Однако Бисмарк не собирался смиряться с поражением. Он заявил Вильгельму, что австрийский проект должен быть предварительно согласован с Берлином, кроме того, прусский король, как конституционный монарх, не может в данном вопросе действовать в обход своего правительства. В свете проводившейся Бисмарком внутренней политики этот тезис звучал довольно забавно, однако он подействовал. К тому же министр-президент постарался внушить своему монарху, что австрийский император оскорбил Вильгельма, поставив его перед свершившимся фактом и почти не оставив времени на подготовку к конгрессу. В конечном счете Бисмарку удалось убедить короля проигнорировать встречу немецких монархов.
Однако кульминация драмы была еще впереди. Во второй половине августа открывшийся во Франкфурте конгресс единогласно постановил повторно пригласить прусского короля. К Вильгельму, находившемуся в этот момент в Баден-Бадене, был 19 августа отправлен саксонский король Иоганн. "Если б ко мне направили моего зятя (…), я бы устроил ему головомойку, но почтенный король Саксонии! Тридцать князей в роли приглашающей стороны и король в роли курьера, в такой ситуации дать отказ невозможно!" – стонал Вильгельм . Теперь ни о каком неуважении со стороны организаторов конгресса речь идти не могла. Бисмарку в первый – но далеко не в последний – раз за свою карьеру главы правительства пришлось прибегнуть к крайним мерам, пригрозив уйти в отставку в том случае, если король все-таки отправится на встречу. Беседа с монархом оказалась настолько трудной, что министр-президент, выйдя из его апартаментов, схватил со стола большой кувшин с водой и разбил его об пол. Тем не менее главное было у него в руках – собственноручно написанное послание Вильгельма саксонскому королю. Прусский монарх извинялся за неровный почерк (очевидно, переговоры с главой правительства тоже дались ему нелегко) и мотивировал отказ приехать во Франкфурт плохим состоянием здоровья.
Поздно вечером того же дня Бисмарк отправился к главе саксонского правительства фон Бойсту, чтобы передать ему текст. Разочарование Бойста было нескрываемым – ведь Иоганн был настолько уверен в успехе, что приказал подготовить на следующее утро специальный курьерский поезд. Глава саксонского правительства заявил, что его монарх завтра повторит попытку и не успокоится, пока не добьется своего. "Я даю Вам честное слово, что если завтра в шесть часов утра курьерский поезд с королем Иоганном не отправится обратно, то в восемь утра сюда прибудет батальон пруссаков из Раштатта, который займет дом моего короля прежде, чем тот успеет проснуться, и не впустит внутрь ни одного саксонца!" – отреагировал прусский министр-президент . По свидетельству одного из участников этого разговора с саксонской стороны, Бисмарк в запальчивости заявил даже, что если Вильгельм все же отправится во Франкфурт, то сам он никогда больше не ступит на землю Пруссии, король которой совершил государственную измену . Защищая интересы прусского государства, Бисмарк не останавливался перед тем, чтобы оказывать грубое и весьма далекое от верноподданнических чувств давление на собственного монарха. Это ярко свидетельствует о том, до какой степени доходила его уверенность в собственной правоте и как далеко он способен был зайти, руководствуясь этой уверенностью.
Хитроумная австрийская комбинация была полностью разрушена. Конгресс князей принял все предложения Франца-Иосифа, однако с оговоркой, что для их вступления в силу необходимо согласие Пруссии. Которое, что было вполне очевидно, получить было невозможно. На последовавших переговорах Бисмарк поставил три условия, при которых Берлин согласится на реформу: равное с Веной право председательства, право вето при объявлении Германским союзом войны и созыв национального парламента на основе прямого и равного избирательного права. С такими условиями Австрия согласиться не могла. В Пруссии, где министр-президент по-прежнему не пользовался доверием общественности, на его требования, во многом совпадавшие с требованиями либералов, смотрели как на чисто тактические шаги. "Неуклюжая попытка министерства Бисмарка использовать страсть прусского народного духа, направленную против Австрии, чтобы подпереть свое шаткое существование, выглядит жалко", – писала либеральная пресса . Создавалось впечатление, что противников главы правительства не устроят никакие действия министра-президента, кроме его отставки. Однако доставлять своим противникам такое удовольствие он вовсе не собирался.
