Сама идея о том, что еще до сотворения мира люди делятся на предназначенных ко спасению и не предназначенных, есть полная противоположность христианскому восприятию мира как всеединства через троичность. Рожденное манихейством дуалистическое деление мира на несмешивающиеся и самостоятельные белое и черное, где зло признается способным к творению, порождает и отказ людям в этическом равенстве. Кальвинистское сознание не признает вселенского значения искания каждой души, а также и всех человеческих исторических опытов. Это порождает деление людей и наций на ненужных и имеющих ценность, для которых другие могут быть средством. Фанатичный дух превосходства и предопределенности англосаксонских пуритан, позднее лишь внешне усвоивший секулярную фразеологию и декларативный плюрализм, изначально порождал пренебрежение и жестокость к неудачнику, грешнику, к слабому - "ничтожному". У пуритан утрачиваются понятия "милосердие" и "сострадание", формируется брезгливое превосходство по отношению к тем, кто не входит в круг избранных, который диктует свою безжалостную волю. Именно в Англии времен пуританизма особенно обостряются социальные процессы и явления, которые традиционно вызывали сострадание и помощь со стороны власти в любом христианском обществе. Но именно английские пуритане идеологически обосновывали жестокие законы против бродяжничества, порку, клеймение раскаленным железом, социальные репрессии не против преступников, а против "неудачников", без вины пострадавших от экспансии более удачливых - от огораживания.
Когда в России крепостные крестьяне начинали умирать с голоду, поместье немедленно бралось под опеку. Но в Англии крестьянство в массовом порядке сгонялось с земли и обращалось в бродяг, полностью оставаясь вне всякой общественной иерархии и какойлибо общественной страты. Особое социальное явление - пауперизация - неведомо в странах Запада даже с самым нищенским уровнем жизни низших слоев, сохранявших свою социальную идентификацию. Идеал служения нищим и обездоленным как воплощение христианской задачи по отношению к ближнему имел развитие в обеих ветвях апостольского христианства - в православии и в католической традиции, и Альфонсо де Лигуори, богатый аристократ, надевает рубище. Но в Англии пуританское общество не только равнодушно взирало на явление пауперизации, но требовало оградить благополучных от соприкосновения с массами бродяг, толпами направлявшихся в города в поисках работы.
Религиозные основы социальной психологии строителей режима апартеида в Южной Африке также коренятся в кальвинизме, ибо африканеры - это потомки французских и голландских гугенотов - кальвинистов, для которых туземцы не равны с ними. Англосаксонскому кальвинизму безусловно свойствены пренебрежение и безжалостное отношение к другим нациям (истребление индейцев, которым, как не предназначенным ко Спасению, пуритане не проповедывали Слово Божье, голодная смерть в XIX веке 2 млн. ирландцев после неслыханной в христианской истории экспроприации земли и сгона с нее исконного населения). Мотив цивилизаторской роли англосаксонской расы окрашивал британскую колониальную идеологию, что ярко демонстрирует Р. Киплинг в его философии "долга белого человека" - white man’s burden, оформленной в не лишенное аристократического изящества культуртрегерство. Однако уже без всякого культуртрегерства идея превосходства и миссии, кальвинистская интерпретация этой миссии как роли орудия Бога выражена британским идеологом С. Родсом в его хрестоматийных высказываниях: "Я считаю, что мы первая раса на Земле и чем шире мы населим мир, тем лучше будет для человечества. Если есть Бог, то я думаю, что Он только радуется тому, что я стараюсь окрасить как можно больше частей карты Африки в цвет Британской империи". Трудно не почувствовать корни идеологии атлантического глобализма.
Рассуждая о реальном и мнимом "родстве" пуританизма с иудаизмом, Макс Вебер считает англосаксонский пуританизм квинтэссенцией протестантизма, и именно Ветхий Завет - вдохновителем кальвинистов. Пуританизм, как вытекает из суждений Вебера, есть движущая сила западного общества и хозяйства (скорее победившей версии), причем якобы совсем не потому, что усвоил хозяйственную этику иудеев. Вебер пытается доказывать, что "именно нееврейское в пуританизме определило… его роль в развитии хозяйственного этоса". Подчеркивая склонность пуритан к религиозно-мессианскому освящению "методически рационализированного осуществления своего призвания", Вебер справедливо отмечает куда большую уверенность пуританина в своей "избранности" в сравнении с богобоязненным ветхозаветным иудеем. С этим нельзя не согласиться: не Иов многострадальный с его величественно смиренным "отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле" (Иов. 42.5) вдохновляет янки.
