Литература
Архангельский А. Цена отсечения. М.: АСТ, Астрель, 2008.
Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1990.
Богатырева И. Товарищ Анна. М.: АСТ, Астрель, 2011.
Боймерс Б. Путешествия под землю: метро на экране // Неприкосновенный запас. 2002. № 3. http://magazines.russ.ru/nz/2002/3/boi.html [Просмотрено 6.11.2014].
Бояшев И. Эдем. СПб.: Лимбус-пресс, 2012.
Волос А. Аниматор. М.: Зебра, 2005.
Глуховский Д. Метро 2033. М.: АСТ, Астрель; Владимир: ВКТ, 2010.
Григоровская А. В. Пространственно-временные модификации в российской антиутопии 2000-х годов: романы Д. Глуховского "Метро 2033" и Д. Быкова "Ж.Д." // Русский проект исправления мира и художественное творчество XIX–XX веков / Ред. Н. В. Ковтун. М.: Флинта, 2011. 356–366.
Гришковец Е. Рубашка. М.: Время, 2005.
Дмитриев А. Крестьянин и тинейджер. М.: Время, 2013.
Добренко Е. Между историей и прошлым // Неприкосновенный запас. 2002. № 3. http://magazines.russ.ru/nz/2002/3/dobr.html
Зайончковский О. Счастье возможно. Роман нашего времени. М.: АСТ, Астрель, 2010.
Запорожец О. Настроить город на свою волну: метрополитен и управление городскими опытами // Теория моды: Одежда. Тело. Культура. 2014. № 33. http://www.intelros.ru/readroom/teoriya-mody/t33–2014/24930-nastroit-gorod-na-svoyu-volnu-metropoliten-i-upravlenie-gorodskimi-opytami.html3 [Просмотрено 6.11.2014].
Зиновьев А. Н. Сталинское метро. Исторический путеводитель. М.: Зиновьев А. Н., 2011.
Кордонский С. Сословная структура постсоветской России. М.: Институт фонда "Общественное мнение", 2008.
Ланин Б. А. Русская литературная антиутопия. М.: Алконост, 1993.
Лотман Ю. М. Семиотика пространства // Избранные статьи. Таллинн: Александра, 1992. Т. 1. 386–463.
Михалкова Е. Комната старинных ключей. М.: Астрель, 2012.
Рыклин М. Лучший в мире // Топос. 2005. 24 окт. http://www.topos.ru/article/4123 [Просмотрено 6.11.2014].
Рыклин М. Лучший в мире. Окончание // Топос. 2005. 25 окт. http://www.topos.ru/article/4128 [Просмотрено 6.11.2014].
Рыклин М. Метродискурс // Соцреалистический канон / Ред. Х. Гюнтер и Е. Добренко. М.: Академический проект, 2000. 713–728.
Савкина И., Черняк М. Культ-товары: "открыто для ревизии" // Культ-товары XXI: Ревизия ценностей (масскультура и ее потребители) / Ред. И. Л. Савкина, М. А. Черняк, Л. А. Назарова. Екатеринбург: Изд. дом "Ажур", 2012. 5–17.
Сафонов Д. Метро. М.: Гелиос, 2007.
Старобинец А. Живые // Женская проза "нулевых" / Сост. Захар Прилепин. М.: Астрель, 2012. 321–355.
Трубина Е. Город в теории: опыты осмысления пространства. М.: Новое литературное обозрение, 2011.
Ушакин С., Трубина Е. (Ред.). Травма: Пункты. Сборник статей. М.: Новое литературное обозрение, 2009.
Чанцев А. Фабрика антиутопий. Дистопический дискурс в российской литературе середины 2000-х // Новое литературное обозрение. 2007. № 86. 269–301.
Barker C. Cultural Studies: Theory and Practice. 3rd ed. London: Sage Publications, 2008.
Baron N. New Spatial Histories of 20-century Russia and the Soviet Union: Exploring the Terrain // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2008. 9/2. 433–447.
Kelly C., Pilkington H., Shepherd D. & Volkov V. Introduction: Why Cultural Studies? // Russian Cultural Studies / Eds. C. Kelly and D. Shepherd. Oxford: Oxford University Press, 1998. 1–21.
Livers K. А. Conquering the Underworld: The Spectacle of the Stalinist Metro // Livers K. А. Constructing the Stalinist Body: Fictional Representations of Corporeality in the Stalinist 1930s. Lanham: Lexington Books, 2009. 189–236.