Первый, самый трудный год был позади. Несмотря на то что положение главы правительства по-прежнему оставалось непрочным, в течение этого года ситуация складывалась, в общем, достаточно благоприятно для Бисмарка. Задачу-минимум он решил, избежав серьезных поражений и во внутренней, и во внешней политике и удержавшись на своем посту, что было не так-то просто. Однако конституционный конфликт продолжался, и для решающего перелома необходимо было благоприятное стечение обстоятельств. Такой момент наступил в конце 1863 года в связи с очередным обострением шлезвиг-гольштейнской проблемы.
Глава 8
Перелом
Глава британского правительства лорд Пальмерстон говорил в конце 1863 года о шлезвиг-гольштейнской проблеме следующим образом: "Вопрос Шлезвига-Гольштейна настолько сложен, что только три человека в Европе вообще понимали его. Одним был принц Альберт, который умер. Вторым был немецкий профессор, который сошел с ума. Я третий и уже вовсе забыл все, что знал о нем" . Действительно, описать все тонкости правового положения двух самых северных немецких герцогств и связанной с ними проблемы в двух словах непросто. Суть конфликта заключалась в том, что и Шлезвиг, и Гольштейн, будучи неразрывно связаны друг с другом в соответствии с международными соглашениями, являлись владениями датского короля, при этом не будучи составной частью Датского королевства. С Данией их связывала лишь личная уния. Шлезвиг, населенный наполовину датчанами, был при этом традиционно ближе Копенгагену. Гольштейн, где проживали почти исключительно немцы, помимо всего прочего, входил в Германский союз. Такое положение дел, нормальное для седого Средневековья, в XIX веке приводило к постоянной борьбе двух тенденций – стремлению датчан присоединить герцогства к основной территории страны и стремлению немцев сделать их составной частью единого германского отечества. Масла в огонь подливал династический кризис в Дании – с пресечением монаршего рода личная уния, связывавшая королевство с герцогствами, также должна была распасться.
Первый крупный конфликт произошел в 1848–1849 годах, когда под знаменами германской революции началась война с Данией за обладание Шлезвигом и Гольштейном. Кампания, которую вела в основном прусская армия, была успешной в военном отношении, однако великие державы Европы сочли необходимым вмешаться. Итогом стал подписанный в 1852 году семью государствами Лондонский протокол, авторы которого старались в максимальной степени закрепить сложившееся положение вещей. В соответствии с протоколом герцогства должны были, во-первых, оставаться связанными с Данией личной унией даже после смены правящей династии. Во-вторых, должна была сохраняться их автономия и нераздельность – ни одно из них не могло стать частью датского государства, в отношении обоих должны были действовать равные нормы. Чтобы еще больше стабилизировать ситуацию, в 1853 году датская корона уплатила отступное претенденту на герцогства, имевшему на них после смерти короля Фредерика VII наибольшие права – Христиану Августу фон Зондербург-Аугустенбург.
Однако консервация противоречий, как это часто бывает, не привела к их исчезновению. С одной стороны, датская политическая элита стремилась как можно теснее привязать Шлезвиг, где датчане составляли значительную часть населения, к своему королевству. В 1855 году была предпринята первая попытка ввести общую конституцию для Дании и Шлезвига, однако жесткая реакция Германского союза заставила Копенгаген пойти на попятный. С другой стороны, сын Христиана Августа, Фридрих фон Аугустенбург, публично дезавуировал отказ своего отца от претензий на трон, заявив, что по-прежнему рассматривает себя в качестве наследника престола северных герцогств. В дополнения к этому сословные представительства в Шлезвиге и Гольштейне, где доминировали немецкие националисты, с конца 1850-х годов фактически находились в жестком противостоянии с правительством в Копенгагене. В свою очередь, в программе "Национального союза" в качестве одной из главных целей было записано возвращение герцогств в лоно Германии.
