Старик был одинок, как перст. Никто не проводит его, кроме служителей погребального общества. На похороны девочек соберется море людей. Толпа захлестнет двух матерей, близких к обмороку, подхватит их под руки и, толкаясь, сбивая их с ног, понесет по неумолимо прямой дорожке. Организация Объединенных Наций выдаст Арафату гарантии его личной безопасности при эвакуации из Бейрута. Французский поэт-еврей останется при своем мнении. А скворцы - что с них возьмешь - отойдут за ночь от сегодняшнего переполоха. Отогреются у больничной трубы и чуть свет взмоют вверх, на воздушный парад над Иерусалимом. Затем каруселью спустятся в "Шеарей цеддек". Что, кстати, означает "Врата справедливости".
Театр военных действий
Карпов я покупаю на знаменитом тель-авивском рынке - "шук ха-Кармел", под навесом из рваного брезента, в ряду щелей, набитых мясом, ботинками, овощами и душераздирающим галдежем.
Подтравленный бензином зной еще более нестерпим в тени, чем на солнце, где над гирляндой пыльных навесов, над раскаленным нагромождением домишек, среди которых тянется рынок, зияет единственный лик вечности, доступный человеческому глазу: горячее пустое небо.
Щель рыбной лавки почти всегда обозначена толпой, но пугаться обилия покупателей не следует. Не следует и спешить протискиваться к садку - хотя бы потому, что спешить под этим небом во всех случаях жизни столь же бесполезно, столь и бессмысленно.
Живая рыба в садке привлекает и любознательных подростков, и бледных пожилых дам с гримаской тоски по европейскому климату, и нервных стариков, на всю жизнь испуганных событиями своего века. Подростки оцепенело смотрят в садок, старики и дамы переминаются с ноги на ногу, стараясь не допустить себя до истерики и не догадываясь, что время для хозяев лавки не имеет никакого значения, да и сама рыботорговля, пожалуй, тоже.
Потная толпа ошалело и покорно тушуется перед огромным мужчиной в фартуке и его не менее огромной женой, подавленная одним видом этих двух глыб сизой бронзы, вскормленных на перченом рисе и моркови, сладком мясе и соленых фисташках. Загадкой остается не только, как они умещаются в своей щели, но и когда закончат сводить между собой какие-то счеты. Муж ухмыляется, жмурясь, как старый персидский кот, и косясь на жену, которая, не глядя ни на кого, злобно швыряет с места на место рыбьи потроха и кропит публику брызгами зеленой слизи.
Ее так же явно возмущает безделье мужа, как его забавляет энергия жены, но, судя по всему, каждый из них волен делать что ему угодно, лишь бы не командовал другим.
Тем более, не указывайте им и вы. Не вздумайте предложить им пошевеливаться. Не задевайте даже тишайшей просьбой заняться, наконец-то, делом. Они вас запросто сотрут в порошок. Кто вы такой, чтобы тут командовать? Вы мелкие пешки для этих двух фартучных животов, двух военных башен, отстаивающих перед всем светом - но, в первую очередь, друг перед другом - свое незыблемое, неприкосновенное достоинство. Свой "кавод".
Они напрашиваются на драку не по злобе, а в силу тысячелетней гордыни, которую можно втиснуть в щель и вымазать рыбьей кровью, но нельзя ни убить, ни сжечь, ни утопить. Она неистребима, как горячее пустое небо, зияющее над кромкой навеса и перевидавшее не только множество пышных базаров, но и сгинувших городов.
Зной под навесом заряжается грозовым электричеством, и внезапно, как взрыв, муж и жена накидываются друг на друга.
Раздув щеки и вылупив в исступлении глаза, они мечут друг в друга ядра криков, садят друг в друга тараны длинных арабских ругательств, распаляют в себе экстаз, захлебываются от удовольствия, а наивная публика думает, что тут недалеко до убийства.
Дамы и старички сначала отшатываются, затем, потеряв всякую надежду купить рыбу, рассеиваются, и я оказываюсь в полном одиночестве у заветного садка.
