– Что, где кобыла? – протирал со сна глаза Арон, агент по сбору утильсырья артели "Искра" – Я ж ее сам вчера распряг и в станок поставил!
– Соня, – как можно убедительней обратилась к веранде тетя Песя, – Соня, как Вы так можете ругаться? Вы уже с утра поставили на ноги весь город!
– Покажите мине город, – бушевала Сонька. – Она называет городом каких-то 50 тысяч недоделков!
– Бешеный баб! Ну, сапсем бешеный баб! – с опаской поглядывая на веранду, констатировал. Зенатулла Шамсияров. – На цэп сажат нада!
Какой национальности был Зенатулла, ведал, пожалуй, только участковый Полтора Ивана, а все остальные знали, что он "нацмен" и присматривает в колонии за овчарками. То, что профессия его именовалась "кинолог", не ведал никто, включая самого Шамсияра. Все считали, что он "собаковод".
– А этого собаковода кто здесь звал? – заорала Сонька дурным голосом. – Это тебе не с собаками гавкать!
Шамсияр поспешно ретиро вался со двора.
– Соня, – прикрыв глаза от солнца ладошкой, заговорил с верандой неистребимый юморист, фотограф Фимка Маковский, – Соня, это Вы повесили на веранде сушить бюстгальтер? – Сонька на минуту умолкла и выглянула наружу.
– Вы, да, – продолжил Фимка, – так идите и сгоните детей! Они думают, что это гамак, и катаются в нем парами!
– Свои, снюхайтесь! – пытался утихомирить скандалящих Васька Астахов, кузнец с "Арсенала". – Говорят, евреи дружный народ, а эти, как собаки!
– Шо за шум, а драки нету! – перед Лазарем появился еще не совсем отрезвевший ото сна Мишка Милорадов.
– Да вот, Миш, – жаловался ему Лазарь Рабинович, снимая с лысины пушинки.
– Да черт с ней, с головой! – рыгнул Мишка, – А за такую вещь, – он указал крючковатым пальцем на рамку номерного знака, – за такую вещь я пасть порву – дело обчественное! – Мишка явно придавал случившемуся политическое значение.
Сонька быстро смекнула, что противостояние такому оппоненту, как Мишка, да еще с такой трактовкой, чревато и захлопнула створки. Двор опустел, а на том месте, где только что толкались квартиросъемщики, делал приседания подполковник Захаров. Удрученный Лазарь Рабинович осторожно обирал со стекла пушинки. Когда день спустя он прибил новую вывеску, равнодушных не было. Вывеска стала всеобщей гордостью жильцов. На утренней и вечерней зорьках она отсвечивала рубиновыми бликами. Все, кто мог читать, раз за разом останавливались и по слогам произносили выведенные там слова: "Ул. Луначарского 57". Даже Сонька, бросив попервости пару ехидных замечаний, в душе осталась довольна Лазаревым творением. Особый же восторг новый номерной знак вызвал у Полтора Ивана, который водил, как на экскурсию, домовладельцев даже с других улиц и, показывая на вывеску, не находил слов:
– Ить ёксель-моксель здорово живешь! А ить того-етого, надоть додуматься! Ведь ежели оно кажный тым-той в сознательность вошел, так оно, я думаю, фактически так-то вот… и кругом порядок.
Вывеска гордо провисела до весны, пока отвалившийся вместе с наледью кусок карниза не выбил в ней брешь посередине, оставив непонятное Луна 57". Гораздый на выдумки фотограф Фимка Маковский стёр точку после "Ул" и назвал дом "Уллуной", а жильцов соответственно "уллуновцами".
Сады нашего детства
Б-ск был всегда яблоневым краем. Москвичи, уральцы, северяне ехали сюда специально за яблоками.
Как бы вознаграждая хозяев, сады выплеснули после войны всё своё великолепие. Каждую весну послевоенный деревянный город заливало по самые крыши вишнево-яблоневым цветом. Красно-сиреневые яблоневые и белоснежные вишнево-сливовые языки пламени полыхали по оврагам и улицам, заполняя ароматом воздух и засыпая цветом землю вокруг.
