5
…В один из жарких дней конца термидора II года Республики по улицам Парижа медленно брёл человек, который, вероятно, производил на встречных довольно странное впечатление. Потрёпанная одежда и манера держаться выдавали в нем провинциала-санкюлота. Длинные, плохо причёсанные волосы прикрывала старая широкополая шляпа. Лицо его, ещё молодое, но отмеченное следами тяжёлых забот, выражало одновременно и сосредоточенность и рассеянность. Он, казалось, внимательно присматривался к тому, что происходило вокруг, но был словно отрешён от увиденного, погрузившись в мир своих раздумий.
Провинциал выделялся в толпе нарядных и самодовольных обитателей фешенебельных кварталов.
Никогда ещё многоликая столица Франции не меняла своего облика так быстро и бурно, как в эти дни. Всего месяц назад жившая трудовыми буднями и революционными порывами, озабоченная борьбой с голодом и внутренним врагом, уважавшая бедность патриотов и презиравшая роскошь "подозрительных", вынужденных, скрывая свои богатства, рядиться в лохмотья, сегодня она из весталки вдруг превратилась в вакханку, сбросила скромные одежды добродетели, чтобы засверкать извлечёнными из тайных сундуков драгоценными камнями и давно забытыми шелками.
Провинциал, хотя не раз бывал и подолгу жил в революционном Париже, чувствовал себя как человек, попавший в чужую страну или в далёкое прошлое. Он не видел ныне ни так хорошо знакомых красных колпаков, ни народных патрулей, ни оживления у афиш и газетных киосков, ни братских трапез; вместо привычно звучавшего "ты" и такого близкого слова "гражданин" слух резали обращения дореволюционной поры - "месье" и "мадам". Вновь появились давно исчезнувшие блестящие кареты с лакеями на запятках, театры, забыв о спартанском целомудрии якобинской эпохи, анонсировали фривольные пьесы, ювелиры и дамские портные зазывали своими витринами богатых клиентов, а маленькие ресторанчики и кафе, вдруг открывшиеся повсюду, кишели прожигателями жизни и их разряженными подругами.
Всё это поражало человека в потёртом костюме, в нос бил аромат буржуазного благополучия и разгула. Но он старался не видеть видимого, уходя в собственные мысли, и стремился поверить тому, что сам внушал себе в течение нескольких последних недель.
Итак, эра Робеспьера окончилась. Это не так уж плохо. Напротив, если вдуматься и всё тщательно взвесить, приходишь к выводу, что переворот был неизбежен и благ. И конечно, те картины, которые приходится созерцать сегодня, - лишь кратковременное, незначительное явление. Важнее другое: эра ужаса позади, террор ушёл в безвозвратное прошлое, и путь в царство свободы открыт. А через свободу люди придут и к Равенству. Придут обязательно. Он приведёт их. Наступает его черёд - он чувствует это и знает, что не сойдёт с уготованного пути, не отступит, пока не добьётся победы или не падёт в неравной борьбе.
Так или примерно так думал человек в потрёпанном платье, шедший по улицам Парижа в месяце термидоре. Его только что освободили из заключения. Ему было тридцать четыре года, и звали его Франсуа Ноэль Бабёф, хотя сам он величал себя гордым именем Кая Гракха. И это второе имя давало ключ к его замыслам, которые могли бы кое-кому показаться слишком самонадеянными и тщеславными. Но нет, здесь не было тщеславия. Во всяком случае, тот, кто знал прошлое и предвидел будущее Гракха Бабёфа, никогда бы этого не сказал…
6
По приезде в Париж он получил место всё в той же продовольственной администрации, снял небольшую квартиру в секции Музея и перевёз туда жену и детей. Наконец-то после бесконечных мытарств и долгой разобщённости семья могла собраться в полном составе и зажить в относительном благополучии.
Но материальное благополучие никогда не было целью жизни Бабёфа. Вот и сейчас он ищет и быстро находит ту область общественной деятельности, где наиболее полно может выразить себя. Недели через две после обоснования в столице он бросает службу и всецело отдаётся заманчивой, но непрочной профессии журналиста.
Своя газета была золотой мечтой Бабёфа. Уже два раза пытался он её издавать, но оба опыта оказались кратковременными - не было твёрдой материальной основы. После недолгих поисков он находит издателя, соглашающегося с ним сотрудничать. Имя издателя - Арман Гюффруа, он член Конвента и редактор собственной газеты.
