Он – как и другие лидеры Реформации – настаивал на том, что собственность нужна не ради нее самой, а для того, чтобы производить больше благ. Производить не для того, чтобы больше есть и жить в роскоши, а для того, чтобы производить еще больше. Зачем? Затем, что тратить время попусту – грех (отсюда "время – деньги" Бенджамина Франклина). Перестал работать – перестал прославлять Бога. Работать и зарабатывать хорошо для души. Более того, возможно, это знак избранности, считал другой протестантский вероучитель, Жан Кальвин.
Немецкий социолог и философ Макс Вебер вывел из этого знаменитую теорию о протестантской этике, которая у многих вызывает вопросы, но до сих пор сохраняет притягательность. Протестантская закваска если и играла какую-то роль, то точно не была единственной причиной бурного экономического роста в протестантских странах. Кроме того, широкое распространение частной собственности на землю предшествовало распространению протестантизма. Историки указывали, что пуритане, методисты, квакеры были религиозными диссидентами, часто обустраивавшими свою жизнь в условиях гонений и без оглядки на государство. Склонность к самостоятельности, формирование самодостаточных общин, высокий уровень доверия между членами таких островов "правоверия" помогали развитию предпринимательства больше, чем собственно содержание религиозной доктрины.
Помимо протестантских ценностей, помогли экономическому развитию рост средневековых городов и появление гильдий, традиция частной собственности в Англии, идеи Локка и то, что отцы-основатели США сделали эти идеи законом. Американский экономист российского происхождения Александр Гершенкрон вообще считал, что Вебер предложил свою теорию не всерьез – по его мнению, это была красивая игра ума .
6. Утопия без собственности
В любом случае Вебер был исследователем, стремившимся описать реальность. Как только за дело брались теоретики и фантазеры, идея собственности часто становилась причиной всех бед. Архитекторы фантастических государств-утопий, французские философы XVIII века и социалисты XIX столетия считали частную собственность источником бедности и поэтому общее благо предлагали сделать в самом буквальном смысле общим.
У английского чиновника Томаса Мора, автора книги, давшей название целому жанру, получилась на удивление тоскливая утопия. Одинаковые города, одинаковые дома и одежда, вместе на работу, вместе, по звуку трубы, – на обед. Каждый житель острова может входить в любой дом, ни права собственности, ни даже замков на дверях не имеется. Место жительства утопийцы должны менять раз в 10 лет – по жребию. Передвижения по острову Утопия – только по паспорту, за нарушение правил "прописки" – рабство. Едят и пьют утопийцы вместе в общественных дворцах под музыку или чтение нравоучительных книг. Все, что производят, утопийцы хранят на огромных складах и получают оттуда ровно те вещи, которые им нужны. Правители ведут строгий учет и перебрасывают товары и продукты туда, где в них случается недостаток. Потребности всегда постоянны и хорошо известны, поскольку определенная численность жителей поддерживается на постоянном уровне не только в масштабах городов, но и в масштабах отдельных семей. Из семей, где детей слишком много, их передают в семьи, где детей не хватает. Деньгами островитяне брезгуют, а золото и драгоценные камни всегда держат на виду, чтобы не создавать искушений. Из золота, как мы уже вспоминали в предыдущей главе, на острове делают цепи для рабов и ночные горшки.
Мору нужно было быть осторожнее с фантазиями, но и его читателям следовало лучше понимать тонкий английский юмор. Утопия – это все-таки игра слов. Это одновременно и "лучшее место", и "не-место", место, которого нет (Eutopia, Utopia). Столица республики стоит на реке, называемой Безводной (Anydrus). Имя героя-рассказчика Рафаил Гитлодей (Hythlodaeus) – тоже шутка, его можно перевести как "архангел, несущий чепуху" .
Сейчас мы уже не определим точно, что Томас Мор придумывал в сатирических целях, а что всерьез. В любом случае он придумывал. Английский гуманист придумал и центральное планирование, и коллективное хозяйство, и коммунальный быт, и прописку, и социальное государство, и пионерский лагерь, и даже подрывную внешнюю политику (власти Утопии занимаются подкупом иностранцев и провоцируют войны между другими странами). Он не имел этого в виду, но получилось, что придумал он все вышеперечисленное для далеких и неизвестных ему обитателей холодной России. Лишенные чувства иронии, а очень часто и образования, реформаторы-социалисты вычитали у Мора только буквальную историю об унылой социалистической стране. И мы остаемся заложниками этой ошибки.
Сам же Мор и другие утописты мыслили иначе. Идеал полноценной общественной жизни был придуман как ответ на жестокую реальность, где власть силы и денег становилась невыносимой. "Утопия" писалась в начале XVI века, когда огораживание только начиналось и власть частного собственника только стала набирать свою силу. Мор был свидетелем первых ростков современной экономики, построенной на увеличении производительности. В Англии того времени это означало резкое расслоение общества, появление первых крупных состояний, появление массовой бедности . Мор вдохновлялся рассказами о первых путешествиях за океан, отталкивался от хорошо известного его читателям "Государства" Платона и писал умную книжку для близких ему по духу людей. Он рисовал карнавальный мир наоборот, в котором нашел место и серьезным идеям. "Утопию" не стоит читать буквально. На это, скорее всего, и рассчитывал автор.
