Первая "пятилетка" национал-социализма у власти продемонстрировала немцам, пережившим поражение в войне и веймарский полухаос, его практическую эффективность. Причем настолько, что Ф. Нойман, автор "Бегемота" – одной из лучших книг о национал-социализме, рассуждая о возможности победы над ним, отметил следующее. Национал-социализм можно победить либо военным путем, либо на идейно-политическом, психологическом поле боя. В последнем случае, однако, писал Нойман, потребуется такая система политических идей, которая, будучи столь же эффективной (я бы добавил: в Германии, поскольку национал-социализм как конкретная система теории и практики была адекватна поствеймарской Германии, но в такой степени едва ли кому-то еще в Европе 1930-х годов), как и национал-социализм, не приносила бы в жертву права и свободы человека.
В любом случае, успех Гитлера был успехом национал-социализма – и наоборот, а 1938 г. был пиком успеха. А затем у Гитлера, похоже, началось "головокружение от успехов", что называется "Остапа понесло". И поскольку с 1938 г. Гитлер, не доверявший генералам-аристократам, возложил на себя верховное командование вооруженными силами, понесло его в военном направлении, он утратил осторожность. Этому способствовало то, что Homo Hitler, в отличие от полных прагматиков Сталина, Черчилля, Рузвельта, был странной смесью романтизма и цинизма, склонной верить в собственные реакционно-романтические мифы (начитался в детстве романов Карла Мая?), стереотипы и представления.
В "Mein Kampf" Гитлер писал: "Если национал-социалистическому движению удастся полностью освободиться от всех иллюзий и взять себе в руководители одни только доводы разума, то дело может еще обернуться так, что катастрофа, постигшая нас в 1918 г., в последнем счете станет поворотным пунктом к новому возрождению нашего народа". От иллюзий не удалось освободиться ни движению, ни его фюреру, результат – катастрофа, худшая, чем в 1918 г.
Третий Рейх – последняя попытка имперского объединения континентальной Европы. События 1939-1941 гг. не стали вообще последней войной в Европе – агрессия НАТО против Югославии (а точнее, против сербов) не позволяет сделать такой вывод, – но она действительно стала последней попыткой объединить Западную и Центральную Европу в единое целое военно-политическим образом. Этот аспект Второй мировой войны, которая стала действительно мировой лишь в 1941 г., как правило упускается из виду. И то, что европейская война сначала превратилась в евразийскую, а затем – в мировую, т. е. обе эти войны стали реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией, лишний раз свидетельствует и о "матрешечной" композиции и сложности последней мировой войны, и о том, что военно-политическое объединение Западной и Центральной Европы Гитлером (а вообще – кем угодно) не соответствовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже. В Европе в очередной раз скрестили оружие несколько различных иерархий мирового уровня.
"Я был последней надеждой Европы", – скажет Гитлер незадолго до конца войны. На вопрос, надеждой какой Европы был Гитлер, дает Дж. Стейнберг: надеждой определенной части финансово-олигархической Европы, например, немецких Варбургов (банковское семейство с венецианскими корнями), кругов, которые представляли директор Английского банка лорд Монтэгю Норман и Ялмар Шахт. Оба стояли у истоков Банка международных расчетов (1930), целью которого, как считает К. Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. Им-то и нужны были единая имперская Европа как поле деятельности. Отсюда – интерес к Гитлеру деятелей созданного в 1922 г. Панъевропейского союза. Стейнберг приводит следующую фразу Шахта, сказанную им в октябре 1932 г. своим "коллегам" по Союзу: "Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу".
С учетом изложенного выше, можно сказать: гитлеровский Рейх, помимо прочего, оказался и равнодействующей нескольких очень разных сил создать единую Европу – империю типа Карла Великого или Карла V Габсбурга, но на антиуниверсалистской (антихристианской), квазиязыческой основе (и это в христианско-просвещенческую эпоху) и таким образом не только сохранить, но и максимально усилить свои позиции в мире.
Речь не о том, чтобы снять с Гитлера историческую вину – здесь все очевидно. Не может быть прощения индивиду, считавшему возможным уничтожение целых групп по этническому принципу. Я уже не говорю о том, что как русский никогда не прощу того, что Гитлер готовил уничтожение огромной части моего народа, моей истории и моего будущего. Здесь отношение может быть только одно: "Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям… Надо их казнить… Не брать пленных, а убивать и идти на смерть". Это – Андрей Болконский о французах накануне Бородина (хотя, напомню, французы, в отличие от Гитлера, не ставили задачу физического истребления славян).
