Элизабет отправила письмо, вложив в него свою фотографию, снятую на "Поляроид". На ней была надета клетчатая блузка, она сидела на ступеньках крытого родительского бассейна цветущим летним вечером 1984 года. Солнце отсвечивает в ее коротких рыжих волосах, губы чуть тронуты улыбкой. В постскриптуме она поясняла: "Фотография немного темная, но в другой раз я пришлю тебе лучше, ладно?" На обороте снимка было нацарапано: "Думай обо мне!!! Сисси".
Это последняя известная нам фотография Элизабет Фрицль, сделанная перед тем, как она исчезла и угодила в подземелье, в свое долгое заключение. Это момент счастья: у нее есть любимый человек, у нее есть и друг, на которого она может положиться, и она стоит перед заманчивой перспективой покинуть вскоре родительский дом и уйти от оскорбительной отцовской тирании.
Ее второе письмо к Е., датированное 29 мая 1984 года, было написано на бумаге для писем, на которой красовалась девочка из мультфильма, танцующая в желтом платье. Вот о чем там говорилось: "Привет, Е. Сейчас уже половина одиннадцатого, и я лежу в постели. Конечно, в субботу я ушла. Ты представляешь, как я надралась? Сначала мы заглянули в пару клубов. Потом, около пяти утра, пошли ко мне – выпить кофе, потому что нам было так весело, и потом они остались ночевать у меня. Что был за бардак. У меня полдня ушло на то, чтобы все за ними убрать в доме".
Вряд ли ее отец был бы от этого в восторге. Она продолжала говорить о своей работе официантки: "У меня почти всегда есть два выходных в неделю. Тогда я хожу плавать, играть в теннис, а иногда играю в футбол. Мне нравится слушать музыку и просто поспать днем".
Что ж, в плену все, что тебе остается, – это сны.
Друзей, с которыми она "клубилась", Элизабет называла своей бригадой и писала: "Они такие классные". Она настаивала, чтобы ее друг "сдержал обещание и приехал к ней, как только получит водительские права". "У меня шестеро братьев и сестер, из них четверо парней и две девчонки. Моему брату Г. 21 год. Его я люблю больше всех".
Она подписалась как "С" и прибавила: "Береги себя, будь хорошим мальчиком. Не пей слишком много".
В третьем письме, отправленном из Амштеттена 3 августа, менее чем за месяц до того, как она скрылась под землей, Элизабет и раскрыла свои планы переехать к одной из своих сестер. Она писала Е., что живет "в сплошном стрессе", что имело отношение к предстоящим экзаменам. Но ей удалось посетить ярмарку с коллегами по работе: "Это было что-то". Потом она снова вспомнила про переезд: "Как только я перееду, я пришлю тебе новый адрес, – писала она. – Ты сможешь приехать ко мне в гости со своими друзьями. Скрести за меня пальцы – когда ты получишь это письмо, все уже будет позади!"
Но настоящие испытания еще только грозили обрушиться на нее.
Во всем остальном ее тон был беспечным, она даже как будто оправдывалась в том, что не смогла написать более длинного письма: "Сейчас я слишком устала, потому что уже поздно, и к тому же этот фильм ("Дуэль") такой захватывающий. Я не могу писать, пока не досмотрю его, – заключила она. – Пока, скоро увидимся, С. Отвечай поскорее и не напивайся без повода!"
В письмах Элизабет Фрицль предстает перед нами совершенно нормальной счастливой девушкой – беззаботной и не подозревающей о жестоком роке, уже нависшем над ней.
Ее любимый человек, Андреас Круцик, тоже писал ей. "Я послал Элизабет два письма, в которых писал, как сильно люблю ее. У меня было разбито сердце, когда я так и не получил ответа".
Не ведая о коварных махинациях ее развратного отца, Андреас, вполне естественно, пришел к выводу, что его предали. "Я думал, она бросила меня, несмотря на все наши разговоры о будущем и свадьбе. Она говорила о наших планах сбежать вместе и пожениться, и ее отец, должно быть, узнал об этом".