Жители острова не знают ни в чем недостатка, но достигается это скорее ограничением потребностей, чем стремлением их расширить и полностью удовлетворить, работой, а не праздностью. Мор хотел передать читателю мысль о полноценной жизни, для которой нужны и работа над собой, и внутренняя дисциплина. Стремление к удовольствию – тоже достойная цель, если это удовольствие творческое, а не разрушительное. В этом смысле "Утопия" нисколько не устарела.
Чем ближе европейские страны подходили к современной эпохе, тем больше становилось сомневающихся в благотворности идеи собственности. Чем быстрее развивалась экономика, тем громче звучали обвинения в ее адрес.
Еще одну очень влиятельную версию общественного договора предложил Жан-Жак Руссо. В его понимании естественная жизнь была не Гоббсовой войной всех против всех и не моментом хрупкого равенства, как у Локка. Для Руссо первобытное состояние человека было потерянным раем: "Пример дикарей, кажется, доказывает, что человеческий род был создан для того, чтобы оставаться таким вечно… и все его дальнейшее развитие представляет собой по видимости шаги к совершенствованию индивидуума, а на деле – к одряхлению рода". Спасение – в новом договоре, в таком, который все общее поставит над всем частным: "Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член ассоциации превращается в нераздельную часть целого" .
В развитии цивилизации, в переходе от естественного состояния к общественному Руссо видит регресс. Законы, в том числе законы о неприкосновенности частной собственности, – это путы, наложенные богатыми на бедных: "Они навсегда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право".
"Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: "Это мое!" и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: "Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья!""
Этот знаменитый отрывок из "Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми" Руссо оказался очень влиятельным. Заметим, что утопические – платонические – идеалы здесь, на наших глазах, превращаются в то, что потом станет "левой" идеей. В отличие от будущих анархистов и социалистов Руссо не был категорическим противником собственности как института. Но именно его читатели в последующие столетия создали прочную в сознании многих связку "собственность – несправедливость".
И эту несправедливость можно и нужно исправить, были уверены социалисты. Философия Просвещения изменила умственную ситуацию и санкционировала саму возможность социальных перемен. Это представление, изначально появившееся только на уровне мысли, а затем подкрепленное экономической и политической реальностью, определило историю ХХ столетия. Общества теперь можно было перестраивать по "научному" плану. К началу ХХ века сложилась удивительная ситуация: экономика демонстрировала невиданные достижения, но убежденность в необходимости создания нового справедливого общества была как никогда острой.
Джон Локк считал собственность основой благосостояния и безопасности, а Жан-Жак Руссо – причиной деградации общества, и это расхождение стало одним из оснований долгого и кровавого противостояния правой и левой идей. Если сильно огрубить, можно сказать, что общественный договор Локка был буржуазно-республиканским, а договор Руссо – социалистическим. Если огрубить еще сильнее, то выяснится, что из Локка выросло государство, объединившее североамериканские штаты, а из Руссо – Советский Союз .
Социализм был теоретическим учением, претендовавшим на научность, причем прикладную. Но уже одно существование некоей схемы идеального общества лишало науку Карла Маркса сходства с наукой в традиционном понимании. Наука стремится к исследованию природы, к открытию ее законов, но не к достижению заранее выбранной цели. Возможно, именно поэтому в России социалистические убеждения укоренились в образованной среде так прочно. С точки зрения самого марксизма наша страна меньше всех подходила для социалистического эксперимента, но это, видимо, только прибавляло социализму привлекательности в глазах русских мечтателей. Для русских вопрос собственности был делом гораздо более теоретическим, чем для их соседей к западу. Те давно перестали думать о вечных вопросах и стремились осмыслить реальность настоящего. Русские мыслители же рисовали картины возможного будущего. Их мысль, как когда-то у Платона, Аристотеля, Блаженного Августина и Томаса Мора, направлялась к основам: нравственна ли собственность, могут ли отношения регулироваться одним только писаным правом?
Завершая это отступление, скажем, что оно, конечно, упрощает картину. Нельзя сказать, что христианство в целом содержит оправдание собственности, а утопии ему противостоят. Среди христиан во все времена было немало горячих противников собственности. К убеждению о необходимости обобществления имущества пришли радикальные протестанты – анабаптисты. В нашей истории были знаменитые нестяжатели, во главе которых стоял Нил Сорский. Это были проповедники аскетизма и противники того, чтобы церковь владела землями и собственностью. И, наоборот, среди авторов классических утопий были и сторонники собственности, например Джеймс Гаррингтон, автор книги "Республика Океания".
И все-таки так получилось, что христианские церкви самых разных направлений оказались в истории силой, скорее оправдывавшей собственность, а утописты – от Платона до Фурье – силой, скорее ее осуждавшей.