Императив науки, теории – выяснение объективных обстоятельств, причин и следствий. Важно узнать не только кто исполнитель, но и кто заказчик, какова вся сеть заказчиков-исполнителей, важно знать не только, кто замкнул цепь, последнее звено, но выковал цепь в целом. Важно понимать, что Гитлер лишь замкнул некую цепь, не им выкованную, а возникшую объективно, по логике функционирования капсистемы и борьбы за господство в ней. О Германии 1939 г. можно сказать то же, что Гюстав Ле Бон сказал о Германии 1914 г.
Особенности Второй мировой: антропология. У последней мировой войны есть несколько особенностей, существенно и сущностно отличающих эту мировую войну от предыдущих. Одна бросается в глаза сразу: массовая жестокость в основе которой лежит, как заметил Б. де Жувенель, крайнее презрение к человеку. И это понятно. Будучи по-настоящему первой войной масс, а не просто народов, государств или наций (по-настоящему войной наций была война 1914-1918 гг.), последняя мировая война едва ли могла быть иной. И дело не сводится к тому, что поскольку в ней разрушению подлежали не только военные объекты, но и производственные вместе с инфраструктурой, то доставалось и мирному населению. Последнему в той или иной степени, особенно в случаях оккупации, доставалось всегда. Тем не менее, гитлеровская оккупация Европы существенно отличается, например, от наполеоновской (как массовая – от дворянской, контрреволюционная – от революционной, антипросвещенческая/квазиязыческая – от просвещенческой, квазиплеменная – от национальной и т. д.). Речь об ином – о принципиальном изменении отношения к человеку в массовом обществе, о формировании отношения к Homo Sapiens и Homo Christianis не как к личности и даже не как к индивиду, а как к проявлению демо-, антропо– или даже биомассы.
Ст. Лем заметил, что если инквизиция перед тем, как отправить человека на костер, стремилась добиться признания и покаяния – личностного акта, то в концлагерях шло уничтожение не личностей и даже не людей, а человекомассы. Одна человекомасса ("они приходят как тысяча масок без лиц". – К. Чапек о саламандрах) уничтожала другую.
Войны наемных армий XVII в. были страшней войн дружин; войны наций XIX – начала XX вв. – страшнее войн наемников. Вторая мировая война стала войной масс, в которой очень трудно было сохранить не только личностное, но и человеческое. Поразительно, насколько большому числу людей, словно услышавших фразу из гашековских "Похождений бравого солдата Швейка" "помните, скоты, что вы люди", это удалось. Пожалуй, именно сохранение многими людьми человеческого следует считать самым мощным гуманитарным результатом войны, которая рассекла между собой и противопоставила не только государства и системы, но рассекла и сами эти системы и государства изнутри, противопоставив человека и массу, Homo Sapiens и Homo Saurus, Homo salamanderis.
Особенности Второй мировой: системология.
Но это – что касается социоантропологического, гуманитарно-экзистенциального аспекта Второй мировой войны. Еще большей ее исторической особенностью был социосистемный аспект. В этой войне к противостоянию главных претендентов на роль гегемона внутри капиталистической системы, добавились, во-первых, открытая борьба одного из капиталистических претендентов (Германии) с антикапиталистическим социумом (СССР), т. е. таким, который пространственно и содержательно находится вне капиталистической системы; во-вторых, скрытое противостояние этого антикапиталистического социума своим капиталистическим союзникам по антигитлеровской коалиции в ходе войны с Германией, и чем ближе к концу войны, тем более острым и менее скрытым становилось это противостояние.
А что же Россия/СССР? Какова её роль в мировых войнах и почему в них она оказывалась на стороне англосаксов? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сказать несколько слов о феномене мировых войн.
Ещё раз о мировых войнах за корону капиталистического гегемона: схемы и поправки к ним. Существует несколько, по крайней мере, в западной науке, схем мировых войн в капсистеме. Их можно суммировать следующим образом. Вопрос, кто станет гегемоном капсистемы, решается в тридцатилетних мировых войнах. Первой нередко называют войну 1618-1648 гг., однако, как я уже говорил, в лучшем случае это была "эмбриональная" мировая война; мировой аспект здесь только намечался, присутствовал пунктирно как подчиненный и лишь постепенно набирающий силу элемент в противостоянии Франции и Габсбургов, стартовавшем в 1477 г. и завершившемся в 1750 г. франко-австрийским Версальским договором (еще в 1725 г. Австрия и Франция заключили Венский союз, однако, в войне за австрийское наследство, 1740-1748 гг., Франция и Габсбурги опять сцепились, словно пытаясь в последний раз выяснить вопрос бургундского наследства почти трехсотлетней давности).
