Впрочем, он и с виду никак не напоминает жалкого погорельца, которого несчастье вынудило перейти на пещерный образ жизни. Он из породы тунисских евреев, как на подбор ладно скроенных и крепко сшитых. К тому же у него фигура натурщика. И борода, черная, как смоль, и ослепительные зубы. Среди разных типов мужской красоты есть особая хищная красота, от которой веет притягательной угрозой. Дом в Америке у Кахалона появился вовсе не потому, что он прилагал большие усилия, чтобы окрутить на пляже богатую американскую туристку. Нет, голубоглазая блондинка в него втрескалась сама, а он всего лишь не сопротивлялся.
И гнездо на обрыве он начал строить отнюдь не потому, что его лачуга сгорела. Просто нормальный дом не подходит Кахалону по его натуре. В доме глухие стены и уйма лишних вещей. Люди, живущие в домах, не ходят круглые сутки в одних плавках. Тем более Кахалону не подошел его американский дом: не стоит на берегу моря. А если бы и стоял, это было бы совсем не то море. И не та речь на переполненном по субботам пляже. И не те спасатели, что сидят на вышках в соломенных сомбреро и гонят купальщиков из воды при самой легкой волне. В то время, как ему, Кахалону, никакие волны не помеха: разогреваясь работой на солнцепеке до температуры железа в горне, он раз тридцать за день сбивает жар, бросаясь в воду и уходя саженками к горизонту.
Ни валы, ни водовороты его не берут, как будто под кожей у него зашито выданное ему от рождения свидетельство на непотопляемость ни в море ни на суше. Произведя на свет с голоубоглазой блондинкой черноокого Дейвида, а затем убедившись, что мать ребенка, такого сладкого, что хочется ножки слопать, никогда не согласится переехать на постоянное жительство в пещеру на Средиземном море, Кахалон понял, что совершил маленькую ошибку. Он затворил за собой калитку американского дома и полетел через океан, размышляя о том, что вылепит на крыше орла. И о том, что скоро зима. Ни туалета, ни электричества, ни водопровода. Но глина как-нибудь выдержит, а он
- тем более.
В Израиле, как и повсюду, нельзя вести самовольное строительство. Даже из глины и даже на обрывах. Это привлекает внимание строительных инспекторов, хотя им прекрасно известно, что против незаконных застройщиков типа Кахалона не помогают ни штрафы муниципалитета, ни даже постановления суда. Помочь может только бульдозер, и то под охраной полицейской роты. Застройщик в таких случаях рвет на себя волосы перед репортерами, которые щелкают его со всех сторон, чтобы представить публике фотодоказательство вопиющего бездушия властей. А он проклинает муниципальных извергов и обещает эмигрировать из Израиля со всеми детьми, братьями, сестрами, дядьями и тетками.
Неприятная в высшей степени сцена. Поэтому власти избегают доводить дело до этой стадии. Однако посылают инспекторов регистрировать нарушения и предупреждать нарушителей о последствиях, которые, скорее всего, не последуют. Явились инспектора и к Кахалону. Выйдя на пляж, они вылупили глаза уже от одного вида незаконной постройки. А еще больше
- от ее местоположения, не доступного никакому бульдозеру. Вскарабкавшись на террасу и попав в хижину, они словно очутились в лесу. Пучки сушеных трав, живые растения, какие-то камни и коряги.
Посреди леса на топчане лежал хозяин в одних плавках и читал Священное Писание. У топчана на земляном полу лежали книжки по физике.
Косясь на Священное Писание и на физику, инспектора, как положено, составили протокол и, как положено, выслушали возражения. Вместо жалоб на бедность и ссылок на малых детей хозяин понес какую-то философию. Что-то насчет своего жилья, выросшего из земли натурально, как дерево, которое тоже часто сносят всякие идиоты.