Кто был тот безвестный садовод, заполнивший местные сады таким разнообразием сортов яблок и груш? Теперь многие и слыхом не слыхали о таких яблоках, как титовка, лимоновка, карабковка, ранет, золотой налив, антоновка-полуторафунтовка, цыганочка, штрифель, репка, райка, малиновка, апорт, китайка. А какие груши висели в садах: дули, бере зимняя, бессемянка! И куда только всё подевалось, почему перевелось? Госпитомникам нужен только план и быстрые в росте сорта. Все начали гнаться за долго сохраняющимися яблоками. Потому и стали редкостью сорта яблок нашего детства.
Из сегодняшнего дня почему-то кажется, что и урожаи яблок были тогда каждый год. То ли климат потом изменился? То ли земля устала?
Помню, как приходилось лазить на вишневые деревья мальчишкам (ветки не выдерживали взрослых) и вёдрами собирать вишни. Теперь в нашем в саду во много раз больше вишневых деревьев, чем в саду деда, да вишня "не та".
Сады были общей заботой не только владельцев, но и мальчишек на улице. Мальчишки всегда хотят есть, а яблоки в садах были самой доступной, хотя и небезопасной, добычей. Любой высоты заборы с колючей проволокой поверху, цепные собаки и даже двустволки, заряженные солью, были нипочём послевоенным мальчишкам.
Обычно налёту на сад предшествовала разведка. Много, правда, яблок не брали, не ломали стволов – брали только, чтобы наесться. А в своё оправдание говорили такую присказку: "Из большого взять немножко – не воровство, а дележка". Притом рвали не у всех подряд, а старались у более богатых или вредных. Жадных на улице презирали.
Улица была самой лучшей коллективной воспитательницей. Не могу согласиться с теми, кто считает, что улица, компания сверстников портят детей. Может быть, в современных условиях – да! Но послевоенные улицы с домами частного сектора, где прожило не одно поколение и все знали друг друга от мала до велика – вряд ли. Улица сохраняла традиции и быт, атмосферу добрососедства и взаимопомощи, уважения к старшим и заботу о младших.
Ну, разве можно было на нашей улице оскорбить старика и нагрубить женщине, чтобы это прошло незаметно и не дошло до родителей?
Улица вставала на защиту слабых. После прочтения гайдаровского "Тимура и его команды" и просмотра одноименного фильма симпатии наши, несмотря на все старания авторов, были всё же не на стороне Тимура, а Мишки Квакина. Дело в том, что за Тимура были все очень хорошие пионеры и военные, и профессора, и весь пузатенько-богатенький дачный люд. Но главное, их было много. А у Квакина с Фигурой почти никого не было, а это было, с нашей точки зрения, несправедливо. Мы становились на сторону слабых.
О своих уличных друзьях-единомышленниках с уважением и гордостью говорили: "Этот пацан с наших огородов". Лето было любимым временем года. После полуголодной зимы все – и птицы и животные, и пацаны – "паслись на травке". Теперь даже трудно припомнить, какие только травы и коренья не отправлялись в рот. Однако самым любимым блюдом были сваренные на костре щи из щавеля и крапивы.
Компания устраивала где-нибудь в овраге шалаш или блиндажи, натаскивались из дому продукты, а затем уже готовился общий стол. Самым лучшим был десерт из плодов близлежащих садов. Целыми днями мальчишки были заняты делом: на них лежали обязанности по дому, по уходу за скотиной, огородом, но всё свободное время было отдано играм.
Мои ровесники росли на природе. Ну, разве проблемой было тогда отличить ворону от грача, чижа от чечётки? Недавно я провел эксперимент: стал спрашивать у прохожих, указывая на усевшуюся стайку свиристелей: что за птица? За полчаса услышал: "воробьи", "скворцы", "вороны"…
А тогда никто еще не ведал о грядущих экологических катастрофах, озоновых дырах, парниковом эффекте, урбанизации, радиации, нуклеидах и пестицидах. Может, оттого и сады родили, и птицы пели?