Но с тех пор он больше не видел ее и не слышал о ней, и был потрясен, узнав о ее судьбе из газет почти четверть века спустя. Он опасается, что виной ее заключению стали его тайные любовные письма. "Я боюсь, что ее отец мог впасть в бешенство, – сокрушался он он. – Страшно, что он смог так поступить с ней".
По расчетам Элизабет, когда закончилось ее обучение в программе поздним летом 1984 года, она скоро должна была стать свободной. Вещи были собраны, деньги накоплены, а в Линце ее ждало приглашение на работу. Казалось, что она вот-вот освободится из лап своего похотливого отца. Бесконечный кошмар ее детства, кажется, подходил к концу; свобода, любовь и счастье манили к себе, но реальность вырвала ее из этих мечтаний, и ей суждено было вступить в еще более долгий и темный кошмар.
4. В преисподней
28 августа 1984 года начался подземельный кошмар Элизабет Фрицль. Той ночью ее разбудил отец и шепотом позвал за собой в подвал, куда обычно запрещал входить. Он сказал ей, что надо помочь установить стальную дверь – заключительный штрих тюрьмы, которую он выстроил под домом своей семьи в Амштеттене. Это могло показаться странным, но он часто работал внизу, в подвале, по ночам, и, механически подчиняясь, она последовала за ним.
После того как они вдвоем укрепили дверь, Элизабет почувствовала, как отец схватил ее со спины, и, вдохнув эфир, она потеряла сознание. Придя в себя, Элизабет увидела, что прикована наручниками к металлическому столбу. В таком положении она оставалась в течение следующих двух дней. Потом Фрицль посадил ее на собачью цепь в полтора метра длиной, чтобы можно было добраться до импровизированного туалета, но в то же время лишил ее свободы передвижения. Бункер к тому времени уже был переоборудован под темницу: тяжелая металлическая дверь оснащена электронным управлением, а крошечная комнатка – изолирована и звуконепроницаема. Первые несколько недель отец держал напуганного до смерти подростка в кромешной тьме.
Элизабет пыталась сопротивляться. Она колотила в стены и кричала до тех пор, пока окончательно не сорвала голос, но никто не откликнулся, и в конце концов она опустила руки. Когда она перестала сопротивляться отцу, побои поубавились, но не убавилось желание ее отца спать с ней, и он еще целых девять месяцев не спускал ее с привязи. Отец приходил, только чтобы в очередной раз изнасиловать ее или оставить ей еду, чтобы она не умерла с голоду. Она оказалась перед дилеммой: "Я должна была умереть голодной смертью или быть изнасилованной. Это был жесткий выбор. Хотя по большому счету его у меня не было".
Она не в состоянии была вспомнить, сколько раз отец насиловал ее, пока держал на цепи, или сколько раз он насиловал ее до того, или сколько раз насиловал ее за все годы, проведенные ею в подземелье. В конце концов ей оставалось только выносить это или сопротивляться и умножать свои страдания избиениями. Какой уж тут выбор.
Фрицль отрицал все, что Элизабет говорила про наручники и собачью привязь. "Это было бы излишне, – отчеканил он. – У моей дочери и так не было шансов сбежать".
Но тем не менее, поначалу отчаявшаяся Элизабет еще кричала о помощи и, вся израненная, билась о стены своей тюрьмы, слабо надеясь на то, что кто-то откликнется на ее зов, но ее камера находилась так глубоко под фундаментом дома и была так хорошо звукоизолирована, что никто не мог ее услышать. Четыре года Элизабет была полностью отрезана от мира. Ее единственным посетителем был ее гнусный тюремщик, единственным развлечением – считать часы до его очередного возвращения, до очередного избиения и изнасилования.
Фрицль нисколько не сожалел о содеянном. "Почему я должен сожалеть? Я заботился о ней. И я не дал ей увлечься наркотиками".