Это мятое цинковое корыто, где карпы с зелеными спинками и оранжевыми боками мерцают в черной воде, словно слитки затонувшего в море золота.
Накричавшись досыта, муж, как ни в чем не бывало, ухмыляется и жмурится. У жены еще свирепо закушена губа, вулканоподобные груди еще колышутся, но лицо у нее удовлетворенно остывает. Оба чувствуют себя победителями, так что до следующего нарушения перемирия можно и карпа взвесить.
Муж ловит скользкий зелено-золотой брусок и швыряет жене. Жена шлепает его на весы и хватает дубинку. Раздается тупой хряск. Толстые бронзовые пальцы гребут из распоротого брюха потроха. Карп скользит в полиэтиленовый мешок, надутый прозрачной водой из-под крана. Мешок перелетает по воздуху мужу в фартук, а оттуда уже поступает ко мне. Пока я отсчитываю бумажки в огромную ладонь, ее обладатель равнодушно смотрит в вечность. Туда же уставилась и его жена.
Они смотрят в разные стороны, благо небо большое.
Этот недолгий антракт вводит в заблуждение публику, и она снова скапливается у щели.
Простодушно полагает, что тут торгуют рыбой.
Кайзеровская каска дедушки
Прозвище бывших немецких евреев в Израиле - "йекес". Его придумали евреи Восточной Европы, разговаривавшие на идиш. Я не знаю идиш, и семантика клички мне неизвестна. Сабры истолковали ее по-своему. Как аббревиатуру ивритских слов: "иехудим кшей авана" - "евреи-тугодумы". Здравствуй, племя молодое, незнакомое! Поди докажи ему, что один такой "тугодум" придумал теорию относительности, другой изобрел психоанализ, а третий - сообразил наслать на мир призрак коммунизма.
Не говоря уже об авторе утопического сочинения "Альтнойланд", то есть о Герцле, которому сабры обязаны тем, что они сабры.
Но вернемся к "йекес". Они не остались в долгу перед изобретателями своей клички и прозвали евреев Восточной Европы "ост-юден", восточными евреями. Как и полагается носителям европейской культуры, немецкие евреи придумали прозвище для своих соплеменников из славянских земель по объективному географическому признаку. Хотя если немножко покопаться, легко выкопать из-под "ост-юден" азиатов, то есть дикарей. Дело давнее, и стороны, кажется, уже квиты. Все же нашелся один тугодум, который только теперь вспомнил, что ему следует возмутиться своим прозвищем, и подал жалобу в "Багац".
"Багац" - это "бет-дин гавоа ле-цеддек", высший суд справедливости. Вы о такой инстанции не слыхали. Она поставлена защищать человека от властей. Если вы гражданин Израиля, это еще не значит, что родному еврейскому государству позволено закручивать на вас гайки и в своих интересах ущемлять ваши права. Вы считаете, что власти вас обидели - езжайте в Иерусалим в канцелярию Верховного суда и, уплатив символическую сумму, подавайте жалобу в "Багац". В отличие от других судебных инстанций, которые годами мурыжат дела, этот суд соберется в считанные дни, а иногда и часы, чтобы рассмотреть вашу жалобу на правительство Государства Израиль или на любое государственное учреждение.
Адвокат не всякому по карману - в "Багаце" можно и без него. Остается вопрос, насколько практика высокого суда справедливости оправдывает его название. Недавно этот суд вынес решение против собственного правительства в пользу жителей территорий, которые, с точки зрения международного права, находятся под оккупацией Израиля. "Багац" удовлетворил иск самарийских арабов-землевладельцев, обязав Государство Израиль в течение тридцати суток эвакуировать созданное на землях истцов поселение Эйлон-Море.
Для высокого суда справедливости не имеет значения, кто вы и откуда, если в отношении вас государство нарушило свои или международные законы, оно будет призвано к ответу. Коль скоро вы просите защиты, суду также неважно, пришли ли вы с делом, имеющим огромные политические последствия, или с жалобой, которая звучит скорее как анекдот.
