Но советские граждане, миллионы, десятки миллионов советских граждан живут, вот именно, в таких зоопарковских клетках, на которые оказалась разбита и наша бывшая квартира и тысячи других киевских квартир.
И эта квартира не сделалась такой уже во время войны. Из разговоров с жильцами выяснилось, что война не принесла в эти стены никаких перемен. Люди, живущие здесь сейчас, жили здесь, и в сороковом году и в тридцать пятом.
За свое двухмесячное пребывание в Киеве я побываю потом в десятках других домов и везде, с небольшими вариациями, найду ту же картину. Снова замурованные двери, диктовые перегородки, еще старушки, живущие в ванных комнатах, еще примусы, гудящие на кухне, снова углы завешенные одеялом, еще и еще зоопарковские клетки, с мужчинами, женщинами, детьми, с оборванными обоями, с темными лестницами, с вечно испорченными уборными, с ссорами и дрязгами, с атмосферой пропитанной сознанием искалеченной жизни и с проклятиями и еще, и тысячу раз еще, с проклятиями но адресу тех, кто четверть века калечил жизнь человека, жизнь семьи, жизнь целого народа.
Все дома Киева стали похожи один на другой. Все квартиры похожи одна на другую. Увиденное в одном доме, непременно увидишь во втором, в десятом, сотом, пятисотом. Бывают, правда, и новые впечатления. В том доме, где когда-то жил я, лифта не было. А вот в доме одних моих новых знакомых есть лифт. Вернее, он когда-то был. Его кабина беспомощно покоится в подвальном этаже. Жильцы точно не помнят с какого года она нашла там упокоение. Одни говорят - с двадцать седьмого, другие - с двадцать пятого. Сначала делали попытки его починить. Потом кто-то украл стальные тросы. Тогда махнули рукой. А дом - большой, семь этажей. Старики и старухи, калеки и беременные женщины поднимаются пешком на пятый, шестой, седьмой этаж. А кабинка лифта лежит в подвале. Лежит там, не то пятнадцать, не то семнадцать лет.
Этот лифт не является уникумом в Киеве. Таких лифтов там много. Одни лежат в подвалах, другие висят застрявши между этажами. Висят десять, пятнадцать, двадцать лет. В мирное время, в столице Украины, миллионном Киеве, действующий лифт был достопримечательностью.
Но, если нельзя было починить застрявший между этажами лифт, то кому же была охота покрасить фасад дома, починить крышу, подправить потрескавшуюся штукатурку? Быть может самим жильцам? Но для этого не было ни времени, ни средств, ни материала. Да и с какой стати, кто-нибудь станет починять дом, который не принадлежит ему и из которого его могут ежечасно выселить? И город нищал, дряхлел и постепенно разрушался.
Если я сказал о старом Пскове, что там за время советской власти не был вбит ни один гвоздь, то тоже самое можно повторить и о Киеве.
Впрочем, иногда здесь и в старые дома вбивались гвозди. Вот, например, дом на Рейтерской 31, где я остановился. Входите в подъезд. Все стены, когда-то выкрашенные масляной краской, облупились как замысловато выкрашенное пасхальное яйцо. На стенах вдоль лестницы - прекрасные лепные украшения. Какие-то маркизы и пастушки со свирелью. На первой же площадке, огромными ржавыми гвоздями, прямо в глаз маркизе и в свирель пастушка, вколочена доска с почтовыми ящиками. Кто был этот орангутанг в человеческом образе, вколотивший гвозди в скульптуру, когда рядом было гладкое место - неизвестно, но это единственные гвозди, которые были вбиты в этом доме с 1917 года.
- Что страшно, - спрашивает меня старый киевский инженер, сопровождавший меня в одной из первых прогулок по городу.
- Страшно, - отвечаю я.
- Я не могу испытать того чувства, которое испытываете вы, - добавляет он, - город разрушался постепенно на моих глазах и разница как-то стиралась, но я догадываюсь о ней.