Коллега и одновременно оппонент Макса Вебера - Вернер Зомбарт также немало использовал англосаксонский дух, особенно американское сознание, для иллюстрации своей теории формирования современного капитализма. В считающейся скандальной работе "Торгаши и герои" (1915 г.) Зомбарт вообще отвел англосаксам роль бесчестных меркантилистов по сравнению с германцами - "героическим" племенем по натуре, что окрашено и ницшеанским, и националистическим пафосом военного времени. Такие настроения, усугубленные отчаянием веймарской интеллигенции, создали тот философский фон для уже совсем языческого расово-биологического антропологизма.
Утверждая, что "предпринимательский дух и мещанский дух, только объединившись, образуют капиталистический дух", В. Зомбарт посвятил немало страниц разбору двух составляющих современного homo economicus - героического авантюрного начала "народов-завоевателей" и "морализаторской аскетической склонности" мещанского начала, которое, несмотря на все притеснения, которые оно испытывало на первых порах капиталистической эволюции, все же брало реванш над "героическим духом капиталистической авантюры", обнаруживая свою глубинную связь с тем, что составляет существо капитализма: деловитость, методичность и расчетливость, возвышаемые до уровня "святой хозяйственности". Никто и ничто так не иллюстрирует эту последнюю мещанскую добродетель, как "Автобиография" Бенджамина Франклина, обильные цитаты из которой Зомбарт приводит среди своих саркастических комментариев, чтобы читатель получил полное впечатление об "этом великом человеке во всей его монументальности". Американцы у Зомбарта представляют капиталистический дух "в его высшей пока что законченности": "первенство приобретательских интересов… безусловная, безграничная, беспощадная нажива - величайший экономический рационализм". Поскольку американцы проявляли в то время свой "авантюрный и завоевательный дух" в основном в Западном полушарии, а судьба индейцев была Зомбарту, как представителю "героического народа", безразлична, то он и не заметил в янки и этого духа, прекрасно сочетавшегося с франклиновской, типично пуританской "добродетельностью".
Зомбарт, яркий представитель антилиберальной, но не христианской консервативной немецкой мысли и идеологии начала XX века, испытавший влияние Ницше, глорифицирует очевидно нехристианский героизм. По его толкованию, разным народам изначально свойственна либо эвдемонистическая "бьющая через край витальность, эротизм", проявляющиеся в упоении войнами, завоеваниями и наслаждением жизни, либо противоположная склонность к аскетизму и чувству долга народов "мещанских". Однако "долг", который мы находим у воплощенного пуританина Б. Франклина, вызвавший оправданный сарказм Зомбарта, сводится к таким добродетелям, как "не объедаться", "копить" или "помолиться Всевышнему о ниспослании еще большего успеха и богатства", - вовсе не христианская аскеза, как и франклиновское суждение: "Человек, которому Бог дал богатство и душу, чтобы его правильно употреблять, получил в этом особенное и превосходное знамение милости".
Преодоление искушения как властью, так и хлебом - вот антипод и франклиновской добродетельности, и зомбартовскому "наслаждению завоеванием". От "похоти властвования" предупреждал Бл. Августин, вероятно чувствовавший, как сильно языческое "героическое" начало в его соотечественниках. Папа Григорий Великий в конце VI века, приводя пример Св. Бенедикта с его монашеским отречением от мира и ветхозаветного Иова, лишившегося всего, но непреклонного в вере, обращался с проповедью покаяния и отречения: "Пусть каждый окинет взором течение своей жизни, и он поймет, как мало ему было нужно".