Так и получилось, что наряду с делом о землях в Эйлон-Море суд рассмотрел жалобу одного раввина на израильское телевидение.
Истец просил запретить демонстрацию нового документального фильма.
Мотив: фильм называется "Йекес", что сильно оскорбляет чувства истца, бывшего немецкого еврея.
Решение: жалобу отклонить.
Раввину не повезло: судья, разбиравший его жалобу, оказался тоже бывшим немецким евреем. Он заявил обиженному земляку, что, будучи истым "йеке", считает свое прозвище не только не оскорбительным, но весьма почетным; чем-то вроде родового герба. Он рад, что про "йекес" наконец вспомнили и сделали фильм. Он посмотрит его с огромным интересом.
Я тоже смотрел этот фильм, и тоже с огромным интересом. Он сделан сыном немецкого еврея, вместе с другими "йекес" бежавшего в тридцатые годы от Гитлера в Палестину. Здесь у них выросли дети и внуки. "Йекес" состарились, и картина исполнена сыновней нежности к своим старикам.
Вместе с тем фильм раскрывает драму еврейского эмигранта, привязанного всеми фибрами души к отторгнувшей его земле и культуре.
Автор фильма не стал упрощать проблемы. Ему нетрудно было бы показать, что репатриироваться не только хорошо, но и выгодно, что обрести родину легко и просто, напиши он лишь иной комментарий к кадрам. Посмотрите, мол, как устроились в Израиле старые "йекес"! Превосходные киббуцники, отличные фермеры, выдающиеся профессора, богатые коммерсанты. А какие виллы, библиотеки, мебеля и даже белокурые болонки на гобеленовых кушетках!..
Но, приглашая зрителя в одну из очередных вилл, автор просит обратить внимание не на ее роскошь, а на ее стиль, на контур ее черепичной кровли. И зритель видит на израильской улице фрагмент немецкого архитектурного ландшафта. Собравшееся под этой кровлей общество разговаривает на изысканном немецком языке и, музицируя, исполняет под аккомпанемент концертного рояля шубертовские и иные "лидер".
Фильм был показан в Западной Германии. Немцы не поверили своим глазам: в Израиле конца семидесятых годов - натуральные берлинские салоны начала века!..
Автору-сабре это кажется дикостью. Мне это кажется неизбежностью, которая в случае с немецкими евреями так бросается в глаза лишь в силу фундаментальности немецкого воспитания. Фильм, в сущности, о нас всех, собравшихся здесь со всего света. Не исключая, конечно, и меня, "ост-юде", привезшего в Израиль полную подписку Гослитиздата. А как же иначе? Каждый везет свое. Лоточник из Ирана показал мне однажды свою главную реликвию: медный самовар в бляшках цветного стекла. В фильме "Йекес" бабушка из Берлина, раскрыв семейный альбом, с гордостью показывает внучке кайзеровского кавалериста в остроконечной каске. Какой красивый у покойного дедушки головной убор! Мой Гослитиздат затрепан, самовар лоточника завернут в ветошь. Альбом немецкой еврейки словно вчера переплели, а сегодня впервые развернули. Обращение разное - отношение одно.
И все-таки, когда старые "йекес" в фильме начинают вспоминать невзгоды своих первых лет в Палестине, нельзя не поразиться: то же самое, что говорили они тогда, сегодня сплошь и рядом можно услышать от новых репатриантов из СССР. Оказывается, мы лишь повторяем жалобы полувековой давности, причем слово в слово. "Не та природа, не те порядки, не то окружение". "Местные игнорируют новоприбывших". "Приехал цвет культуры (тогда - немецкой, сейчас - советской), хочет внести вклад, а "им" не надо". "Кругом "ост-юден" с их жуткой примитивностью, разболтанностью и криками вместо дела". Как видите, азиаты всегда портили нервы европейцам. С той лишь разницей, что у еврея из Союза в дикарях ходят его соплеменники из Азии и Африки, а у немецкого еврея в дикарях ходили азиаты из России. То есть мы с вами.
