскажи про цыган, как они отомстили?
– Расскажу – куда деваться-то – коль интересно тебе.
Илюша замер, как котенок, когда над ним руку заносят, чтоб пригладить. Да дед-то и гладил, только словом по душе, а это всяко приятнее будет.
– На чем мы там остановились? Ага, значит, прогнали цыган. Ох, полдеревни тогда батюшка себе врагов нажил. Мужики обозлились, радости как единственной лишили и не спросили: а нужно было от цыган-то их спасать? Получилось, что будто цыгане и были их спасением до этого, а теперь что – не молиться же! А на магазинную водку денег нет, до ближайшей деревни, где тоже бодягу гнали, пятнадцать километров, часто не наездишься, ну, в общем, первую-то неделю после того случая и мужики и бабы поголовно перестали с отцом Никодимом даже здороваться. Мужики-то я тебе объяснил почему, а бабы-то что? Так им от мужей-то теперь еще больше доставаться стало, трезвый мужик он же привереда, чуть что не так – кулаком в морду, такие порядки уж. Ох, каждая вторая тогда баба с синяком ходила, но это я тебе страсти рассказываю, грех это – женщин обижать, ты же знаешь… А какие все обиженные ходили друг на друга, что ты! Все сразу вспоминать стали обиды старые, на улицах грызлись, в магазине сцеплялись, до этого никому дело не было до своих же соседей, а тут – на тебе, как прорвало. Упреки, обиды, злость. Похмелье наступило от грехов-то. А это все, конец света, не дай Боже кому в этот момент под руку попасться.
Однажды мужики-то наши даже собрались кучей у храма, одурели совсем, на разборку, что ли, пришли к отцу Никодиму, а он как раз с бабками малое повечерие служил, напевает сердечный… Ой, а как он служил-то, это отдельный разговор, нежность из него такая исходила при этом, святая нежность, чистейшая, все слезами обливались, стоило только в этот момент в храм зайти, вот говорят же: Бог – это любовь, а любви без нежности не бывает. Я вот как вижу, Бог – это еще и нежность, Он нам ее дарует, через нее нам почувствовать дает и любовь-то свою. Да и мы через нежность-то любовь друг к другу чувствуем, так что без нее, без этой самой нежности, никуда. Но это я тебе, как понимаю, говорю, оно, может, и не так вовсе.
Так о чем я тебе? Пришли, значит, толпой и стоят у храма, ждут батюшку "поговорить", храбрецы тоже. А из храма слышат голос священника, со службы: "Боже, сжалься над нами и благослови нас, яви нам свет лица Твоего и помилуй нас. Аминь".
Стоят, переглядываются, щурятся со злостью: вроде, де, сейчас посмотрим, как над тобой Бог-то твой сжалится. А тут Гришка выходит из храма: "На разборки пришли?" – "А ты не лезь". – "А чего хотите-то, земели?" – "Поговорить". – "А о чем говорить-то, толком хоть знаете?" Постояли мужики, попереглядывались, не ответили.
"Ну, я так и знал. Скучно стало, да? Разрядки захотелось?" И пошел тут Григорий на них, как бык на тряпку, ручищи свои выставил, скалится, вот-вот ударит кого-нибудь. Мужики, знамо дело, перетрухнули – с Гришкой никто никогда не связывался: "Чего от психа ждать-то". "Да ты чего, – начали его успокаивать, – да ты же наш, свой, ты чего?" – "А он не свой, не наш? – спросил Гриша, показывая пальцем на храм, а оттуда голос батюшки: "Слава Тебе, Христе Боже, надежда наша, слава Тебе", а бабки хором подвывают: "Слава, и ныне, Господи, помилуй". – "Чужой значит, а цыгане ваши значит? А?" – И опять попер на толпу.
"Да ты чего, слышь? А чего он? Приперся тут, нам тут жить, а кто его знает, как чего обернется-то? – залепетали сельчане. "Да не боитесь вы ничего! Трезвыми быть боитесь, вот это да. Козла отпущения ищете! Мужики, называется! Войны на вас нет, кодла…" – "Ты не базарь так-то, слышишь, – грубо так ему, Гришке-то, тогда ответил Чека, это мужик один сидевший, после зоны у нас осел, семью завел, не рабатовал ни дня, только воровал да пил. Ну, Гриша явно на грубость-то среагировал, а как иначе-то? Хамство-то только мужики друг у друга и могут выбивать. И должны, коль мужики-то.
В общем, Чеку Гришка тогда прилюдно побил, а никто и не заступился за него – так бы была куча мала, не приведи Боже. А так побил да ушел Гришка обратно в храм, дверью за собой аж хлопнул! Постояли мужики тогда еще, понервничали, покурили. Послушали, что там читают-то, а вечерняя-то как раз к концу шла. Батюшка ектению произносил уж, о патриархе и о преосвященнейшем помолились уж, о стране начали: "Помолимся, о богохранимой стране нашей, властях и всем народе ее. О ненавидящих и любящих нас. О милующих и служащих нам. О заповедавших нам, недостойным, молиться за них…"
Еще чуток постояли сельчане, мужики-то, у паперти, поплевались, ну, и разошлись. Не стали пар выпускать. Бог образумил, не иначе.
В ту же ночь и полыхнул лес у деревни. Ох, Царица Небесная, вот страх-то какой всех обуял, это ж все поняли сразу – нет спасения. Огонь так и пер, деревья под ним вековые, как солдаты от пулемета, падали, а лес-то совсем по ту пору близко к домам стоял, стеной, по всему периметру – и вот стена огня. Господи, да откуда она взялась-то, стена эта окаянная – никто не понял, вроде, как и пожаров лесных не было вокруг замечено, явно, цыгане мстили, а кто еще-то? И ведь знали, что пока с речки воду таскать начнут, все уж на дома перейдет, да и где воды-то столько взять? Даже если бы речку мы со всей ее мощью на огонь этот тогда вылили – не помогло бы. Никакими силами: ни человеческими, ни природными стихию ту не остановить уж было. Все и высыпались из домов, ясное дело. Документы, деньги, тряпье какое по мешкам да карманам рассовали. Мы-то с мужиками канавы давай рыть. Да куда там?! Понимали, что не поможет – пепел уж на дома пошел, огненный снег, ага. Бабы стоят, смотрят, ревут, дети ревут, скотина, тоже ведь тварь Божья, блеет, мычит, лает, ох ты, Господи, никак, конец света так и выглядит. Все, в чем есть и ни с чем, только с душами своими перед огнем встанем.
И тут – отец Никодим бежит. В рубахе белой, растрепанный, как есть, только проснулся, в чем был, в том и выбежал. Икону Матери Божьей перед собой держит, слезы из глаз катятся, что-то бормочет, запыхался уж весь, когда до всех добежал-то. И вдруг как крикнет: "Уйдите за меня все, за меня, я кому говорю!" А сам с иконой-то прям к лесу, на огонь.