Marchart O. Cultural Studies. Konstanz: UVK Verlagsgesellschaft mbH, 2008.
Salmenniemi S. Introduction: Rethinking Class in Russia // Rethinking Class in Russia / Еd. S. Salmenniemi. Farnham; London: Ashgate, 2012. 1–22.
Soja E. Thirdspace: Journeys to Los Angeles and Other Real and Imagined Places. Oxford: Blackwell, 1996.
Tally R. T. Spatiality. London; New York: Routledge, 2013.
Turoma S. & Waldstein M. Introduction. Empire and Space: Russia and the Soviet Union in Focus // Empire De/Centered. New Spatial Histories of Russia and the Soviet Union / Eds. S. Turoma and M. Waldstein. Farnham; Burlington: Ashgate, 2013. 1–28.
НОВЫЕ ЧУДОВИЩНЫЕ МЕСТА: ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ В СОВРЕМЕННОЙ ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Светлана Маслинская
В последнее десятилетие советское прошлое стало популярным и даже модным предметом изображения в детской литературе. Спектр отношения к советскому прошлому выстроен в зависимости от жанра. Если это мемуарная и историческая проза, то на одном конце шкалы – ностальгия по замечательному времени, когда деревья были большими, например сборник "Честное пионерское: рассказы о детстве" Михаила Сеславинского или книги Ольги Исаевой "Мой папа – Штирлиц" и "Антошка Петрова, Советский Союз". На другом конце оказываются произведения, авторы которых обращаются к темным страницам отечественной истории ХХ века: репрессии, депортация, геноцид и пр. Именно содержание и прагматика произведений этой группы – от раннего вкрадчиво-ироничного опыта Натальи Нусиновой "Приключения Джерика" (2006) до недавних "Сталинского носа" (2013) Евгения Ельчина и "Сахарного ребенка" (2014) Ольги Громовой – удостаиваются оживленных дискуссий (ностальгические тексты, заметим, не привлекают критиков). Эти обсуждения сведены к одному вопросу о формах приобщения детей к исторической памяти о советском прошлом: "Как говорить с детьми о сталинизме?" (так называлась дискуссия-презентация книги Е. Ельчина). Производство знания о Большом терроре в детской литературе и детском чтении интерпретируется в этих дискуссиях в педагогико-просветительских и психологических аспектах: напоминание об исторической правде, проговаривание коллективной травмы и работа со страхом (Барковская 2011; Асонова, Бухина 2013).
А тем временем и ностальгические, и обличительные тексты о детстве имеют давнюю литературную традицию. Как пишет Марина Балина, в определенные периоды может накладываться табу на изображение прошлого "в розовых тонах": первая параллель, которая напрашивается, – это литературная ситуация конца 1920-х годов, когда в детской литературе окончательно утверждается канон письма о дореволюционном детстве "в черных красках" – как об опыте насилия и скорби, а советское детство изображается как "новый рай" (подробнее см.: Балина 2012). В 1920-е годы передовики детской литературы избывали коллективную "травму" крепостного права и Первой русской революции, а сейчас эту стадию проходит советское детство, подаваемое как детство репрессий и депортаций.
Можно приписать М. Сеславинскому и О. Исаевой историчеcкую амнезию, редукцию памяти или лакировку действительности, но вполне советские повседневные практики – поездка в пионерский лагерь или поход с классом по местам боевой славы – действительно сопротивляются тому, чтобы рассматривать их как коллективный травматичный опыт советских людей. В любом случае здесь мы имеем дело с ситуацией, когда авторы сами отбирают в советском прошлом материал для изображения, а жанр и авторские преференции задают аксиологические границы его интерпретации: от ностальгии до омерзения. Подчеркну, основным предметом мемуарной и исторической прозы является советское детство – в том или ином ключе, но повествование посвящено ему.
В то же время можно выделить литературные явления, в которых советское не становится предметом пристального авторского внимания, и его попадание в текст – это скорее побочный продукт моды "на все советское". Например, такие жанры массовой литературы, как триллеры/ужастики и фэнтези, не ставят себе задачу достоверно изобразить непростую советскую историю (как стремятся это сделать мемуарная и историческая проза), но в ряде случаев это происходит попутно. Так, местом действия детского ужастика может стать какой-нибудь советский топос – пионерский лагерь, советская школа, двор детства и т.п. Топос имеет двойную природу: с одной стороны, он литературное воплощение советского "места памяти" (П. Нора), с другой – явление литературного ряда (в частности, школа как место действия детской литературы – литературный топос со значительной глубиной традиции, сложившийся еще до советской школьной повести).