Мы садимся на скамеечке в Купеческом саду.
Оставленный мною, когда-то молодым, цветущим красавцем, Киев кажется мне сейчас безнадежно больным, разбитым параличом стариком, тяжко вздыхающим в глубину наступающей ночи. Подгоняемые осенним ветром волны посеревшего Днепра, никогда не бывшего голубым, но во сто крат прекраснее "голубого" Дуная, выбрасывают на берег брызги, которые мне кажутся слезами.
- Того Киева, каким он был, больше нет, - грустно говорит инженер.
- Но он будет, - не совсем уверенно говорю я.
- О, конечно, будет, - с жаром подхватывает инженер, - но он будет лишь тогда, когда советская власть исчезнет навсегда.
И мы направляемся по горбатым, изрытым улицам, мимо потрескавшихся, обваливающихся домов, назад, в большое в неопрятное местечко по ошибке называющееся Киевом, бывшим когда-то одним из прекраснейших в мире городов.
XI. На Киевских улицах. Плановое хозяйство. Всесоюзный комиссионный магазин
Если от Крещатика подняться вверх по Институтской в Липки, то, примерно, на середине подъема слева, вы увидите красивое старинное здание, окруженное большим садом. До революции здесь был девичий институт. После революции здесь помещалось одно из отделений киевского НКВД. Это не случайность. Все лучшие дома в Липках, этой лучшей части города, заняты, либо под отделения НКВД и подсобные ему организации, либо под квартиры энкаведистов.
Таким образом, Липки, населенные когда-то аристократией Империи, перешли по прямому наследству в руки аристократии советской. Старая аристократия жила здесь за счет своей родовитости и тугого кошелька. Новая аристократия - за счет "особых полномочий из центра" и хорошо смазанного нагана.
Поэтому Липки сохранились лучше, чем весь остальной город. Некоторые улицы этой аристократической части города, время от времени, покрывались асфальтом. Сюда, случалось, иногда заезжал кто-либо из кремлевских владык. А то и какой-нибудь знатный иностранец. Как-то, в одном из особняков Липок, веселые ребята из НКВД "накачали" до бесчувствия "старичину Эррио". Старичина Эррио потом вернулся в Европу и заявил, что он в восторге от Советского Союза. В частности, ему, вероятно, понравился и Киев. Но старичина Эррио не видел, ни Советского Союза, ни Киева.
Если вы приедете в Киев и с вокзала проедете, по обычному для иностранцев маршруту, в отель Континенталь, оттуда в Оперу, а затем в какой-нибудь особнячок в Липках, то Киев вам не может не понравиться. Но при одном условии: - вы должны ехать только по одному определенному маршруту. Несколько улиц, входящих в этот маршрут, старательно поддерживались в чистоте и порядке. Партийные хулиганы и очковтиратели, засевшие в горкоме, пеклись не только об этих улицах. Их также беспокоил и внешний вид домов. Поэтому, по пути обычного следования иностранцев, дома окрашивались только с той стороны, которая была видна из проезжающего автомобиля. Это не анекдот. Это факт, в котором я мог убедиться воочию. Да и рассказывали мне об этом не городские остряки, а маляры собственноручно покрывавшие нужную часть домов жизнерадостной светлой краской. Так веселые ребята из горкомов и горсоветов околпачивали и старичину Эррио и прочих наивных заграничных туристов.
По улицам Киева, идут люди. Но это не та киевская толпа, которую я помню. Это вообще не городская толпа. По изрытым тротуарам улиц идут мужчины в поношенных рубашках, подпоясанных шнурками, в перелицованных тужурках, в обтрепанных стандартного типа полосатых брючках, в парусиновых туфлях на босу ногу или в смазных сапогах. На голове у них редко - помятая, видавшая виды шляпа. Чаще - кепка или тюбетейка. Еще чаще - ничего.