Глава 5. Территория: колониальный размах и порядок подчинения
1. Конкистадор Ермак
Покинув уральские владения купцов Строгановых, казаки под командой Ермака несколько месяцев шли вверх по рекам, перебирались волоком от реки к реке, зимовали, снова шли по рекам и только летом вступили в стычки с сибирскими татарами. После череды побед над ханом Кучумом, осенью 1582 года Ермак вступил в город Сибирь (Кашлык) и стал принимать местных племенных вождей, приходивших к нему с дарами – рыбой и пушниной. Вожди приносили присягу, обещая раз в год платить оговоренную подать, ясак. В ответ новый "хан" обещал защищать население от старого хана – так сибирские жители становились подданными русского царя.
И долгий путь, и сражения, и установление отношений подчинения с местным населением – все это похоже на страницу из хрестоматии по колониальной истории. Эрнан Кортес, отправившийся в Мексику и подчинивший ацтеков испанской короне за 60 лет до сибирского похода Ермака, действовал примерно так же, хотя и более жестоко. Эти истории сопоставимы. Представление о России как о колониальной державе – не экзотика. Эта тема была настолько же широко распространена в исторической дискуссии 100 лет назад, насколько мало обсуждается сегодня, полагает Александр Эткинд, посвятивший развитию колониального подхода к нашей истории книгу "Внутренняя колонизация" .
Речь не только об освоении русскими отдаленных восточных территорий, а об истории страны в целом. И Сергей Соловьев определял ранний период русской истории как колонизационный: "То была обширная, девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизуется… Но рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни; государственные потребности увеличивались, государственные отправления осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера страны колонизующейся" .
Вроде бы колонизация – это морские путешествия на край света, столкновения с конкурентами и торговля с туземцами. Наземную империю почему-то трудно представить себе колониальной, хотя до появления железных дорог передвигаться на большие расстояния по суше было труднее, чем морем. Путь из Москвы в Восточную Сибирь был не легче, а возможно, и труднее, чем из Испании на Кубу.
Доставить груз из Архангельска в Лондон морем было дешевле и проще, чем из Архангельска в Москву по суше. В Крымскую войну российские власти, к своему ужасу, убедились, что войска и вооружения в Севастополь быстрее перебросить из Гибралтара, чем из-под Москвы. В начале XIX века снабжение русских баз на Аляске кругосветным морским путем обходилось в четыре раза дешевле, чем путем сухопутным. Технически и психологически Индия была ближе к Лондону, чем многие российские территории – к Петербургу .
Оторванность колоний от центра была свойственна русской колонизации, как и всякой другой. Ее особенность состояла скорее в том, что субъект и объект колонизации у нас не были отделены друг от друга с такой очевидностью, как во многих иных случаях. Не было в России вооруженных пришельцев из-за океана, хотя покоренное местное население безусловно существовало. Не было "белого человека" в пробковом шлеме и порабощенного "темнокожего", хотя были присоединенные к империи огромные пространства.
Расширение и освоение страны продолжалось вплоть до крушения империи. Колонисты, приглашенные из Европы, заполняли пустоты на карте. Русские крестьяне перевозились сотнями и тысячами за тысячи верст на новые земли. Российская колонизация вполне уникальна, но в ее истории немало параллелей с освоением Северной и Южной Америки, Западной Австралии и некоторых регионов Африки.
Тем, чем было золото в Южной Америке, специи в Азии или рабы в Африке, в нашем случае была пушнина. На север и восток Евразии русские продвигались в поисках наилучшей охоты. Мех был первым сырьевым товаром, благодаря которому росла и расширялась страна, впоследствии ставшая Россией. Это была и валюта, и валютный товар: мехами собирали и платили дань, в обмен на меха до открытия собственных запасов драгоценных металлов русские князья получали серебро для чеканки монеты.
За два года походов по сибирским рекам Ермак отправил в Москву 2400 соболей, 800 шкур черной лисы и 2 тысячи бобровых шкур. Это, конечно, не золото ацтеков, но значительное богатство, учитывая, что все пушные поступления казны в период чуть более поздний, чем описываемый, оценивались примерно в 50 тысяч шкур в год. По разным подсчетам, доходы от продажи пушнины составляли от 10 до 25 % валового дохода Московского государства XVI–XVII веков .
Под конец XIV столетия около 95 % всех мехов, ввозимых в Лондон, были ганзейскими по происхождению и бо́льшая часть из этого количества приходилась на новгородские поставки. Именно тогда в английский язык вошло одно из немногих русских заимствований – sable (соболь). Благодаря большому спросу на Западе соболь был практически истреблен в европейской части страны уже к концу XVI века . Потому и шли русские конкистадоры на Восток.
Если крестьянское освоение земель определяли плуг, коса и топор, то в Сибирь путь прокладывали лук, силки и ружье. Ермак и множество других колонизаторов после него не подыскивали себе места, в котором хотели бы прожить остаток дней, положив начало новым поколениям сибиряков. Они стремились поставить под контроль местных вождей, чтобы те снабжали их пушниной. Вытеснив старую "элиту", они должны были стать элитой новой, собирающей дань с туземного населения. По способу колонизации это сближает Сибирь с большинством стран Латинской Америки.