Гюффруа… Если бы Бабёф внимательнее присмотрелся к этому любезному и доброжелательному человеку и припомнил, с чем связано его имя, он, прежде чем заключить договор, должен был бы очень и очень призадуматься. Арман Гюффруа, до революции аррасский адвокат, лично знакомый с Робеспьером, в ходе революции несколько раз, причём весьма беспринципно, менял политическую ориентацию и не пользовался доверием патриотов. Но в эти дни Бабёф не слишком присматривался к своим союзникам. Для него было достаточно, что издатель поносил казнённого "диктатора" и ходил в друзьях у главы термидорианцев Фрерона; Фрерон же олицетворял в глазах Бабёфа свободу вообще и свободу печати в особенности.
Так или иначе, соглашение состоялось. Гюффруа субсидировал будущего трибуна, вступил с ним в пай и предоставил ему свою типографию.
Бабёф принялся за дело с величайшей рьяностью и поклялся не расставаться с ним, несмотря ни на какие препятствия: он чувствовал в себе призвание журналиста.
Своим энтузиазмом он заразил и близких.
Впоследствии он не раз говорил Лорану:
- Тогда я испытывал подлинный священный восторг и забывал обо всём на свете, включая питьё и пищу. Я сумел увлечь и жену, и девятилетнего сына, которые вместе со мной проводили в типографии дни и ночи. Мой дом был заброшен, никакого хозяйства не велось, питались мы хлебом, виноградом и орехами… Два других наших ребенка, одному из которых исполнилось всего три года, оставались дома одни, под замком, но, - здесь Бабёф обычно хитро улыбался, - они никогда не жаловались, словно, как и мы, были проникнуты любовью к родине и согласны на жертвы во имя её…
7
Первый номер вышел 17 фрюктидора (3 сентября 1794 года).
Бабёф назвал свой листок "Газетой свободы печати". В эти дни он упивался свободой, которой был лишён в течение многих месяцев. И все его мысли были о свободе: ведь без неё не может быть ни равенства, ни братства! Но свобода печати - явление совершенно особого свойства. Это основная предпосылка для верного хода революции. Это необходимое условие любой политической в социальной борьбы. Это наилучшая форма обмена планами и идеями с единомышленниками, да и вернейший способ вербовки единомышленников!
В период господства якобинцев устное и письменное слово было зажато до предела. Сколько журналистов за неосторожные высказывания было брошено в тюрьму, сколько лишилось жизни! Теперь другое дело. Благодетельная революция 9 термидора открыла путь к полной свободе мыслей и высказываний, теперь можно говорить и спорить обо всём, что наболело, писать и публиковать всё, что думаешь!
Недаром в одной из своих конвентских речей Фрерон громогласно утверждал, что свобода печати не существует, если она не будет неограниченной.
Слова Фрерона Бабёф взял эпиграфом к первому номеру своей газеты.
Правда, кое-кто в Конвенте, последние защитники Революционного правительства, утверждают, будто неограниченная свобода печати даст возможность контрреволюционерам вести пропаганду и подрывать основы Республики. Но Бабёф не согласен с этим - так могут говорить только те, кто боится разоблачений! И на страницах своей газеты он даёт резкую отповедь подобным выпадам, а его новые друзья Фрерон и Тальен аплодируют ему… Лоран грустно усмехается: Бабёф тогда словно забыл, что ещё так недавно причислял к "своим друзьям" и Максимильена Робеспьера, близостью с которым так гордился. Теперь он готов "дружить" с главными организаторами свержения Неподкупного, с политическими оборотнями Фрероном и Тальеном, вчерашними "ультралевыми" террористами, нынешними вожаками "правых термидорианцев", покровителями хищных дельцов и богачей, самыми бесстыдными из демагогов…
С обычными доверчивостью и энтузиазмом Гракх Бабёф обольщается в людях. Пройдет время, он разберётся в сущности тальенов и фреронов и будет к ним беспощаден - он ведь не знает компромиссов. Но для этого нужно, чтобы прошло время и тайное стало явным. А сегодня, вдохновлённый мечтой о свободе, он разоблачает и клеймит "козни якобинцев" и усердно поливает грязью "Максимильена жестокого", "Робеспьера-императора", пускавшего "широкими потоками" кровь и "упразднившего начисто свободу мысли и слова".
8
И всё же, внимательно читая и пересматривая номера газеты, Лоран не мог не заметить: обличения Бабёфа значительно отличались от того, что дружно твердил хор термидорианских борзописцев о повергнутом вожде якобинцев.