Мы знали, что яблоки портят червяки, и потому ставили скворечники. Птицы сами наводили порядок, да и пели вдобавок.
Судки были настоящим зоопарком в черте города. Земля, вода и воздух там кишмя кишели всякой живностью. В водах стайками носились вьюны, пескари, мальки рыбешек, заплывавших сюда нереститься из Десны. Вода рябила от невероятного числа разного вида головастиков, а по поверхности сновали водомерки, стрекозы разных размеров и расцветок. Воздух гудел от невообразимого количества мух, комаров, жуков, стрекоз, бабочек, пчел, оводов, ос, а выше, в небе, стаями носились стрижи и ласточки. На утренних и вечерних зорях овраги наполнялись трелями соловьев, малиновок, овсянок, щеглов и чижей, которые гнездились тут же в кустарнике и на деревьях.
Как только с наступлением сумерек замолкал птичий концерт, вступал хор лягушек, старавшихся перекричать друг друга. Из-под ног в разные стороны рассыпались разноцветные и разнокалиберные кузнечики, ящерицы, ужи, ежи. Иногда можно было встретить и белку, лису, зайца.
В пещерах водились летучие мыши, которые бесшумными привидениями носились при лунном свете. А по краям оврагов, обрамляя их чудесным ожерельем, бушевали сады. И все это было не где-нибудь, а в двух шагах от центра.
Какими мы были наивными, полагая, что все это великолепие вечно. Не подозревали, что через каких-нибудь полвека от всего этого останутся одни воспоминания.
Да, мы все хотели жить лучше, строить заводы, асфальтировать улицы, возводить многоэтажки, развивать транспорт, не ведая, что вместе с этим вольно или невольно нанесем непоправимый урон природе.
Как чеховский вишневый сад, б-ские сады поглотил и растоптал наступивший на них каменный город. Но вот, обезумев от жизни в загазованных каменных джунглях, люди стали прозревать. За последние лет пять вокруг города вырос огромный дачный сад. Посажено великое множество фруктовых деревьев.
Пройдет, надеюсь, с десяток лет, и эти яблоневые сады станут похожими на сады нашего детства.
Школа нашего детства
Фронт проходил где-то в нескольких сотнях километров от Б-ска, небо содрогалось от рева фашистских бомбардировщиков и разрывов зенитных снарядов, еще не отчадили головешки на городских пожарищах, а мы уже потянулись к школе.
Господи, на кого были похожи школьники нашего детства, во что только ни были одеты и обуты! Тут и шитые-перешитые из родительских довоенных одежд рубашки и пиджаки. А солдатские гимнастерки, изготовленные из парашютного шелка матроски? На головах – пилотки, буденовки, солдатские ушанки. На ногах – всевозможные тапочки, а то и просто галоши поверх шерстяных носков и не по размеру большие сапоги. Зимой надевались бурки – матерчатые на вате валенки с кожаными пятками. На бурки – "армяшки", склеенные из автомобильных камер галоши. Мало у кого были портфели или ранцы.
Большинство тащило учебники в матерчатых мешочках, планшетках, а то и просто за пазухой. Каждый первоклассник таскал сшитую из материи "кассу" с карманчиками, в которые был вложены картонные квадратики с написанными буквами.
В матерчатых кисетах болтались на шнурках чернильницы "непроливашки", наполненные фиолетовыми чернилами. Зимой чернила замерзали, и их отогревали дыханием.
Каждый ученик экипировался круглым пеналом с деревянными ручками, карандашами и набором разнокалиберных перьев. Учебники ценились на вес золота. Их было всего по нескольку штук на весь класс. Помню, букварь начинался словами "Рабы не мы, мы не рабы". Возраст первоклассников колебался от 8 до 10 лет. С нами учился сын полка, которому было уже двенадцать, а он был неграмотным: война.
Наши школы в основном были разрушены. Первые годы мы учились в приспособленных для этих целей подвальных помещениях технологического института. Там находилась мужская школа, а в здании бывшего горисполкома (доме купца Могилевцева), находившемся на месте теперешнего здания горсовета, женская школа.