Словно услыхав про такую недобрую перспективу, из дыры в задней стене, - лаза в пещеру, выкопанную в обрыве, - вывалило целое общество кур, а с террасы примчался кот. Хозяин переговорил с котом и курами по-арабски. Кота после разговора пулей вынесло на улицу, а куры наскочили на инспекторов. Хозяин прикрикнул на кур, а про кота объяснил, что четвероногое нашкодило и наказано трехсуточной высылкой из помещения.
Инспектора махнули рукой и поскорей убрались из этого дурного места.
Кахалон взял лопату и пошел копать новую пещеру.
Их у него задумано десять. Почему именно десять? Неизвестно. Зато известно, что, когда Кахалон добьется электричества, он превратит пещеру в ремесленные мастерские и художественные студии. Так он объяснил корреспондентам, до которых ему пришлось снизойти, чтобы отстоять свои пещеры через газету. В них у него будут работать все желающие камнерезы, художники и скульпторы. Уже сейчас к нему целыми классами ходят школьники, чтобы лепить из глины. Любой прохожий, найдя на берегу интересный камень или корягу, придет и вырежет рыбу или птицу.
Недавно на берегу произошло страшное несчастье. Ночью сгорел очередной барак. Кахалон примчался на пожар, полез в огонь и вынес останки трех маленьких детей. Неделю после этого он не выходил из хижины. Потом поехал в Герцлию - звонить в Америку. Потом отправился в Иерусалим - к Стене Плача.
Вернувшись, он изрек перед своими помощниками очень старую истину: жизнь - как воздушный шарик. Ткни булавкой - и нету. Спешите наслаждаться жизнью.
Открыл Америку. Все уже давно спешат. День за днем наедаются платными удовольствиями - по субботам катят на платный пляж. И там наши израильские мастера глушить деньгами скуку начинают тайно завидовать непутевой избушке на курьих ножках.
Парад в Дамаске
Террориста-смертника, который атаковал израильскую базу в Тире и погиб при взрыве своего заминированного пикапа, видел только один человек - стоявший на часах резервист Давид Илуз из провинциального Кирьят-Гата, где у него жена и двое детей и где он работает шофером автобуса. Илуза в очередной раз призвали на один месяц в санитарную роту в Тире, размещенную в палатках возле двух зданий базы. Он увидел свернувший к базе автомобиль, открыл по нему огонь из ручного пулемета и убил водителя. Машина с пятьюстами килограммами взрывчатки протаранила ворота базы и взорвалась посредине двора.
Воздушной волной снесло одно здание целиком и разрушило часть другого здания. Повторились прошлогодние вылазки террористов, когда в том же Тире погибли люди, и не столь давние - в Бейруте, где тем же способом были взорваны сначала американское посольство, а затем штабы американцев и французов.
К моменту взрыва в двух зданиях базы находились евреи и друзы - наши пограничники и арестованные палестинцы и ливанцы. Погибло пятьдесят человек. Их разорвало так, что не каждого удалось бы опознать без солдатского номерного знака или замаранного кровью документа. Илуза, предотвратившего еще более ужасное несчастье, отшвырнуло на десять метров. Этот дюжий красавец все же поднялся на ноги и поковылял за носилками выносить своего раненого ротного врача. Потом задержал арабов, которые пошатываясь, как и он сам, спешили убраться со двора. Потом сел на землю и обхватил руками контуженную голову, чтобы не слышать истошных воплей из-под развалин. О террористе-самоубийце Илуза спросили несколько часов спустя, уже в хайфской больнице, когда контузия окончательно сломила его и он едва мог говорить.
Ответственность за все атаки террористов-смертников приняла на себя подпольная бейрутская организация "Священная война ислама". Известно, что эта организация - ширма для неливанских вдохновителей и исполнителей террористических актов нового рода. Хомейни откомандировал на Ближний Восток около восьмисот подростков и юношей из числа так называемых "революционных караулов" в Тегеране. Их лагерь расположен в городе Баалбеке на северо-востоке Ливана, занятом сирийскими войсками. Смертники носят на груди записку со словами "Аллах велик", начертанными лично Хомейни. Им также выдают штампованную из красной пластмассы розу. Этот жетон, который полагается носить на сердце, служит пропуском в загробный магометанский рай. Долгое время обладатели таких пропусков сидели тихо - пока Цахал не эвакуировал свои войска с Шуфских гор и не открылся путь из Баалбека в Бейрут.
