Так что Курбатовы сыграли большую роль в становлении Дмитрия Дмитриевича Васильева как будущего патриарха русского фашизма. Среди их родственников были такие известные фамилии, как Богдановы, Беры, Кипарисовы. Они не принимали советскую власть, но и не уехали из России. Да и сам домовладелец Черенков (он его и построил) тоже не уезжал. Заканчивал свой век управдомом, живя во втором номере этого же дома, и там же умер, хотя почти вся родня уехала. Позднее к Васильеву в организацию пришел внук того самого Черенкова.
Когда Христина Ивановна умирала, она сказала Васильеву: "Как бы я хотела, чтобы вся эта квартира принадлежала тебе!" Сам он вспоминает, что тогда не придал значения этим словам, потому как в тот момент в квартире проживало 30 человек, а сама она занимала всего одну комнату. Большую комнату перегородили пополам: 10 метров - ей, 10 - Наталье Ивановне. А все остальные Курбатовы разъехались.
Впоследствии слова ее сбылись - Дмитрий Дмитриевич стал единственным владельцем квартиры на Валовой, где располагался и штаб фронта, и редакция газеты, и даже радиостанция "Отечество, память и ты".
Бабушка Анна Григорьевна Самсонова тоже была интересным человеком. В своей крестьянской семье она была тринадцатой. Воспитывалась в приюте купца и театрального деятеля Бахрушина, получила там образование, профессию портнихи. После этого Анна Григорьевна работала у помещика Храповицкого в имении. Как отмечает Васильев, сам помещик никогда в России не жил, он, в основном, жил в Англии, известный масон, а здесь у него был управляющий - немец Герли. И вот его бабушка была экономкой в этом поместье. Оттуда она пошла на курсы, против чего Герли страшно возражал, потому что это были модные тогда революционные курсы. В 1919 году она вступила в партию. Как-то у нее партия с верой в Бога сочеталась. Все там было достаточно сложно.
Она, в основном, работала по беспризорникам в Наркомпросе. Рассказывала, как, спасая Кащенко, ездила с Крупской в Горки, видела Ленина уже обезумевшим. И была страшно удивлена, как его там охраняют. Никакой свободы у него не было. У Крупской три раза мандат проверяли, у нее три раза мандат проверяли. Но все-таки она спасла Кащенко.
Анна Григорьевна была спартанских правил. Воспитанная немцами, она была очень бережливой, экономной и строгой.
"Мы два раза в неделю по постным дням ели черный хлеб с луком и постным маслом и больше ничего не ели. А здесь у нас была печь (во всех комнатах сохранились, а в этой не сохранилась, только угол остался; это сделано было для увеличения жилой площади, в этой комнате нас жило восемь человек, и поэтому, чтобы как-то лишние квадратные метры освободить, пришлось ее разобрать, о чем я сейчас, конечно, жалею), - и вот ее натопишь, а бабушка все окна и форточки откроет… У нас считалось нормальной температурой в комнате где-то 13–14 градусов. И я бабушке предельно благодарен за это, потому что я обожаю холод, а жары у нас хоть отбавляй. Я не боюсь холода, поэтому, когда все ходят и жмутся, я, наоборот, радуюсь и бодро себя чувствую", - вспоминает Васильев.
"Так вот, бабушка была, надо сказать, образованная, и она тоже мне много давала с точки зрения суровых пониманий жизни. Хотя я не видел у нее какого-то политического давления партийного, как у многих других, хотя она была жертвенна по-своему. Скажем, будучи уже пенсионеркой союзного значения и получая по тем временам достаточно большую пенсию - 120 рублей, она отправляла через дипмиссию средства в фонд Вьетнама… Где-то она заблуждалась, я ее не разубеждал, потому что спорить было бесполезно. А уважал я ее за скромную жизнь, за то, что она как-то транспонировала в своем понятии партии несколько иначе - это помогать людям. Я помню бесконечную череду пьяных, которых она на улице поднимала замерзающих и клала в нашей прихожей спать на сундуки. Тут соседи в ужас приходили, а пьяница оставлял записку: "Спасибо за гостеприимство. У меня, к сожалению, денег нет, но все, что есть, я оставляю". И оставлял 20 копеек, 10 копеек. А она потом их даже искала, чтобы эти деньги вернуть.