Во время большой перемены младшеклассникам давали кусочек хлеба с ложкой сахарного песка. Вокруг хлеба с песком существовало множество азартных игр. Тем, кто послабее, хлеба могло и не доставаться
В классах, расположенных в подвале, топились печки-буржуйки, куда нередко вместе с дровами подбрасывались патроны, и они взрывались. Подрывников обычно не находили, а во время ремонта ребята естественно, не учились.
Чуть позже, году в 1946-м, открылись школы №4 и №2 на улице Фокина. Школа №4 была мужская, №2 – женская, хотя и располагались они в одном здании. Обучение было раздельное, и двор тоже разделили высоким забором.
Перед занятиями устраивались пионерские линейки с рапортами, салютами и барабанным боем, чем-то напоминавшие утренний развод на воинском плацу. Помню первого директора 4-й школы Степана Ивановича Бондаренко. Все почему-то боялись его как огня. При его появлении моментально прекращались драки, всякие, особенно азартные, игры и даже игра "в жостку" – повальное увлечение мальчишек тех лет. "Жостка" – это небольшой кусочек меха с прикрепленным к нему кусочком свинца. Мех обеспечивал плавность полета. Особенно ценились жостки из козьего или кроличьего меха. Жостку набивали (подбрасывали) внутренней стороной стопы. Были мастаки, умудрявшиеся набивать по 150 – 200 раз.
Ребята тех лет росли в суровом быту: синяки, ушибы и разбитые носы были обычным делом. Почему-то особый страх нагоняли уколы. Уколы и прививки делались во множестве, особенно свирепствовала тогда малярия. Пацаны под всякими благовидными предлогами избегали этих уколов, удирая из классов по пожарным лестницам, с шиком спускаясь из окон на веревках.
Еще одну унизительную с точки зрения уличного достоинства процедуру не выносили пацаны – медицинские осмотры, на которых проверяли вшивость, чистоту рук, ног, ушей. Особо одичавшим стригли ногти и прочищали уши прямо в классе.
Драки были обычным делом на школьных переменах. В них пацаны выясняли (до первой крови) свой статус-кво в ребячьей иерархии.
Снарядов, патронов и прочих атрибутов военного времени было множество, и ребята нет-нет, да и получали раны и увечья, утоляя свое любопытство к этим опасным игрушкам.
Модное и опасное увлечение – разрядка снарядов, патронов. Из свинца в глиняных формах отливались ордена и медали, пользовавшиеся большим авторитетом в ребячьем кругу. Из гильз и разных малого диаметра трубочек изготавливались так называемые "поджигала" и прочие стреляющие "игрушки", набиваемые порохом и серой от спичек. Особой любовью пользовались "дымовки" или "дымовухи".
Где-то в 1951 году была построена новая, первая послевоенная школа в Советском районе на улице Луначарского – школа №14. Теперь это школа №5. Она была не только первой новой брянской школой, но и первой смешанной школой, где в виде эксперимента начали совместное обучение девочек и мальчиков…
До 1951 года обучение в школах было раздельным. Хотя учились мы по одним и тем же учебникам, у одних и тех же учителей. Наконец что-то, видно, сдвинулось и в "верхах". В Брянске открыли первую смешанную школу №14 (теперь №5).
Контингент учеников был весьма оригинальным. Директора спихнули в новую школу всех своих оболтусов. Более того, из старшеклассников было не так-то просто сформировать классы, потому что в женских школах изучали французский, а в мужских – немецкий языки. В нашем классе было всего четыре девочки, да и то приезжие, в другом – наоборот.
Директором школы назначили И. Селищева. Селищев запомнился тем, что вылавливал по оврагам прогульщиков и устраивал в туалетах засады на курильщиков. Через год для укрепления школы из гороно была направлена директором Клавдия Ивановна Пушнова. Пушнова круто взялась за наше перевоспитание. Мы за глаза дали ей прозвище Кабаниха в честь известной героини пьесы Островского. Одним из ее излюбленных методов воспитания были приводы 9-10-классников на уроки в начальные классы. Верзилу ставили в угол на весь урок.