Мой исследовательский интерес состоит в том, чтобы проследить, каким образом советское рисуется в таком жанре современной массовой литературы, как ужастик для детей. Какие-то "места памяти" попадают в него, а каких-то он избегает. По-видимому, (пока) не стоит ожидать детских триллеров, действие которых разворачивается на месте деревни, сожженной фашистами, в застенках Лубянки или в ГУЛАГе. Травматический ореол этих "мест памяти" еще долго не пустит их в легкомысленные массовые жанры. А вот такое типичное "место памяти", как пионерский лагерь, оказался ими востребован. Как пионерский лагерь попал в ужастик и как он трансформирован этим жанром?
Пространство детского триллера
Пространство действия в ужастиках в 1990–2000-е годы локализуется в характерных для жанровой традиции "страшных местах": "древний храм", "древний город", "старый особняк", "княжеская усадьба" – и их более поздних модификациях: "заброшенный барак", "заброшенное здание", "заброшенная лаборатория", "проклятый старый дом, где поселились ребята на каникулы" и т.п. С известной готической топикой соседствуют и готические разновидности сюжетов и персонажей: вампиры, привидения, вурдалаки, родовое проклятие, убитый родственник, колдовство и пр. Но лагерное пространство в таких произведениях (например, "Волк и волчонок" Дмитрия Суслина (2001), в котором вожатый и ребенок становятся жертвами вампира и превращаются в волков) не специфично – это место детского уединения и поэтому оно опасно. Точно так же опасны и стройка, и больница, и водонапорная башня, и чердак дачного дома, и кладбище.
Детский лагерь как одно из страшных мест характерен и для западной детской и подростковой литературы. Типичным примером являются две повести Роберта Лоуренса Стайна "Лагерь "Ночной кошмар"" и "Лагерь призраков", вышедшие на русском языке в 1990-е годы. В первом случае дети становятся жертвами психологического насилия со стороны некоего культового режиссера триллеров, в другом – попадают в лагерь-призрак, обитатели которого, привидения, небезуспешно пытаются вселиться в незадачливых героев. Трудно говорить о непосредственном влиянии этих текстов на современную отечественную традицию изображения пионерского лагеря, возможно, это явления одного порядка, обусловленные сходством социального опыта: потенциал лагеря как пространства страшного в первую очередь обусловлен детской свободой от родительского и учительского контроля. Однако это не означает, что лагерь – это неподконтрольное взрослым пространство. Напротив, зачастую источником страшного становятся именно взрослые в лагере – вожатые, воспитатели и директор лагеря (вожатый-оборотень, вожатый – убийца ребенка и т.п.).
Впрочем, в отечественной литературе детский лагерь отдыха как пространство страшного сложился далеко не сразу.
Пионерский лагерь как литературный топос
Пионерский лагерь – типичное место действия советской детской прозы и кинематографа. Начинается традиция изображения детского лагеря с повестей Николая Богданова, написанных в середине 1920-х годов, например "Пропавший лагерь" и "Как я был вожатым", и продолжается в повести Аркадия Гайдара "Военная тайна" (1935).
В послевоенный период в каникулярных повестях (то есть повествованиях о летнем детском отдыхе) лагерное пространство конструировалось преимущественно как нейтральный ландшафт для разыгрывания социально-психологических коллизий реалистического сюжета: "Тридцать один день" (1950) Анатолия Алексина, "Оруженосец Кашка" (1966) Владислава Крапивина, ""Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете" (1971) Сергея Артамонова, "Скачу за радугой" (1972) Юзефа Принцева, "Шуркина стратегия" (1974) Игоря Нерцева, "Операция "Дозор"" (1977) и "Утреннее море" (1988) Николая Егорова и многие другие.
Но в некоторых произведениях авторы обращались к иным стилевым и сюжетным традициям, как правило, дискредитируя их. Иначе говоря, реалистическое повествование о том, как в пионерском лагере советские дети развивают в себе нравственные качества или помогают соседнему колхозу выполнить план по прополке турнепса, может соседствовать с авантюрными или детективными элементами сюжета. Например, в повести Юзефа Принцева дети играют в ковбоев, и несколько первых страниц авторского текста перемежаются цитатами, стилизованными под приключенческую классику Майн Рида и Буссенара. Но на уровне сюжета эта связь обрывается; как следует из аннотации, "пионервожатый Вениамин сумел увлечь мальчишек и переключить их внимание на романтику сегодняшних дней" (Принцев 1972: 2). Приключенческие (ковбои, индейцы, пираты и пр.) и детективные (разгадка неразборчивой надписи, тайны старого особняка и т.п.) элементы не разрушали, а, наоборот, проясняли реалистическую основу произведений.