Вот такая у меня была бабуля. Она учила меня любить людей, помогать им. И видимо, на свою голову выучила, потому что это стало целью моей жизни. А в наше время лютых джунглей это - мучение и страдание, потому что делать людям добро, оказывается, - это ужасно тяжело, и я думал, что от этого ты должен испытывать радость, но ничего, кроме душевной боли, не испытываешь. Но, приученный своей бабулей, я отказаться от этого уже не могу".
Мама у Дмитрия Дмитриевича была точно таких же правил. Работая воспитательницей в детском саду, она все тащила из дома в сад, когда все тащили наоборот: из сада домой. Чувство долга у нее было очень высоко развито, чему она и учила маленького Диму.
В школе у будущего лидера "Памяти" обучение не заладилось, что объяснялось конечно же идейными мотивами. "…Повязали мне у памятника вождю хомут на шею, - вспоминал Васильев, - но почти всегда эту удавку я носил в кармане и получал двойки и нелюбовь учителей".
После получения аттестата Васильев учился в школе-студии МХАТ, по окончании которой его призвали в армию. В армии начал службу в десанте, затем служил танкистом, затем полтора года в театре. Был зачислен в комсомол, и об этом вспоминает с досадой и негодованием: "В комсомол меня записали в армии. Я служил в Венгрии на передовых рубежах Отечества, как же можно не быть комсомольцем? Моего согласия не спрашивали. Забирали, негодяи, по две копейки с солдатской зарплаты".
Вернувшись со службы, Васильев понял, что "не сможет играть ни сталеваров, ни секретарей обкомов", что от этих ролей "ему тошно". "На меня, - вспоминал он, - возлагал большие надежды Борис Ливанов, но он вскоре умер. Во МХАТ пришел Ефремов. Начался вульгарный бытовизм, и мне не захотелось. Я никогда не любил начальников над собой, всегда выбирал, где их поменьше".
Так актером он не стал, хотя в 1984 году снялся в роли очень уважаемого им государственного деятеля Петра Аркадьевича Столыпина в фильме С. А. Герасимова "Лев Толстой".
Тем не менее театральное искусство, точнее, театральная эстетика позднее проявится в Национально-патриотическом фронте "Память". Н. Ларин в помещенной в журнале "Столица" статье отметил: "Эстетика в "Памяти" необыкновенно важна. Их программа - это ведь на самом деле не какая-то там политическая стратегия, тактика, не унылые, чисто европейские рассуждения. Нет - это белые стихи, некая песнь в прозе, и еще один штрих, дополняющий общую картину… В этом преимущество "Памяти" - законченная художественность, своя эстетика…"
Итак, судьба у Васильева складывалась как у любого советского человека: школа, пионеры, то, что там заставляли делать из-под палки. Получилось так, что Дмитрий Васильев всегда внутренне боролся с системой и ненавидел коммунистическую закостенелую подчиненность, где нужно было лебезить, вилять хвостом перед всеми и делать не то, что ты хочешь. Он много поменял профессий, чтобы найти такую, которая давала бы хоть относительную свободу и хлеб. Работал и культпросветработником, и журналистом (в то время у него было около семидесяти публикаций, персональные выставки, лауреатское звание). В результате Дмитрий Васильев освоил десяток профессий, которыми неплохо владел, и если любой из них посвятил бы оставшуюся жизнь, то стал бы не худшим специалистом. Но все дело в том, что ему всегда скучно заниматься чем-нибудь одним.