– Смотрите, дети, – обращалась к ним директор, указывая на провинившегося. – Смотрите внимательно и запомните: вот из этого молодого человека не получится Олег Кошевой, Ульяна Громовая, Зоя Космодемьянская!
Дети строили рожи. Для усиления борьбы с прогульщиками и нарушителями дисциплины был введен журнал поведения, из которого в конце каждой недели все прегрешения выписывались и рассылались домой родителям. Какими только ухищрениями не занимались ученики, чтобы ненавистный журнал исчез к субботе! Особая роль по его изъятию отводилась девчонкам, которые сидели ближе к столу учителя. Похищенный журнал уничтожался торжественно всем классом.
Затем, когда мы вступили в комсомол, вопросами дисциплины занялись вместе с учителями комсомольские активисты. Помню, как в нашей школе проходил прием в ВЛКСМ. Весь класс под диктовку написал заявление и строем отправился в райком. Где-то через час они вернулись назад, одаренные членскими книжками. Из всего класса лишь двое избежали посвящения (в том числе и я), отсутствовавшие по болезни во время подачи заявления.
После образования в школе комсомольской организации (а о силе партийной можно судить по тому, что школьный парторг В. Стельмах затем стала многолетним первым секретарем Советского райкома) школу захлестнули комсомольские собрания-разборки. Главной темой был, как вы сами догадываетесь, "моральный облик комсомольца".
В то время школьники о спиртном и понятия не имели, курили редкие экземпляры, да и то нерегулярно. Помнится, лет в 17 скинулись мы, человек пять, и купили за рубль восемьдесят кубинскую сигару – хотели узнать, какое удовольствие получает от этого "дядя Сэм". Пошли в овраг, сняли упаковку и раскурили на пятерых… Некоторых тут же вырвало, другим стало дурно. Так что на собраниях стоял в основном вопрос "О любви и дружбе". Ни о какой любви в стенах школы у комсомольцев, конечно, не могло быть и речи. Любовь – это для взрослых, для юношей и девушек только дружба, комсомольская дружба!
Попавшиеся на изъявлении своих чувств подвергались обструкции. Преследовался маникюр, завивки или накрашенные губы. За подобные "развратные" дела можно было запросто получить строгий выговор, а то и вылететь из рядов ВЛКСМ. Еще большим грехом было посещение танцев в Доме офицеров (особенно девчонками) и посещение вечерних сеансов в кинотеатрах. Где-то с 1953 года в школе стали проводить вечера. Но ребята танцевать не умели, стеснялись, стояли у стенок и смотрели, как вальсируют девчонки.
Особенно любимым, несмотря на крутой характер, был Николай Александрович Фролов – учитель немецкого языка. Высокий красивый блондин арийского типа, в зеленом офицерском кителе. Когда он нервничал, щеку подергивал нервный тик. Любимым выражением Дойча, как мы его называли, была фраза:
– Я подойду! Я буду ждать, но я подойду!
И если уж он подходил, нерадивец мог вылететь из-за парты вместе с крышкой и получить вдогонку по горбу портфелем. Мы его не столько боялись, сколько уважали и принимали наказание как должное. Дойч не признавал авторитетов и не шел ни на какие компромиссы. Помню, как он категорично ответил пришедшей "качать права" жене главврача обкомовской поликлиники Николаевой:
– Да пусть ваш муж хоть десять шляп одну на одну наденет, я вашего Ивана из девятого класса не выпущу!
И ведь не выпустил, несмотря на давление "сверху"! На пенсии Дойч пошел на производство – мастером в домоуправление и при встрече делился:
– Да если бы я знал, что на производстве так хорошо работать, давно бы бросил эту школу! Ты не представляешь, какие теперь ученики. Вы были просто золотыми: дашь кому подзатыльник – и весь конфликт исчерпан.
Он и сейчас еще помнит первых своих учеников поименно, интересуется их судьбой.