Идут женщины в каких-то мешкообразных линялых платьях, в латанных салопах, обмотанные деревенскими платками, в черных грубых чулках, а то и совсем без чулок, в сбитых туфлях, а часто и в мужских сапогах. На голове у них редко - пожелтевшая соломенная шляпа. Чаще куцый берет или какой-то самодельный колпачок из бумазеи. Еще чаще - обыкновенный белый платочек.
У всех, идущих по улице, людей в руках непременная - "авоська". Это мешок - сетка, с которым в других странах хозяйки ходят на базар. В Советском Союзе с авоськой (авось что-нибудь достану) ходят всегда и всюду. Женщины идя в город, мужчины - на службу, дети - в школу. Даже собираясь в гости или в театр (в театральном буфете иногда продавали яблоки), все непременно захватывали с собой авоську. Авоська стала принадлежностью туалета советских граждан. Принадлежностью столь необходимой, что если муж или жена, выйдя на улицу, вдруг вспоминали, что забыли захватить с собой авоську, то бежали назад с такой поспешностью, как будто забыли одеть брюки или юбку.
Авоська - это не порождение военного времени. Это одна из принадлежностей советской эпохи. Когда-нибудь этот дырявый мешок - сетка будет выставлен в музее, в качестве одного из экспонатов, иллюстрирующих советскую эпоху, и расскажет красноречивей всяких диаграмм и картограмм о такой же дырявой политической и экономической системе, долгие годы измывающейся над самыми терпеливыми людьми на земном шаре.
На многих углах стоят деревянные, безвкусные, грубо сколоченные киоски, На многих из них сохранилась надпись: - "Союзпечать". В другой стране, в такой будке, уважающая себя торговка, отказалась бы торговать картошкой. В Советском Союзе, такая громадная и богатая организация, как "Союзпечать", возводила этакие избушки на курьих ножках на главных площадях больших городов, придавая им еще более убогий, еще более нищенский вид.
На приступочках домов, не только окраин, но и самого центра, сидят старушки в ватных салопах, а около них босоногие, одетые в тряпье дети. Такие же старушки и такие же дети, продают на углах семечки, папиросы, вареную кукурузу, пирожки и яблоки. Мимо них идет такая же бедная и серая толпа.
До какого обнищания дошли при советской власти, когда-то нарядные и элегантные киевляне, говорит тот факт, что в дни оккупации к хорошо одетому прохожему здесь обращались обычно по-немецки.
Если два хорошо одетых человека идут по улице и говорят по-русски, на них часто оборачиваются с недоумением и любопытством. Много нужно было познать горечи в жизни, для того, чтобы русскому человеку стало казаться странным, что его соотечественник может носить хорошо сшитый костюм.
Нет сомнения в том, что одна из причин такого изменения внешнего вида киевлян, заключается в том перемещении городского населения, которое принесла с собой еще революция. Люди, жившие когда-то в центральной части Киева, люди строившие и холившие его, давно не существуют. Они погибли в водовороте революции и гражданской войны, они усеяли своими костями бесконечные просторы Сибири и далекого Севера, исчезли в застенках ЧеКа и ГПУ и частично ушли за границу. На их место, в центральную часть города, хлынули жители окраин: Соломенки, Подола и Шулявки. А эти окраины пополнились пришельцами из деревень. Город сразу переменил свой облик. Центр Киева превратился в Шулявку, а окраины его с ушедшими в землю домишками, с заросшими подсолнухами дворами, с кучами немытых ребятишек, валяющихся на улицах, с тучами мух и пыли, стали похожи на какое-то забытое местечко.
Однако, так же нет сомнения в том, что причина эта не главная. Ибо, при нормальных условиях жизни, новые киевляне, разумеется, сумели бы за четверть века, приобрести вид приличествующий столичному Киеву. Но этого нет. Этого не было в Пскове, этого нет в Киеве, этого не будет и во всех других городах, которые мне придется посетить. Всюду будет одна и та же картина безнадежной человеческой бедности, в которую большевики ввергли в равной степени, как жителей городов, так и жителей деревень.