"У меня так натура устроена, мне нужна всегда смена деятельности, иначе я начинаю коснеть, унывать… Мне все это претит… Я по жизни импульсивный человек…" - признавался Васильев.
Все это, особенно служба в армии, привело к тому, что Дмитрий Дмитриевич перестал понимать, что происходит со страной: транспаранты, лозунги, великие обещания, а народ жил все хуже и хуже при относительном внешнем, казалось бы, благополучии, каких-то праздниках, сокрытых красными тряпицами, скудными иллюминированными лампочками Ильича. Все это приводило в уныние, потому что весь этот праздник был праздником, пока был энтузиазм, пока все верили: "Ну, завтра будет лучше!" Но если еще в первые годы после войны был какой-то пафос, то потом все превратилось в дежурное действо, как бы исподлобья, по привычке. Все эти демонстрации и прочее носили образ какого-то унылого искусственного театрального действия не очень талантливых режиссеров.
"И я стал копаться… и полез в историю. Ввиду того что мы по молодости лет не очень отдаем себе отчет в том, что люди нам делают добро, закладывая в нас бесценные знания прошлого, а мы их как-то вольно используем, то я, может быть, не отдавал себе полного отчета в деятельности Курбатовых, которые вкладывали в меня любовь к России, истории, к ее прошлому, к царю. И это все, видимо, откладывалось у меня как багаж в подсознании, а когда пришел момент, что это надо осознать, т. е. найти какую-то базу, чем-то нужно подкрепиться, вдруг это все стало из меня выплывать", - вспоминал Дмитрий Дмитриевич.
В то время Васильев полностью ушел в чтение - это была в основном классика. Но после встреч с различными людьми к нему начали попадать уникальные книги о прошлом России. Тогда он познакомился с трудами А. Нечволодова, великого русского историка, И. Забелина, Д. Иловайского. Об этом никто не знал, никто не помнил. Когда он все это прочитал (в том числе и Карамзина, и Соловьева), то что-то стало его настораживать в чтении и заставляло усомниться. А вот когда к нему попал Державин, то вдруг его захлестнула волна эмоций, и Васильев стал думать: а что это, почему это меня заставляет волноваться.
И вот тогда уже в поисках причин, приведших нашу страну к этим необратимым последствиям коммунистической деспотии, Васильев стал через этих историков по отрывочным данным изучать специально такие понятия, как масоны и сионизм, которые часто у них встречались. Стал искать специальную литературу, потому что ему важно было это понять.
И вот тогда перед ним стали открываться ужасные страницы истории, он увидел причину трагедии государства, народа, гибели царя. Васильев пришел в ужас от того, насколько лицемерны и трусливы люди, потому что не хотят узнать причину своего существования в истории и культуре, в геополитике и мире.
"Меня, - вспоминает Дмитрий Васильев, - это стало волновать. И я, естественно, стал накапливать потенциал знаний, понимая, что ни в каком институте меня этому не научат. Я в свое время поступал во ВГИК, но меня хватило только на одну сдачу экзамена режиссеру Таланкину, который сидел за столом, ел пирог и, задавая вопросы, оплевывал меня… Хам такой, надменный, распоясавшийся… Мне говорят: "А вы знаете, кто такой Таланкин?" Я говорю: "Знаю, - человек, который снял фильм о гомосексуалисте Чайковском"…
- Ка-ак?!
- Да, более мерзкого фильма я в своей жизни не видал, мерзкого и скучного.
- А зачем же вы идете в мастерскую?..
- Я иду не в мастерскую, я иду в институт, а уж к кому я тут попаду, я не знаю, может, я и не пойду в этот институт, кто знает.