Уже в первом номере "Газеты свободы печати" журналист различает "двух Робеспьеров": "Робеспьера - апостола свободы и Робеспьера - подлейшего из тиранов". До установления якобинской диктатуры, уверяет Бабёф, Робеспьер был настоящим патриотом и подлинным другом принципов. Не он ли создал прекрасную Декларацию прав, не он ли был одним из авторов демократической конституции 1793 года?…
Публицист приводит длинную цитату из статьи Робеспьера.
Подобный приём, сохраняющийся и в дальнейших номерах газеты, разумеется, не мог обрадовать вождей антиробеспьеровского переворота: "диктатор" трактовался ими вполне однозначно, и они не собирались популяризировать его сочинений или речей в какой бы то ни было форме. Не мог не повергнуть их в смущение и риторический вопрос, заданный публицистом: а где же были они когда Робеспьер чинил свои "беззакония"? Разве депутаты Конвента, ныне восхваляющие друг друга за "низвержение тирана", не восхваляли точно так же самого "тирана"? И разве не принимали они участия во всех его "беззакониях", не голосовали за все его "человекоубийственные акты"?…
Наконец, - и это должно было вызвать особенную тревогу правых термидорианцев - очень скоро Бабёф заговорил в полный голос об узурпированных ими правах народа, о том, что при всей своей "благодетельности" день 9 термидора нуждается в серьёзном "дополнении": народу должны вернуть его утраченный суверенитет, и прежде всего право самому избирать своих должностных лиц.
В последнем вопросе журналист был полностью согласен с программой ненавистного термидорианцам Электорального клуба, собрания которого он в это время исправно посещал.
9
Электоральный клуб, заседавший в бывшем здании епископства, в зале выборщиков, имел давние и славные традиции: когда-то, накануне антижирондистского восстания 31 мая - 2 июня 1793 года, здесь собирались агитаторы и вожди санкюлотов, прозванные жирондистами "бешеными". Новый клуб создали парижские демократы вскоре после 9 термидора. Его программой было восстановление прав секций и Коммуны, выборность должностей, свобода печати и введение конституции 1793 года. Всё это было близко Бабёфу, и на страницах своей газеты он постоянно оставлял место для клубных дел, благожелательно комментируя их.
Правда, в одном вопросе он расходился с лидерами клуба.
Электоральцы были сторонниками свободы торговли, наивно веря, что все продовольственные трудности были связаны с экономическими ограничениями Революционного правительства. Бабёф же, напротив, даже в период наиболее резкого расхождения с якобинцами воздавал должное их экономической политике и был приверженцем максимума. Это разногласие, однако, не мешало прочному союзу между электоральцами и публицистом.
Особенно он был близок с председателем клуба Легре, жившим, как и он, на территории секции Музея, и с одним из активистов клуба - Бодсоном.
Именно незаконный арест Бодсона и послужил сигналом к началу кампании, которую повёл Бабёф в защиту электоральцев, а заодно и в защиту своих собственных принципов.
10
20 фрюктидора (6 сентября) делегация Электорального клуба выступила в Конвенте с петицией, составленной в духе своей программы. Петиция была принята плохо: выкриками с мест депутаты заклеймили электоральцев как заговорщиков, а текст документа отправили в Комитет общей безопасности.
Через четыре дня было проведено постановление об аресте оратора делегации, бывшего "бешеного" Варле, и автора петиции Бодсона. Последний, в нарушение общепринятых норм, был схвачен, хотя исполнял должность судьи.
Подобного Бабёф стерпеть не может. В своей газете он не только берёт под защиту пострадавших, но и обрушивается на "вероломных депутатов". "Где же, наконец, Конвент? - гневно спрашивает он. - Что делает вся эта масса сенаторов?… Чего она ждёт, чтобы ответить?…" Увы, правосудие отсутствует; тиран пал, но тирания осталась; свобода прессы декларирована, но где же она, эта свобода, если бросают в тюрьмы людей только за высказанные ими взгляды?…
Желая доказать, что в петиции нет ничего криминального, Бабёф публикует её. Полностью приводит он и текст нового адреса, с которым электоральцы обращаются в Конвент.
Всё это, конечно, не может понравиться "отцам-сенаторам". Однако журналиста пока не трогают. Зато электоральцам приходится худо: под предлогом ремонта помещения членам клуба предписывают немедленно его покинуть.
- Новые борцы за свободу найдут и новый зал для игры в мяч! - восклицает Бабёф.