Полемизируя с М. Вебером, В. Зомбарт не связывает эволюцию духа с религиозно-философскими основами сознания. Признавая, что и "среди пуритан были большие капиталистические предприниматели" (этим термином Зомбарт характеризует не фабриканта, а "героический авантюризм"), он сильно "сомневается, обязаны ли они своим величием этике пуританизма или же совершенно иным свойствам крови и стечению обстоятельств". Однако его же пример дневника Б. Франклина, который действительно может служить шаржем на "мещанство", демонстрирует именно конфессиональную подоплеку, которую так ясно описал Вебер. Она же, помимо методичности и рациональности, также включает и невиданную уверенность в своем особом предназначении, которая рано или поздно должна была проявиться во вполне зомбартовском "героизме".
Потомки "аскета" и мещанина" Франклина проявляют во второй половине XX века скорее психологию "народа-завоевателя", наслаждающегося властью. Очевидная трансформация американского "буржуа" демонстрирует в большей степени научную точность веберовского акцента на религиозно-философской парадигме как основе современного экономического демонизма, самым впечатляющим образом дополненного и "теологизированного" (Карл Шмитт) пафосом героического овладения всем миром и доктриной "божественного предопределения" - Manifest Destiny. В ней сквозит языческая мораль "что дозволено Юпитеру - не дозволено быку", которую оправдывает Зомбарт для народов-завоевателей. Сегодняшний гедонизм "американского образа жизни" логически покончил и с бытовым аскетизмом, ханжеским началом пуританина, который был не чем иным, как приземленным рудиментом апостольского христианства с его общим для всех христианских народов - будь то православные, или католики - идеалом аскезы, искания Царства Божия, но не построения земного рая. В философском смысле аскетизм определяется, прежде всего, самой жизненной установкой, затем уже соответствием ей жизни. Аристократ, готовый пожертвовать дворцом в любой момент ради одного вызова чести и превратиться в воина на службе сюзерена, - больший аскет, чем "буржуа" Франклин, отказывающий себе во всем ради накопления, исповедующий, что "богатство должно путем прилежания и умелости постоянно расти… повсюду распространять счастье".
Даже прикосновение к религиозно-философскому фундаменту общественного сознания поражает, до какой степени англосаксонское, особенно американское, государственное мышление пронизано ветхозаветным мессианизмом, причем с самого основания американского государства. Любопытны и отношения между идеологами Нового Света, например Бэнджамином Франклином, и европейскими разрушителями Старого Света. Франклин, проведший с дипломатической миссией девять лет во Франции, имел там огромный успех у идеологов революции и борцов с христианской церковью - масонов Мореллэ, Кабаниса, Мирабо, кружка Гельвеция. Франклину - не окончившему даже "школы письма и арифметики" самоучке, типографскому рабочему и доморощенному философу - рукоплескали образованнейшие представители высокой европейской культуры. Ему, мелочному до карикатуры, ежедневно записывавшему в столбики любые расходы, а также педантично отмечавшему в "реестре добродетелей" не только свои "плохие", но и "хорошие" поступки (что вызывает в памяти притчу о мытаре и фарисее), пел гимны аристократ и распутник Мирабо, глава французских иллюминатов. Что как не узы тайного братства, идейное родство и всемирные проекты связывали столь разных "друзей человечества". Североамериканские Штаты расценивались ими как первое воплощение этих идей.
Описание траурных ритуалов по кончине Франклина проливает свет на характер связей кальвиниста Франклина и архитекторов мирового порядка во Франции. Братья Гонкуры рассказывают: "По случаю смерти Франклина "друзья революции и человечества", собравшиеся в кафе Прокоп… покрывают крепом все люстры… пишут на входной двери: "Франклин умер"; увенчивают дубовыми листьями, окружают кипарисами его бюст, под которым можно прочесть:
Vir Deus (богоподобный муж. - Н. Н.), украшают его символическими аксессуарами - глобусами, картами, змеями, кусающими свой хвост, и оплакивают американца потоками красноречия" (выделено мной. - Н. Н.). Похоже, неслучайно предреволюционная Франция возвела Франклина на высокий пьедестал "крестного отца будущих обществ". Кипящие ненавистью к "национальной реакции" "друзья человечества" видели в Америке претворение в жизнь на чистой доске систем Руссо и Монтескье. Не обошлось и без патриарха вольнодумства - Вольтера. Для встречи с внуком Франклина, обставленной с необычайной пышностью, 84-летний Вольтер в 1778 году сам специально прибыл из Парижа в Ферней (Пушкин определил это словами: "Вся Европа едет в Ферней на поклон") и возложил на его голову руки со словами: God and Liberty ("Бог и свобода"). Может быть, уже тогда "просвещенные" и посвященные умы и дирижеры мировых проектов торжественно передали "вырванный у тиранов скипетр" атлантическому пресвитеру?