И я срезался тогда с Таланкиным на экзамене. Я ему сказал: "Да, вы сняли фильм о великом гомосексуалисте Чайковском, но армянскому радио задали как-то вопрос: "Правда ли, что Чайковский был гомосексуалистом?" Армянское радио подумало и ответило: "Правда, но мы любим его не только за это". Поэтому Чайковский для меня интересен, прежде всего, гениальной музыкой, а рыться в его белье, его личной жизни я не собираюсь и не хочу, потому что это - личное дело Чайковского, и вторгаться в область, мне неизвестную, грязными руками я не хочу, потому что это - грязь. И почему вы здесь, люди искусства, поднимаете подобного рода вопросы…"
- Но это же вы подняли!..
- Я поднял вопрос, что фильм - так себе. А значит, это интересовало автора, потому что, если бы его музыка интересовала, он снял бы фильм о прекрасном, великолепном, гениальном композиторе Чайковском", - рассказывал Дмитрий Васильев.
Естественно, дорога туда ему уже была заказана, и Васильев продолжил дальше углубляться в знания, которые были тогда в большом дефиците. Дмитрий Дмитриевич становится страстным собирателем книг и старается везде, где только можно, зарабатывать и подрабатывать, чтобы покупать уникальные книги. Кроме того, Христина Ивановна Курбатова давала очень много литературы, которая пополняла его багаж знаний.
И так постепенно, работая, мотаясь по стране, встречаясь с людьми, он стал приходить к своим политическим убеждениям уже более плотно и занялся откровенной "антисоветчиной". Овладев искусством фотографирования, которому его с семи лет учил Константин Николаевич Песковецкий, стал публиковать фотографии. Это была и работа, и увлечение. А потом уже это стало орудием, потому что Васильев переснимал редкие книги, которые он после распечатывал и рассылал по всей стране. В Советском Союзе ксероксов не было, все было под жестким контролем милиции, поэтому фототиражирование было единственным способом распространения такой информации.
"Я сидел в этой коммунальной квартире, в ванной, печатал антисоветские книги, а сверху клал фотографии соседских детишек в детском саду. Халтурка вроде… Безобидно все… И, видимо, стукачи так и писали, что занимается, мол, фотографией, детей снимает, халтурит… Потому что иногда спрашивали, не занимаюсь ли я каким-либо промыслом незаконным…" - вспоминал первый антисоветский опыт Васильев.
Тогда у него появились запрещенные "Протоколы сионских мудрецов" и "Тайные силы масонства" Селянинова. Кроме того, Васильев познакомился с великолепным специалистом по вопросам сионизма Шмаковым, с Бутуми, со многими идеологами сионизма и стал понимать, что против этого нужно бороться.
Судьба свела Васильева с известным художником Ильей Глазуновым, у которого Дмитрий Дмитриевич работал помощником и секретарем. Пути их разошлись после того, как прославленный Глазунов, живой классик, отказался защитить Васильева во время разноса, устроенного в кабинете тогдашнего руководителя Центрального телевидения С. Лапина по поводу фильма об И. Глазунове, к работе над которым Васильев имел отношение и некоторые уникальные кадры которого вызвали раздражение властей.
По словам Васильева, Глазунов в процессе словесной экзекуции (Дмитрия Дмитриевича обвиняли в том, что он является "главарем молодежных террористических групп и махровым националистом") выглядел эдаким "непотопляемым авианосцем" и молчал даже тогда, когда получил от Васильева прошедшую через весь длинный казенный стол записочку, текст которой состоял из единственного, но емкого слова "Иуда!". После этого, как отмечали некоторые журналисты, "ни о какой душевности в отношениях двух патриотов России и речи быть не могло", а попросту говоря, Васильев несколько раз публично заявил, что многие работы Глазунова суть переведенные на холст и увеличенные фотографии и слайды самого Васильева. Следует добавить, что ни одно из этих заявлений Глазуновым публично опровергнуто не было.
В 1970-х годах, когда по стране стали создаваться различные патриотические объединения и появилось общество "Память", они стали устраивать вечера на различные темы.