Газеты у нас теперь говорят об этой новой опасности для Израиля. Да и для других стран, причисленных Сирией и Ираном к гидре мирового империализма. Газеты считают, что террор иранских религиозных фанатиков пострашней палестинского. Это верно: самоубийцу остановить трудно. Разница, впрочем, чисто техническая. Потому что презрение к человеческой жизни, своей и чужой, в обоих случаях одинаковое. Как одинакова идейная накачка. Во всех случаях противника изображают в образе гада, а с гадами, как известно, один разговор, независимо от их породы. В то самое время, как иранец-смертник повернул на израильскую военную базу, палестинцы в районе Триполи резали друг друга так, будто перед ними не люди, и тем более не соплеменники, а гадюки. Когда израильтяне выбивали террористов-палестинцев из лагерей палестинских беженцев в Ливане - предварительно дав срок палестинским женщинам, старикам и детям уйти с места предстоящего боя, - это был геноцид. Теперь, когда палестинцы, переметнувшиеся от Арафата к Сирии, бьют из сирийских пушек и собственных минометов по палестинским женщинам, детям и старикам в лагерях, удерживаемых Арафатом, - это торжество справедливости. Хотя недостатка в информации нет: вездесущее телевидение, американское и французское, снимает и в Триполи. Так что мы, как и весь западный мир, видели молодую арабку с кровавым месивом вместо лица. И арабских врачей, которые роются в этом месиве, отыскивая рот, чтобы вставить в него кислородную трубку.
Но лучше описать другую документальную сцену, вполне бескровную. Месяца два назад в Дамаске состоялся большой военный парад. В нем участвовали не фанатики-иранцы и не анархисты-палестинцы, а дрессированные сирийцы, послушно демонстрирующие как народное ликование, так и народный гнев по хорошо знакомому нам образцу. В Сирии тоже не может быть никакой отсебятины, никакой "инициативы снизу".
Парад передавался по сирийскому телевидению, и наше телевидение показало в записи один эпизод.
Группа сирийских девушек в военной форме выполняла упражнение по закалке воли в борьбе с гидрой сионизма. Упражнение состояло в том, что девушки по команде перегрызли белыми зубами живых черных змей, проглатывая чешую вместе с мясом. Затем мужчины-инструкторы зажарили змей на вертелах и тоже закусили. Все это происходило под самой трибуной, на которой сидел президент Асад со своими соратниками. Соратники энергично выражали одобрение. Лицо президента было, скорей, умиротворенно-задумчивым, что вполне соответствовало отзывам о нем на Западе, где его считают умным и дельным политиком. Лишь при бурных аплодисментах и он степенно похлопал. Видно было, что его мысли заняты более существенными вещами, чем показательные упражнения девушек из сирийского комсомола.
Под трибуной жарили и ели змей, перед Асадом стояла бутылка диетического нарзана.
Вернемся теперь к смертнику, которого видел Давид Илуз. Точнее - к самому Илузу. Марокканский еврей, житель заштатного израильского городка, населенного такими же, как и он, марокканскими евреями. Семья, баранка и еще футбол.
- Смертник? Конечно, видел его. И лицо разглядел, - выговорил с трудом Илуз.
- Можете описать? Какой из себя? - навалился репортер.
- Какой, какой... - рассердился Илуз, - мальчишка... От силы лет двадцать. Может, меньше.
- Что еще?
- Чего еще вам надо?.. "Хамуд"!
На иврите "хамуд" значит "милый", "симпатяга", "добрый малый". Илуз перевел дух.