Но ничто не свидетельствует о том, что Элизабет когда-либо пробовала наркотики. Ее приятель об этом даже не слышал. "То, что сказал ее отец, неправда от первого до последнего слова, – заявил Андреас Круцик. – Такого в принципе быть не могло, чтобы она зашла так далеко и стала наркоманкой... Это все ложь".
Даже сегодня в Вене есть лишь один небольшой центр торговли наркотиками, расположенный на Карлсплатц. Сбежав в Вену, Элизабет остановилась в Бригиттенау, который находился в трех километрах от этого места. А наиболее предпочтительными наркотиками среди сверстников Элизабет были сигареты и алкоголь, что видно и из ее писем.
Ее отец сетовал, что даже когда он нашел ей работу, Элизабет время от времени позволяла себе оставаться дома. Но ведь она была почти ребенком. "Она дважды сбегала и слонялась где-то с людьми сомнительных нравственных устоев, которые не могли оказать на нее хорошего влияния", – сказал он. Сложно представить, впрочем, чтобы на ее пути встретился человек еще более "сомнительных нравственных устоев", чем Йозеф Фрицль собственной персоной.
"Я возвращал ее домой, – продолжал он, – а она снова убегала. И потому я должен был создать такое место, где у нее была бы возможность – пусть и против воли – избежать дурного влияния окружающих".
Но дурное влияние оказалось куда ближе.
Когда Элизабет была заперта в своей тайной темнице, наверху следовало дать некоторые объяснения. Это произошло два года спустя после того, как она стала стажироваться в ресторане Розенбергера под Стренбергом. А потом, как сообщил ее босс Франц Пернер, Элизабет "вдруг исчезла". Фрицль объяснил ему, что она сбежала из дому и на работу уже не вернется.
В день исчезновения Элизабет Розмари Фрицль, как и полагается, безотлагательно заявила о пропаже дочери. Некоторое время спустя Фрицль предоставил полиции письмо – первое из тех, что ей пришлось написать в заключении. На письме стояла дата – 21 сентября 1984 года – и была наклеена марка близлежащего городка Браунау-на-Инне, того самого, где появился на свет Гитлер. Из письма выходило, что Элизабет сыта по горло жизнью с родителями и остается у подруги. Она предупреждала родителей не искать ее – и в противном случае грозилась покинуть страну.
Как сообщил немецкий новостной журнал "Дер Шпигель", "наскоро состряпанное письмо помогло чиновникам быстро покончить с делом. Пожалуй, сегодня даже австрийские молодежные организации задались бы вопросом, с чего бы девочке, которую все знают как уравновешенную и стеснительную, дважды сбегать из дому? Но тогда письмо полностью соответствовало распространенному мнению о том, что такие беглецы – это неблагодарные дети, которым стоило бы подумать о том, как страдают из-за них их родители".
Дни сменялись неделями, и Фрицль велел Элизабет написать матери другие письма. Так, ей пришлось сообщить, что она ушла в секту и просит полицию не искать ее. Писать эти письма было для нее пыткой. Каждым следующим письмом она лишала себя шансов на то, что кто-нибудь станет искать ее, сама запирала подвальную дверь на еще один замок, закапывая себя все глубже и глубже в могилу. Ей хотелось передать в них какие-нибудь знаки, которые указали бы адресатам на страшную истину. Но их диктовал и перечитывал отец. Он мог быть бесконечно бессердечным, но дураком он не был. Ничто не могло укрыться от него: ни символ, ни знак, ни малейший намек на то, что что-то идет не так. Да и к тому же запуганная Розмари и доверчивые власти готовы были верить всему, что им говорилось. Сколько бы ни теплилась у нее надежда, при таком общении с миром она рано или поздно была обречена исчезнуть. Казалось, всем было все равно.
Полиция купилась на письма и прекратила поиски. А городские власти тем временем делали не больше того, чего от них требовалось. Они переправили заявление о пропаже девочки в Министерство внутренних дел Австрии, в управление финансами и во все управления образования Австрии, на случай, если имя Элизабет Фрицль всплывет в чьих-то протоколах, но на том их деятельный порыв и закончился.