Приключенческая и детективная ветви каникулярной повести не обращались к такому источнику таинственного и страшного, как потаенные фольклорные и ритуальные практики детской субкультуры, локализованные в лагере: рассказывание страшилок, ночные пугания, неформальное освоение лагерной территории и пр. (Левкиевская 2010). По крайней мере, они не использовались в качестве сюжетообразующих.
В 1990-е годы пионерский лагерь как место действия практически перестает интересовать литераторов, пишущих для детей в рамках психологической прозы. Это связано с внелитературными причинами – система пионерских лагерей была разрушена, а детская литература в своей реалистической разновидности тяготеет к изображению достоверного и узнаваемого ребенком пространства, поэтому так живуча школьная повесть, вплоть до ее фэнтезийных вариаций. С другой стороны, потеря интереса к пионерскому лагерю – следствие внутрилитературной эволюции. Отечественная детская литература стремительно обогащалась новыми жанрами и сопутствующими невиданными и привлекательными для авторов типами пространства: топосы ужастиков, боевиков, фэнтези и прочей формульной литературы. В этом контексте жанровых новаций вполне ожидаемой оказывается детективная повесть Эдуарда Успенского "Красная рука, черная простыня, зеленые пальцы: Страшная повесть для бесстрашных школьников", вышедшая в 1991 году и являющаяся плодом литературной обработки автором страшного детского фольклора, который за некоторое время до этого Успенский стал собирать. Если на прежнем этапе лагерь – это пространство интересного, веселого, нерутинного, место безопасных приключений и разгадываемых тайн, то именно в 1990-е годы лагерь становится пространством страшного. В советском приключенческом варианте этого топоса семантики страшного/ужасного не было.
Книга Успенского неоднократно переиздавалась (с 1991 по 2003 год). С одной стороны, она продолжает традиции детского детектива, с другой – названное произведение – первый случай, когда в пионерском лагере действие развивается на основе сюжетов "страшных рассказов". Повесть состоит из "страшных историй", рассказанных разными персонажами и в лагере, и в районной газете, и "в дороге", скрепленными общим слушателем – следователем Рахмановым, пытающимся раскрыть тайну гибели детей в пионерском лагере. Продолжением этой линии можно считать детектив "Тайна зловещего сговора" Анны Устиновой (1999), сюжет которого разворачивается в пространстве скаутского лагеря.
Одновременно с повестью Эдуард Успенский (в соавторстве с Андреем Усачевым) выпускает сборник "Жуткие детские страшилки" (1995). Переработанные версии были изданы под названиями "Жуткий детский фольклор" (1998), "Кошмарные ужасы" (2001) и "Самые страшные ужасы" (2003). В сборник были включены отдельные сюжеты, действие которых локализовано в пионерском лагере ("Фосфорный человек", "Летающий глаз", "Маленькая ведьма"). Однако и в повести, и в сборнике удельный вес "лагерного локуса" очень невелик. Тем не менее два названных произведения – первая попытка связать страшный детский фольклор и пионерский лагерь. На момент написания этих произведений и страшный фольклор, и пионерские лагеря еще были вполне "живыми": речь идет о фиксации существующей практики рассказывания страшных историй. В более позднем комиксе Аскольда Акишина "Пионерская правда" (2007, 2014) воспроизведены те же ("Глаз") и другие страшные сюжеты, помещенные в рамку "сегодня я расскажу один случай, который произошел на самом деле".
В отличие от изданий страшных историй Успенского с иллюстрациями Светозара Острова, выполненными в "митьковской технике", визуальный ряд комикса Аскольда Акишина во многом работает с пространственными образами именно пионерского лагеря: гипсовые статуи, стенды с распорядком дня, атрибутика (горн, пионерские галстуки) и пр. Для 2007 года лагерный ландшафт уже становится актуальным фоном и продуктивным источником страшного, а для изданий Успенского маркеры советской идеологии еще не были релевантны, страшное ограничивалось сюжетами детского фольклора.