- Я бил в него из пулемета и жалел его, и себя жалел!.. - проговорил он с внезапной силой.
Израильское радио передало эти слова среди тысячи других слов, записанных репортерами на развалинах израильской базы и в больницах в день трагедии в Тире. Ничего не помню. А слова рядового израильского солдата о противнике, которого он убил, защищая свою жизнь и жизнь товарищей, никогда не забуду.
Из программы передач
Как известно, чудо хануккальной лампады состоит просто в том, что она теплится. Хотя всякий раз, когда ее зажигают, ума не приложишь, откуда налить в нее хоть каплю надежды на победу в мире света и добра.
Кто, например, виноват в польских событиях? Как стало известно на Западе, польские власти на подмогу штыкам и танкам пустили версию о сионистском заговоре: Польшу пытаются погубить евреи. В частности, вспомнили, что один из главных лидеров "Солидарности" вовсе не поляк: уцелел ребенком от крематория, прикрылся фамилией своих польских спасителей - и вот, отблагодарил.
Наше радио сообщило об этом обвинении в последних известиях, а затем перешло к текущей программе передач, в которую как раз на этот день и час еще неделю назад был включен рассказ израильтянки Ханны Мельсдорф о том, как в Польше, откуда она родом, она уцелела от крематория, благодаря доброй польской спасительнице.
Словом, произошло одно из совпадений, которые в Израиле случаются так часто, что начинаешь сомневаться, так ли уж случаен случай.
Трехлетней девочкой Ханна Мельсдорф попала в селекцию на железнодорожном полустанке близ Лодзи. Селекция происходила прямо на виду у кучки польских крестьянок, сбежавшихся поглазеть, что там делают с евреями. Мать Ханны воспользовалась этим, чтобы попытаться спасти девочку. Улучив момент, она нашла в себе силы оторвать от себя дочку и толкнуть ее к одной из полек: "В пальто у девочки зашиты деньги - возьмите себе, только спрячьте ее, ради Бога!"
Женщина увела ребенка, достала из-за подкладки вознаграждение и пошла искать, кто бы избавил ее от еврейского подкидыша. Так Ханна попала в дом молодой крестьянки по имени Юзефа.
Четыре года Юзефа прятала Ханну. С небольшим перерывом на то время, когда в доме стало небезопасно и пришлось Юзефе отдать девочку в другую семью. Наверно, похожим образом был спасен и разоблаченный еврей из "Солидарности", и, наверно, как и он, Ханна навсегда осталась бы в Польше. Если б не дядя, брат погибшей матери. Он разыскал Ханну и увез ее в Палестину. Там Ханна встретила своего уцелевшего в войну отца, которого не помнила, и деда с бабкой, которых помнить не могла: те уехали в Палестину еще до войны.
До встречи с дядей Ханна не подозревала, что она еврейка. Попав из материнских рук в руки чужой женщины, Ханна услыхала от нее, что мать оттолкнула ее от себя в наказание за дурное поведение. У Юзефы Ханна старалась исправиться и усердно просила пресвятую деву Марию помочь ей в этом. Раза три за войну она вышла с Юзефой из дому к службе в костел. Юзефа была ревностной католичкой. Попав в Палестину, Ханна принялась искать католические храмы и еще много лет спустя продолжала ездить в костелы Яффо и Акко.
Взрослые дети польской семьи, куда Юзефа ее временно отдала, водили Ханну в квартал, разрушенный немецкими бомбами, на развалины бывшей бани и объясняли, что это - жидовский притон, вертеп врагов Христовых, где евреи замышляли козни против добрых католиков.
И вот вдруг в дом Юзефы пришел еврей и увел
Ханну с собой, а заметив, что она крестится, раскрыл широко глаза и строжайшим образом запретил ей это делать.