"Йозеф Фрицль только помог властям уклониться от этого дела, когда сообщил, что дочь его, вероятно, присоединилась к какой-то секте", – рассказывает "Дер Шпигель". С самого начала все казалось таким логичным. Никто даже не удосужился проконсультироваться с доктором Манфредом Вольфартом – офицером полиции, занимающимся проблемой сектантства в епархии церкви Св. Польтена. Он-то все раскусил бы в мгновение ока. Ведь секты, члены которых живут уединенно от своих семей и знакомых, практически не встречаются за пределами Японии и англоговорящего мира, где их эксцентричные выходки постоянно приковывают к себе внимание общественности.
Неделя-другая, и сыщики попросту махнули рукой на Элизабет Фрицль. А когда ей исполнилось девятнадцать, то ее исчезновение и вовсе перестало быть проблемой полиции. "В полиции с этим можно столкнуться сплошь и рядом. Все мы понимаем, что ребенок в какой-то момент все равно покидает дом, – объяснил главный следователь Франц Польцер. – А к тому же ей уже девятнадцать. Полиция Австрии не может разыскивать пропавших людей после того, как им исполнится девятнадцать. Гражданин Австрии волен отправиться в любую точку планеты, если ему захочется".
Планируя заключение Элизабет, Фрицль был чертовски педантичен. Все отмечали в нем его высокую организованность, и те, с кем ему приходилось работать, давали ему самые высокие оценки. У него были деловые отношения с Антоном Графом, их соседом по летней гостинице, которую Фрицль держали в горах, – Граф сдавал ему землю внаем. "Он был надежен. Если он давал слово, вы могли рассчитывать на него. Если он брал у вас инструменты и говорил, что вернет их через два дня, через два дня они были снова у вас. Он говорил – и он делал. На него всегда можно было положиться".
И все же иногда Графу нелегко давалось общение с Фрицлем. "Он был несгибаем и совершенно невосприимчив. Вы могли быть больны, что-то могло случиться, его это не волновало... Было установленное правило – и точка".
Антон Граф виделся с Фрицлем каждое лето и знал Элизабет, когда та была еще маленькой. И когда она "пропала", Фрицль, несомненно, не мог не рассказать Графу о случившемся. "Однажды он пришел к нам в старое здание и сказал: "Лиззи больше не придет домой. Она спуталась с какой-то сектой и исчезла"".
Письма, которые писала Элизабет в заточении, лишний раз укрепляли всех во мнении, что она угодила в лапы безумных религиозных фанатиков, и предотвращали все дальнейшие расспросы. "Чуть позже он рассказал нам, что получил от нее письмо, – рассказывал Граф. – В нем говорилось, что искать ее бесполезно. Она с головой ушла в сектантство и была там так счастлива, что домой возвращаться не собиралась". Фрицль излагал все настолько правдоподобно, что ни у кого не возникло и тени сомнения в его словах.
Другие знакомые – например, приятель Фрицля, заместитель мэра Лазберга Леопольд Штутц – также пересказывали историю о том, как Элизабет – или Лизель, как звал ее отец, – сбежала к сектантам. "Когда мы спрашивали его о Лизель, он отвечал, что ее разыскивает Интерпол, сказал Штутц. – Он говорил, что так волновался за нее, что даже ходил к гадалке, чтобы узнать, что с ней стряслось".
Никто больше ни о чем его не расспрашивал, никто ничего не проверял. Своей легендой Фрицль ввел в заблуждение даже некоторых ее школьных друзей. "Я помню, как сильно боялась Элизабет своего отца и как дрожала над тем, чтобы успеть домой вовремя, – рассказывал ее школьный товарищ. – Когда мне сказали, что она ушла в какую-то секту, это показалось мне логическим завершением всего этого, ее попыткой освободиться от семьи и от деспотичного отца".
Никто не задавал вопросов.