А главная причина этой нищеты заключается в той преступной нелепице, которая сошла на российские просторы с унылых страниц полного собрания сочинений Карла Маркса и получила название - "Планового социалистического хозяйства".
Когда человек умирает от какой-нибудь сложной болезни, то причины его смерти интересуют, главным образом, медиков специалистов. Для прочих же окружающих важен не сложный ход болезни, а тот факт, Что человек умирает.
Хозяйственная жизнь Советского Союза начала умирать после окончания НЭПа (умирать, ибо то, что в этой области происходило после НЭПа, больше похоже на судороги умирающего, чем на здоровое дыхание живого организма). Экономисты и социологи, вероятно, в свое время подробно разберут причины того сложного болезненного процесса, который привел на смертное ложе хозяйственную жизнь огромной страны. Их должно это интересовать, как специалистов.
Советские обыватели не экономисты и не социологи. Но проходя годами мимо пустующих магазинов, испытывая периодически недостаток продуктов питания и переживая перманентный голод в товарах широкого потребления, они понимали, что хозяйственная жизнь их страны смертельно больна.
Впрочем, болезнь эта не носит столь сложный характер для того, чтобы определение ее отложить до будущего консилиума ученых экономистов. Каждый советский обыватель может рассказать вам много о причинах и ходе этого болезненного процесса. И из суммы их рассказов не трудно вывести необходимые заключения. Эти заключения, с точки зрения ученых экономистов, быть может, будут недостаточно обоснованы теоретически, но зато у них будет несомненное преимущество в том, что родились они из практики и подобраны мною с горячих следов социалистического хозяйственного опыта.
"Плановое социалистическое хозяйство" (как и всякое государственное хозяйство) состоит из трех основных элементов. А именно: добывающей промышленности, промышленности обрабатывающей и распределения обработанных товаров (продуктов) среди населения. В социалистическом государстве, из этих трех элементов, только первый - добывающая промышленность - лежит в основном на плечах граждан. Об остальных двух - промышленности обрабатывающей и распределения обработанного, взяло на себя заботу исключительно государство.
Как же справились со своей задачей обе обязанные стороны - граждане и государство?
Судя по советским официальным данным (газеты, отчеты, радио), граждане социалистического государства свои обязательства перед государством выполняют. И даже не выполняют, а перевыполняют. Ибо, эти отчеты неизменно пестрят сообщениями о том, что такие-то и такие-то коллективы советских граждан (колхозы, совхозы, рудники, шахты) перевыполнили свою программу на сто, двести, триста процентов!..
Таким образом, советские граждане могут со спокойной совестью сказать: - "ну, вот, мы добыли и даже "передобыли", а теперь, пожалуйста, обрабатывайте и распределяйте…".
Но, вот, тут-то и получается трагическая неувязка. Обрабатывать как будто и есть что, а вот распределять в итоге оказывается нечего. Государственные распределители (магазины, лавки, кооперативы), разбросанные по всей стране, либо вовсе пустовали, либо распределяли среди советских граждан такую дрянь (и за такую цену), какую в буржуазном государстве никто не взял бы и даром. Причем пожаловаться на недостаток промежуточного элемента, т. е. на недостаток средств промышленности обрабатывающей, никак нельзя. Строились новые фабрики и заводы. Расширялись старые. Денег на это тратилось много. А распределять все-таки нечего, В чем же дело?
А дело, тут, вот в чем. Во-первых, не все добытое советскими гражданами шло в промышленность обрабатывающую. Значительная часть добытого вывозилась за границу. Причем, вывозилось это не в порядке здорового международного товарообмена, а в порядке борьбы социалистического государства с миром капиталистическим.