Он знает, что говорит. Не без его помощи и к великой ярости термидорианцев, члены клуба находят пристанище на территории секции Музея. Что же касается самого Бабёфа, то пелена начинает спадать с его глаз: он не верит в "благие намерения" тальенов и фреронов.
Теперь он не говорит больше о "благодетельной революции" 9 термидора. Для него это уже только "так называемая революция", ибо, не дав ничего народу, она отобрала у него свободу выборов, а нынешнее правительство попросту "насилует его права".
11
Действительно, басня о "новой революции" и "восстановленной свободе", пущенная в ход убийцами Робеспьера, не выдержав даже короткого испытания временем, начала распадаться в прах. То "равновесие", которое как будто сложилось в Конвенте после переворота, оказалось видимостью, оно всё более нарушалось в пользу правых.
Действуя точно рассчитанными приёмами, правые термидорианцы наносили удар за ударом по институтам Революционного правительства и по секционной демократии. "Очищенный" Комитет общественного спасения, утратив прежнюю роль, занял рядовое место среди многочисленных комиссий Конвента; было значительно сокращено число революционных комитетов и урезаны их права; Парижская коммуна, уничтоженная термидорианцами за её верность Робеспьеру, так и не была восстановлена; секционные же собрания превратились в фикцию.
Левые пытались противиться; но сопротивление их было вялым, недружным: Барер юлил, делая обтекаемые доклады, грозный Бийо-Варенн, чьи выступления когда-то приводили в трепет "подозрительных", как правило, отмалчивался, а горячий Вадье, который бросился было на ораторскую трибуну, потрясая пистолетом, потом оказался вынужденным публично извиняться.
Один лишь Карье, страшный проконсул Вандеи, некогда отозванный Робеспьером за превышение власти, рискнул повысить голос: по его требованию 17 фрюктидора Тальен и Фрерон были изгнаны из Якобинского клуба. Этого правые ему не простили. Два месяца спустя против него был организован судебный процесс, и Карье поплатился головой за свой шаг.
12
Все злоключения, испытанные левыми термидорианцами в Конвенте, конечно же не могли огорчать Бабёфа, пока ещё полностью сохранявшего свой антиякобинский настрой. Но его волнует всё, что касается ущемления народных прав; и особенно беспокоит его, что витийствования правых о "свободе печати" оказались блефом: в действительности эта восхваляемая Фрероном "свобода" служит им лишь для того, чтобы сокрушать своих врагов и затыкать рты подлинным демократам, в том числе электоральцам и их защитникам; причем, не ограничиваясь этим, фальшивые поборники "свободы печати" преследуют ни в чём не повинных людей, бросая их в тюрьмы только за то, что несчастные отважились высказать свое революционное кредо!..
Новые взгляды Бабёфа сразу же отразились в заглавии его газеты. 10 вандемьера III года (1 октября 1794 года) выходит последний, 22-й номер "Газеты свободы печати". Следующий, 23-й номер уже называется иначе: "Трибун народа".
13
"Трибун народа"… Невольно вспоминается очень похожее название, так хорошо знакомое читателям-санкюлотам: "Друг народа"…
Бабёф и не подумал скрывать тесной связи своей газеты с традициями Марата, напротив, он гордился этим. Бесстрашного Друга народа, вождя революции, отдавшего жизнь борьбе, он глубоко уважал и ценил, считая его одним из светочей свободы. И то, что Марат ввёл в название газеты слово "народ", он считал закономерным. "Любое заглавие газеты, - писал он, - должно содержать в себе имя народа, ибо всякий публицист должен творить только ради народа". Не желая заимствовать у Марата название полностью, Бабёф полагал, что слово "трибун" лучше всего соответствует понятию друга или защитника народных прав.
Одновременно он объяснил и другое обстоятельство.
Редактором газеты отныне будет Гракх Бабёф.
Правда, имя "Гракх" не было вполне ново для читателей: так иногда подписывал свои письма и обращения Бабёф начиная с мая 1793 года. Но до сего дня с этим именем успешно чередовалось другое, также взятое из римской истории, - Камилл. Теперь Камилл исчезает, окончательно уступив место Гракху, подобно тому как в начале революции исчез Франсуа Ноэль, уступив место Камиллу. Ныне его демократизм стал более последовательным - так он сам объясняет новую замену, - и поэтому имя трибуна Кая Гракха, подлинного защитника парода, стремившегося к всеобщему счастью и погибшего во имя своего идеала, лучше всего подходит ему, Бабёфу, призванному историей создать "партию прав человека" и обрушить на головы врагов этой партии всю тяжесть своих разоблачений.