Время, однако, лечит людей, и "йекес" в фильме с улыбкой вспоминают свои былые переживания, о которых, впрочем, они и по сей день рассказывают не на иврите, а по-немецки.
Нам показывают директора хайфского зернохранилища. "Йеке", он подобрал всю администрацию из немецких евреев и создал с их помощью образцово-показательное предприятие, которое работает как часы.
Немецкие евреи, говорит он, все делают досконально. Они разговаривают между собой по-прежнему на немецком, лишь потому что не знают в совершенстве иврита. Не то, что "ост-юден". У тех каждый владеет по меньшей мере двадцатью языками и ни на одном не говорит правильно.
В этом последнем замечании что-то есть. Но не тут зарыта собака. Недавно телевидение показало другой документальный фильм - об Александре Пене. Был такой красавец-юноша из Сибири. Приехал в Палестину в двадцатых годах. Владел ивритом так, как не владеют сабры с филологическим образованием. В силу возраста любил женщин, в силу происхождения хлестал водку, а в силу иллюзий был коммунистом. На своем блестящем иврите писал лирические стихи и политические поэмы. Сабры не оценят, если я скажу, что Александр Пен привез в Палестину кое-что от Маяковского и многое от Есенина. Но сабра, сделавший фильм о Пене, и тот уловил, что у знаменитого израильского поэта были две родины.
Эмигранта часто сравнивают с пересаженным растением. Под моим окном растет фикус. Не российский фикус в кадке, а огромное дерево, привезенное евреями в Палестину не то из Австралии, не то из Чили. Чтобы прижиться на новом месте, оно выпустило из кроны воздушные корни и ввинтилось ими в неподатливую, чужую поначалу землю.
Человек, однако, не фикус. Одни способны на огромное личное усилие, необходимое, чтобы заново обрести родину, другие не способны. Освоение языка - существенная часть этого усилия.
Фильм о "йекес" исследует и эту часть. Авторы не выставляют отметок за поведение, а пытаются разобраться в жизни. И приходят к выводу, что типичный случай - как раз директор хайфского зернохранилища, а не Александр Пен.
Еврей из галута до окончания жизни будет сидеть в своих микро-Германиях или микро-Россиях, микро-Алжирах или микро-Тунисах. Это знала и зафиксировала Библия, сверхъестественная хотя бы потому, что в отличие от всех эпосов она никогда не льстила своему герою - еврейскому народу - и не приукрашивала его. Согласно Библии, и эмигрантам, вышедшим из Египта, не дано было освободиться от оков прошлого.
Разбитые шаблоны родины
Итак, седьмая ступень двадцатого века отгорела, и малоуправляемая ракета человечества кувырком покатилась в восьмидесятые годы под грозные аккорды из американского научно-фантастического кинобоевика "Борьба миров". Газеты, радио, телевидение выплеснули на израильтян обзоры политики, экономики, демографии, искусства, спорта, моды - чего угодно за истекшие десять лет. Энергетический кризис, голод, террор, локальные войны и глобальный тоталитаризм. Крестовый поход ислама. Американские заложники в Иране и советские в Афганистане.
Есть чем наполнить ушат пессимизма, которым так любит окатывать себя неустойчивый еврейский оптимизм.
Газеты упомянули и мир с Египтом, не слишком задерживаясь на нем, чтобы не вносить диссонанса в общую мрачную картину. Цифра 150 тысяч - число репатриантов из СССР - тоже могла бы слегка утеплить морозный воздух, и поэтому тоже промелькнула незаметно. Тем более, что конкурс на почетное звание родины советского еврея сейчас вроде бы выигрывает Америка. Может, в Соединенных Штатах больше сионизма? Видимо, да. А дефицит сионизма в Израиле налицо. На него указали в новогоднем телеинтервью четыре ученых репатрианта. Они предъявили крупный счет израильской публике. Но публика в последнее время занята еще более крупными счетами за бензин, газ и электричество.