Ежегодно, ежемесячно, ежедневно отплывают из советских портов пароходы, груженные народным добром. Уходит за границу, зерно, лес, кожи, меха, уголь, хлопок, нефть. Уходит и продается там по ценам во много раз ниже утвержденных международной биржей. Делается это для того, чтобы с одной стороны вызвать нездоровые колебания в экономической жизни капиталистических стран, создавая безработицу и забастовки, а с другой - чтобы быстро и просто добывать иностранную валюту, необходимую для расширения недовольства во всем мире и для кормления сотен нужных заграничных печатных органов и сотен тысяч международных марксистских дармоедов.
Но капиталистический мир велик и богат. И для того, чтобы он дал хоть временную трещину, много надо в эту трещину вогнать народного добра. Много надо вогнать: леса, зерна, мехов, угля, кожи и нефти. Много пота и слез миллионов советских тружеников. И социалистическое государство все это и вгоняет.
Разумеется, какая-то часть вывозимого идет и в порядке нормального товарообмена. За иностранные машины надо платить своим сырьем. Это еще больше увеличивало процент экспорта.
Остающееся, добытое советскими гражданами, идет в промышленность обрабатывающую. А обрабатывает она из рук вон плохо. Советская промышленность выпускает на рынок, преимущественно дрянь.
Слова дрянь и дрянной можно, кажется, применить ко всему, что вырабатывается в социалистическом государстве. Это в равной степени относится и к гипсовым изваяниям вождей, и к стандартным костюмчикам, собирающимся в гармошку после первого дождя, и к патефонам, в которых баритон поет тенором, а тенор - сопрано, и к тракторам, к которым нет резервных частей, и к резервным частям, которые не подходят к тракторам, и к пуговицам, в которых забывают проделать отверстие для иглы, и к иглам, в которых не всегда бывает ушко для продевания нитки, и к ниткам, которые рвутся через каждые десять сантиметров, и к домам, и к пудре, и к трамвайным вагонам, и к чулкам.
Почему советская промышленность в течение всех пресловутых пятилеток, так и не научилась работать как следует?
Видимых причин тут две: отсутствие специалистов и партийное кумовство. Старые опытные специалисты были постепенно уничтожены. Те из них, кто принадлежал к интеллигентным профессиям, - как элемент чуждый. А старые мастера, механики и техники, - как элемент несознательный (ибо большинство из них так и не осознало, что для занятий руководящих мест на заводе нужна не квалификация, а партийный билет). Новые же специалисты создавались не по признакам их способностей и трудолюбия, а по признакам незапятнанного пролетарского происхождения и безоговорочной верности заветам Октября. Все это создало непополнимую брешь в кадрах советской промышленности. Если же, вопреки всему, среди этих кадров попадаются способные и дельные люди, то их работа парализуется тысячами партийных паразитов, попадающих на командные посты в советской промышленности благодаря кумовству.
Ошибается тот, кто думает, что кумовство это болезнь буржуазных государств. Разумеется оно есть и там. Но там оно носит все же какой-то семейный характер и процветает обычно в семейных масштабах. Там можно бездарного и ленивого молодого человека, пристроить на малозаметную должность на фабрику двоюродного дядюшки. Можно, наконец, такого молодца протиснуть и на какую-нибудь синекуру в государственном аппарате. В архив, что ли или третьим секретарем в третьестепенном консульстве. Но в буржуазном государстве нельзя, ничего не смыслящего в этом деле тупицу, устроить директором фабрики. Даже если эта фабрика принадлежит двоюродному дядюшке. Ибо владелец фабрики быстро поймет с кем имеет дело и выгонит в три шеи с этой должности не только своего племянника, но и родного сына.
В социалистическом государстве владельцев фабрик нет. Они все принадлежат государству. А государство принадлежит коммунистической партии. И кумовство процветает тут не в скромных семейных рамках, а в масштабах государственных.