Ко времени появления дяди, у его семилетней племянницы не сохранилось и тени воспоминаний о родной семье. Ханне не нужны были ни дядя, ни человек, оказавшийся ее родным отцом. Четыре решающих года, когда из младенческого тумана пробивается сознание, она знала одну Юзефу, считая ее мамой и так ее называя. Четыре года она провела взаперти, не видя людей, кроме мужа Юзефы, запойного пьяницы. Его она никогда не считала отцом и вообще не задумывалась над тем, бывают ли у детей отцы.
В эти четыре решающих года Ханне досталась полная мера материнской ласки и любви. Но не от матери, заслужившей вечную память за одно только мгновение, когда она оторвала от себя своего ребенка, а от чужой женщины, полюбившей Ханну всем своим великим сердцем, не дрогнувшим перед смертельным риском.
Страшная, тысячелетиями себя повторяющая еврейская судьба знает случаи, когда даже благороднейшие из человеческих поступков могут ранить и искалечить душу. У Ханны Мельсдорф в Израиле муж и дети. И хотя детей она воспитывает евреями, в отношении себя она годами не могла принять мысль, что она еврейка, да так до конца ее и не приняла.
Все годы в Израиле Ханне снился один счастливый сон: свидание с Юзефой. Польша не впускает к себе израильтян-туристов - только в составе делегаций, да и то редко. Сон казался несбыточным. Лишь незадолго до польских событий, а значит, и до того, как еврейский соратник Леха Валенсы, этот, можно сказать, двойник Ханны Мельсдорф, был объявлен Иудой-предателем за свою любовь к Польше и к полякам, Ханне удалось съездить в Лодзь в составе делегации израильских текстильщиков.
Нет той Юзефы, что приходила к Ханне во сне, как нет и той Ханны, чей сон ночами оберегала Юзефа, но Ханна закричала: "Мама!", и Юзефа, стиснув руки Ханны, принялась покрывать их поцелуями, словно эти руки принадлежали не взрослой женщине, а ребенку.
На той польской улице, где живет Юзефа, сейчас разъезжают танки. А в доме Ханны Мельсдорф на израильской улице горит хануккальная лампада, зажженная ради детей и мужа. И свет ее не отличается от света других лампад, которые тоже не выдают свои, может быть, не менее потрясающие, но, будем надеяться, не столь жестокие истории.
Двойная бухгалтерия
Одно из самых сильных впечатлений моей прошлой, доизраильской, жизни - концовка одного из советских телефильмов. Финал многосерийной эпопеи, посвященной второй мировой войне, прежде всего - Великой Отечественной, но с показом участия и жертв всех больших и малых народов мира. Эти жертвы и были вынесены в финал: на черном экране в полной тишине проплывали светящиеся числа - цифры убитых. Не только на стороне стран-союзниц, но и на стороне противника. Отдельно по каждой стране, с точностью до одного человека.
Такая бухгалтерия превосходила по силе воздействия любые художественные средства. Но она была страшна вдвойне еще и потому, что в этой дани каждому пострадавшему народу, преподнесенной по окончательному и не подлежащему пересмотру списку, не было евреев.
По-видимому, ко второй мировой войне евреи не имели никакого отношения. Как, скажем, некоторые племена пигмеев в Экваториальной Африке.
Как нельзя забыть сам реестр, так невозможно забыть и пропущенную в нем строку. Вот о ней, об этой строчке, как и о силе сухого документа, я вспомнил сейчас в Израиле, когда в канун Дня Катастрофы услышал по радио историка Авигдора Шахама и прочитал в газете материал психолога Яэль Даниэли.
Она пишет протокольным языком. Психолог исследовала некоторые особенности семей, где либо один из родителей, либо оба - бывшие заключенные немецких концлагерей, и докладывает выводы.
После освобождения из лагеря, пишет она, такие семьи создавались, как правило, не по любви, а в силу страха перед одиночеством. Женщина осталась одна, мужчина остался один. Внешность партнеров, их душевный склад, образование, даже возраст роли не играли.