"Я еще об этом не знал, но когда узнал, подумал, что неплохо иметь структуру, которая дала бы возможность политического взрыва, чтобы определить, прежде всего, противника, чтобы знать, с кем драться, потому что нас все время уводили в разные стороны…"
На одном из вечеров в 1985 году Васильев решает обнародовать "Программу тайного врага нашего государства", то есть "Протоколы сионских мудрецов", и выносит это на совет.
До этого, с 1979 года, в "Памяти" шла изнурительная работа. Дмитрий Васильев вступал в многочисленные баталии, пытаясь убедить и доказать свою точку зрения.
Первый вечер в 1985 году состоялся в ДК им. Горбунова, который был провален провокаторами. По этой причине Васильев не стал выступать. Тогда было принято решение проводить второй вечер "Москва, как много в этом звуке…". Он опять был провален, то есть делали все, чтобы зал был пустой.
Получилось так, что распространялось 1500 билетов, а приходило всего 300 человек. Это странно! И Васильев решил взять подготовку вечера в свои руки, дав провокаторам меньшее количество билетов, пометив ряды, на которых должны сидеть их люди. А еще и лишних билетов было напечатано несколько сотен… Когда зал был заполнен официально (остальные люди стояли в проходах, балконы были забиты, сидели на ступенях), то эти ряды оказались пустыми. Тогда все стало ясно. Пришедшим было предложено сесть на свободные места, и, таким образом, зал был битком забит.
Стоит добавить, что когда Дмитрий Васильев вынес вопрос выступления на совет, то весь совет его не поддержал, поддержали только отдельные участники. Но они впоследствии останутся с ним на долгие годы, а остальные сказали, что еще рано. Васильев им ответил: "Не рано! Еще Сергей Александрович, великий князь, написал, что уже поздно, и через три дня погиб от бомбы, которая была в него брошена, поэтому уже тогда было поздно, а сегодня нельзя говорить о том, что рано, надо делать!"
"Я еще предварительно кое по каким людям прошелся, нашим известным. Все испугались… Я им сказал: "Давайте, вы начинайте, а мы вас поддержим". Никто не захотел. Ну, я вижу, что ничего нет, никого нет, а время терять нельзя, все, - надо!"
"Память", по его словам, была до поры до времени "скромной нафталиновой организацией, которая посвящала себя доброму делу восстановления различных памятников старины. Пока мы с лопатами, ломами и носилками занимались восстановлением одного памятника, двадцать других в это время разрушалось. В один прекрасный день нам это надоело. Возникла необходимость понять, что же такое происходит в нашей стране…".
На 17-м вечере он сказал: "Господа, вы все превратились в информативных потребленцев. Вы все только жаждете знаний, чтобы вам все время давали что-то жарененькое. А давать отдачу, то есть как бы выражать сопротивление своей внутренней зрелостью, - на это вы не способны! Так вот, идите и созревайте! А когда поймете, что враг уже в ваших квартирах, и надо вооружаться и изгонять его оттуда, тогда, наверно, и буду нужен я. А пока мы с политической арены уйдем, мы свое дело сделали, и будем заниматься другим, подготовкой второго этапа к осуществлению победы того нашего дела, ради которого мы все живем и этому делу служим".
"Мы отчетливо сознаем, что в мире существуют две силы и обе сражаются за идею монархии в мире. Это, с одной стороны, - сила зла дьявольского начала с идеей посажения царя иудейского на мировой престол, это делают наши враги сионисты, и мы, - православные люди, с другой, которые отстаиваем идею православной монархии в России, то есть утверждение самодержавного царя… И наши интересы оказываются тождественны, только с разным содержанием. И как написано в одном из протоколов сионских мудрецов, единственно правильная форма правления в мире - это самодержавная монархия, а пока гои, бараны, будут драться за идеи равноправия, мира, труда, мая и пр., мы в этот момент будем занимать посты, занимать места и сферу влияния, для того, чтобы потом поработить этих гоев".