Только ее молодой человек Андреас Круцик не поверил рассказам ее отца. "Она попала в секту? Абсолютная ерунда, – сказал он. – Она не из тех, кто может поддаться на влияние сектантов. Она всегда точно знала, что делает и зачем она это делает".
Ложь была совершенно прозрачна. Но к несчастью, Круцик судил обо всем так трезво уже по окончании трагических событий. А тогда он еще не слышал измышлений Фрицля. Он думал лишь о том, что его бесцеремонно бросили и разбили ему сердце. "Мы были парой, – сказал Андреас. – Мы писали друг другу, встречались. Но ни с того ни с сего все оборвалось. Я звонил ей, а меня отфутболивали. Все было кончено – с тех пор я так и не видел ее".
Какой, спрашивается, влюбленный юнец станет настойчиво наводить какие-то справки, особенно если он пообещал хранить свои чувства в тайне от безумного отца своей любимой?
Фрицль делал все возможное, чтобы сохранить в тайне заключение своей дочери, и в то же время он страстно желал довериться какой-нибудь сочувствующей душе – походя в этом отчасти на закоренелых преступников, которые рискуют быть раскрытыми только из-за, чтобы показать всем, как они были умны. "День ото дня, с тех пор как я запер в подвале дочь, мое положение становилось все безумнее, – признался он. – Мне часто хотелось рассказать все другу, но я боялся, что меня посадят".
Исполненный жалости к себе, Фрицль уверен, что попался на крючок именно он, а не его дочь. "Я ступил в этот порочный круг, из которого не было выхода, – сказал он. – Я просто все время откладывал принятие решения... Нет, правда, я серь езно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому, – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Я боялся угодить за решетку, боялся, что все, кто знал меня, узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды – когда прошло приличное время – не стало уже слишком поздно для того, чтобы выпускать Элизабет обратно".
Недели под землей складывались в месяцы, а Фрицль продолжал никому не нужный фарс, изображая хорошее отношение к дочери. Он мог рассказывать ей, как продвигалась работа в саду у нее над головой, или болтать о фильмах, увиденных по телевизору, он описывал ей свои поездки за город и даже держал в курсе новостей о ее братьях и сестрах. Для нее, лишенной возможности увидеть все это своими глазами, это была дополнительная пытка.
За этим следовал секс. Элизабет заявила, что сексуальные домогательства к ней ее отца начались, когда ей было одиннадцать, хотя Фрицль возражал, что ни одного изнасилования не было совершено до ее заточения, – как будто это его как-то оправдывает. Поначалу он, по его словам, старался контролировать себя, но его "желание заняться сексом с Элизабет только росло со временем". В конце концов его похоть раздавила его и вынудила к инцесту.
"Впервые у нас был секс весной 1985-го – девять месяцев спустя после того, как я забрал ее, – уверяет он. – Я был не в силах больше сдерживаться. Я хотел иметь от нее детей. Я мечтал о второй полноценной семье, там, в подвале. В какой-то момент ночью я спустился в подвал. Я понимал, что Элизабет не хотела того, что я делал с ней. Но желание нарушить запрет было слишком сильно, чтобы устоять".
Он помнил, что Элизабет не сопротивлялась ему и только тихо плакала после произшедшего, еле слышно всхлипывая. А потом, каждые два-три дня, когда он приносил ей еду и сменную одежду, он спал с ней. "Я был одержим", – сознался он.
Выбор перед Элизабет стоял однозначный: голодная смерть или изнасилование. И по ее воспоминаниям, отец отнюдь не откладывал свои намерения целых девять месяцев. Все началось сразу, когда она была еще в цепях. Похоть отца не стала последствием ее ареста – она была только его причиной.
Фрицль, которого теперь хотят представить нам умственно нестабильным, уже признался, что в момент изнасилования сознавал, что поступает нехорошо. "Я понимал, что поступаю плохо и причиняю ей боль, – сказал он, – но я не владел собой, и опять-таки это желание было слишком сильно для меня".