Вебер писал о большей по сравнению с другими христианскими конфессиями способности пуританских народов, в частности американцев, абсорбировать "еврейских прозелитов" - то есть евреев, "охотно" превращающихся в настоящих американцев. Вебер отмечает это свойство американцев, которое "не удавалось народам с другой религиозной ориентацией", как комплимент и как доказательство отличия американского пуританского ветхозаветного духа от иудейского, не допускающего прозелитов. Но дело, скорее, не в самих американцах, поскольку Христианское Откровение обращено универсально ко всем, и "объятия Христа открыты для любого принимающего Его Откровение" везде, а после принятия Христовой Истины для Бога нет ни эллина, ни иудея. Однако неслучайно "прозелиты" в начале XX века избрали именно Америку как перспективный плацдарм. Кроме них туда стекались и революционеры-атеисты всех мастей, подтверждая, что из всего христианского мира Америка была наилучшим и наиудобнейшим местом для тех, кто изначально отверг Христа или отступил от Него. В этой связи уместно напомнить, что Кромвель, лидер радикальных пуритан - индепендентов, - под страхом смерти запрещал праздновать Рождество, сжигал церкви и убивал игуменов (избиение священников в Дрогхеде, чем он очень гордился). Это побудило массовую иммиграцию иудеев в Англию - к "ветхозаветным христианам", как сами себя называли пуритане. Приверженцы Кромвеля с их лозунгом "меч и Библия" считали, что своими кровавыми делами они исполняют библейские пророчества и что возвращение евреев в Англию было первым шагом на пути к обещанному "тысячелетию", где в хилиастическом раю на земле будут жить избранные и предназначенные ко Спасению. Кромвелю даже рекомендовали устроить его Государственный совет по образцу синедриона из 70 членов.
Но в Англии произошла реставрация, междуцарствие Кромвеля закончилось, пуританизм, бывший духом и знаменем английской революции, особенно ее "буржуазного" характера, столь прославленного в историческом материализме, был снова потеснен, хотя и оказывал огромное влияние на английское общественное сознание. В прошлом веке только Н. Я. Данилевский, названный Питиримом Сорокиным гениальным социологом культуры, в своем анализе специфических национально-религиозных основ английского сознания и государственного мышления сумел углядеть и своеобразно отметить положительное значение эмиграции английских пуритан для христианского и культурного развития Англии и Европы. Данилевский с его историческим чутьем указал как на "особо счастливое для Англии обстоятельство", что "самая радикальная, самая последовательная часть ее народонаселения, в лице пуритан, заблагорассудила удалиться за океан для скорейшего осуществления своих идеалов. Это отвлечение демократических элементов надолго обезопасило Англию".
Америка изначально строилась как земля обетованная и обещала стать осуществлением кальвинистского отрыва от исторической традиции "людей мира". Религиозный мотив переселенцев очевиден, так как отрыв можно было осуществить через полное удаление от прежних обычаев, законов, национальных, династических и сословных привязанностей. Любопытно, что эта идея о полной переделке мира по заранее подготовленному плану подкреплялась у пуритан знакомым образом "построения Храма" - восстановления Иерусалимского Храма. Поскольку символ "построения Храма" всегда присутствует во всех масонских философиях в тех местах, где христиане обращаются к Царству Божию, можно предположить, что кальвинистские идеи имеют то же общее и весьма древнее происхождение. Далее, Америка была воплощением пуританской идеи о разрушении традиционной системы хозяйства. Наконец, Америка должна была стать землей обетованной для пуритан, которые полагали, что они становятся орудием Бога и тем вернее их избранничество, чем эффективнее они действуют в сфере их мирской активности. Эти идеи, возможно, близки тем, кто отверг Спасителя. Отчего же им не сделаться охотно "прозелитами" среди пуритан, которые не ищут Царства Божия, в котором не будет ни эллина, ни иудея, но сознательно строят царство человеческое, в котором предоставляется шанс возвести трон для себя?