Газеты продолжают исправно вести бухгалтерию алии - сколько уехало, куда поехали, - но не тратят много эмоций на затруднения репатриантов в Израиле. Газеты, по-видимому, считают, что не стоит раздражать страну сплошных иммигрантов, и не то еще хлебнувших в свое время.
В самом деле, алия из СССР началась сразу после того, как нищая страна пересела из разбитых автобусов на подушки американских лимузинов и ринулась менять табуретку на датские мебельные гарнитуры. Некоторые материальные блага перепали и репатриантам из СССР, что немедленно возмутило старожилов, напомнив им продуктовые карточки и бараки, с которых начинали они. Почему им не пофартило, как советским евреям, с места в карьер снять пенки в Израиле?
Верно, что мы, репатрианты из Союза, проявили вполне здоровое желание сорвать свой куш. Но при этом нас сильно огорчила безыдейная погоня израильтян за материальным благополучием. Мы, конечно, тоже материалисты, но прежде всего идеалисты, и четыре наших ученых репатрианта начали с местной безыдейности, от нее перешли в другим вопиющим недостаткам и кончили общей картиной, которая, по их образному выражению, и в страшном сне не могла присниться.
Этот удачный образ напомнил мне другой страшный сон, о котором, пожалуй, стоит рассказать.
Дело было в первые месяцы после моего приезда в Израиль, в одном из тех казенных мест, по которым всем нам приходилось мыкаться на первых порах. Я сидел, балдея и от израильского лета, плавившегося в окошках-амбразурах, и от секретарши из породы смуглых газелей с непостижимо длинными ногами на модных колодках и с грудью, как распечатанный шоколад. Все в ней было умопомрачительно, от золотого изобилия браслетов, цепочек и колец до дикарского блеска улыбающихся черных глаз.
Надо было докатиться до предела бесчувственности, чтобы в присутствии такой жар-птицы спать, как спал мой сосед по скамье для посетителей. Он сердито сопел под грузом шляпы, жилетки и мятого пиджака. Что может присниться в такую жару да еще в таком компрессе из мокрого сукна, кроме кошмара? Как только секретарша выгарцевала из приемной, сосед, однако, проснулся. И заговорил, точно и не спал:
- Вы тоже новый репатриант? - зашептал он тоном заговорщика. - Ах, из России? Я, знаете ли, из Аргентины. Но Израиль ведь вам тоже не нравится?
Я не успел ответить: в этот момент вернулась секретарша, и у соседа тотчас захлопнулись глаза. На этот раз он спал долго, пока секретарша не вышла снова.
- Ну, конечно, вы недовольны, - схватил он меня за локоть, как только она удалилась. - Синагог здесь раз два и обчелся. Молящихся мало. Выйти на улицу нельзя, хочешь подышать воздухом - сиди дома да жди темноты!..
- Да, жара мучительная, - сказал я неопределенно.
- Вас мучает жара? - сосед сделал большие глаза. - А меня оскорбляют вот такие девицы! Еврейки ходят голыми! Стыд и срам! Разве так мы с вами представляли себе еврейское государство?!..
Стыд и срам вернулся, сверкая улыбкой и звеня цепочками. Сосед тут же изобразил мертвый сон, и я опять не успел ему ответить. Сказать, что мы с ним действительно не так представляли себе еврейское государство.
По-разному мы его себе представляли.
Этот разговор, о котором я не могу вспомнить без смеха, помог мне открыть для себя простую вещь. В галуте у каждого еврея, сознательно или бессознательно, складывается свое личное представление о том, какой должна быть его родина. Еврей выстраивает себе свою личную модель Израиля. Репатриируясь, мы не только отправляем багаж, но и, сами того не подозревая, везем с собой свою модель. С первого же шага мы начинаем прикладывать ее к Израилю. Модель, разумеется, совершенно отличается от оригинала. Все ваши ожидания разлетаются вдребезги.