С середины XVIII в. этот внутриконтинентальный и династический конфликт уступил место европейскому и мировому соперничеству Англии и Франции как двух торговых империй, настоящим мировым войнам за гегемонию в капиталистической системе ("англосаксы не начинают и выигрывают", подталкивая других и чужими руками). Первым настоящим капиталистическим гегемоном, т. е. и политическим, и экономическим (именно такое сочетание характеризует феномен гегемонии в капсистеме) была Великобритания, одержавшая победу над Францией в два раунда: Семилетняя война (1756-1763 гг.) и революционные и Наполеоновские войны (1792-1815), в сумме тоже тридцать лет.
Наконец, в мировых войнах 1914-1918 и 1939-1945 гг. (некоторые историки объединяют их в одну тридцатилетнюю войну ХХ в.), сошлись два претендента на "корону" уходящего гегемона Великобритании – Германия и США, и победили Штаты. Центральным конфликтом в схеме "тридцатилетних войн" считается столкновение между морской и сухопутной (континентальной) державами, верх в которых берёт морская держава в союзе с уходящим морским гегемоном (Великобритания и Голландия, США и Великобритания).
Схема трёх мировых тридцатилетних войн верно, хотя и упрощённо, отражает некоторые важные и интересные черты борьба за гегемонию внутри капиталистической системы. Однако она полностью игнорирует то, что находилось вне этой системы, некий фактор, который был внешним (по крайней мере, по сравнению с главными претендентами на гегемонию) по отношению к капсистеме и тем не менее оказывал решающее влияние на исход войн. Этим фактором была Россия/СССР.
Русский парадокс мировых войн. Именно Россия разгромила считавшегося непобедимым прусского Фридриха II в Семилетней войне; именно она нанесла поражение Наполеону; именно Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану "блицкрига" (возьми немцы Париж и – права Б. Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по "принципу каратэ" – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетёрла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера.
Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два, а на одном фронте или в период относительного затишья на втором, восточном фронте, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 г. в Арденнах (по мнению военных историков, последнее могло окончиться полной победой Гитлера, если бы он не отказался перенести основную силу удара на фланги).
В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желает видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников), североатлантических войн было русское, западно-евразийское пространство, как будто нерусской Европе не хватало своего пространства для выяснения вопроса, кто будет главным мировым буржуином, как будто главный экзамен один из претендентов на гегемонию сдавал России (и всегда этот экзамен проваливал). Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере сущностно, по субстанции, элементом капиталистической системы, Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира, евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).
Россия, моряки-англосаксы и континенталы: геолюбовный треугольник. Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIX в.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972-1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США) и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская "холодная война" 1943/45 – 1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг. Она началась Крымской войной (1853-1856), в 1880-е годы едва не вылилась в вооруженный конфликт в Средней Азии; в 1905 г. англичане руками японцев нанесли поражение России на Тихом океане (в августе 1939 г. Сталин рассчитается с англичанами договором с Германией, повернув этим документом главное направление удара японцев в Азии на британские колонии, а в августе 1945 г. поквитается и с Дай Ниппон – remember 1905 г.!).
Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй Рейх и Россия, а затем Третий Рейх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое "окончательное решение" англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идёт о недолгом (1800-1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до "первой германской" и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до "второй"; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее, эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?
Очевидный ответ. На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь континентальной державой, и потому заинтересованной в торговле с морской державой, Россия именно с ней вступала в союз; как и Великобритания, Россия не была заинтересована в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлечённой в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами. Они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для неё прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре кап-системы всё было относительно спокойно. Прямой угрозой СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – "холодная война" – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.
Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны и характеризуют русскую сторону дела. Войны начинала не Россия, а европейские континентальные державы – Франция и Германия. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?
Ответ неочевидный: Россия – гиперконтинент. На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности России, на который не обращают внимания – по-видимому, он слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который регулярно упускали геополитики, особенно те, кто мечтал о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Да, возможно, было бы неплохо если бы Россия/ СССР была континентальной державой, как Франция или Германия. Дело, однако, в том, что Россия таковой не являлась. Континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.
Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: "с появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен" – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу её евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в "массе пространства" очевидна. Именно она не позволяла создание устойчивого союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).