Очередная попытка датчан изменить ситуацию в свою пользу была предпринята 30 марта 1863 года. Король Фредерик VII подписал указ о том, что с нового, 1864 года Шлезвиг полностью присоединяется к Дании, а для Гольштейна вводится самостоятельное управление. Это постановление нарушало сразу два принципа, зафиксированных Лондонским протоколом 1852 г., – автономии и нераздельности герцогств. Пойти на это датского монарха во многом заставило давление со стороны парламента, стремившегося объединить всех датчан в рамках единого государства. Протест Германского союза не замедлил себя ждать. Союзный сейм даже пригрозил Дании экзекуцией – вводом войс к на территорию герцогств.
Еще больше обострило конфликт то обстоятельство, что 15 ноября Фредерик VII отошел в лучший мир и на престол вступил Христиан IX из династии Глюксбургов. Три дня спустя свежеиспеченный монарх подписал конституцию, в соответствии с которой Шлезвиг присоединялся к Дании. Однако в тот же день 34-летний Фридрих фон Аугустенбург предъявил наследственные права на герцогства и немедленно провозгласил себя Фридрихом VIII.
Нового претендента на трон поддержало немецкое общественное мнение, в первую очередь либеральные круги, к которым он был близок по своим убеждениям. Весьма популярной в Германии стала идея создания нового государства Шлезвиг-Гольштейн под скипетром Аугустенбурга. Молодой герцог, сформировавший в Готе правительство в изгнании, стал кумиром многих немцев.
Однако Бисмарк не разделял этот энтузиазм. Его позиция заключалась в том, что необходимо строго придерживаться Лондонского протокола. Для этого у прусского министра-президента имелись две весьма серьезные причины. Во-первых, он вовсе не желал образования на северных границах Пруссии нового государства, которое явно проводило бы либеральную, а значит, антипрусскую политику. Создать себе собственными руками противника, который в значительной степени перекрыл бы выход к Северному морю, – на такую глупость Бисмарк был не способен. Во-вторых, нарушение Лондонского протокола давало бы повод для вмешательства великим державам, подписавшим его – в частности, Великобритании и Франции, которые активно выражали свою готовность поучаствовать в урегулировании конфликта. Бисмарк ставил перед собой задачу удержать все внешние силы от вмешательства в происходящее.
Чего же добивался глава прусского правительства? На этот вопрос трудно дать определенный ответ. Бисмарк далеко не всегда раскрывал свои карты даже близким сотрудникам, зачастую он один знал и понимал смысл того, что он делает. Шлезвиг-гольштейнский кризис был одним из таких моментов. Впоследствии Герберт, старший сын Бисмарка, будет вспоминать: "Как он сам однажды сказал мне, о своих важнейших планах и путях, которыми надеялся их реализовать, он ни с кем не говорил и не мог говорить" . Это, безусловно, создавало ему определенные психологические сложности, однако позволяло избежать утечек информации и усыпить бдительность противников.
Вполне очевидно, что он собирался предотвратить невыгодное для Берлина развитие событий. Герцогства под скипетром датского монарха были ему намного приятнее, чем отдельное враждебное государство на северных границах страны. Кроме того, следовало предотвратить рост влияния Германского союза и формирование фронта великих держав против Пруссии. Это была программа-минимум. Однако сложившаяся ситуация давала шанс расширить влияние в Германии – в том случае, если бы датская корона оказалась слишком упорной в нарушении Лондонского протокола, можно было попытаться прибрать герцогства к рукам. В мае 1864 года он писал одному из своих друзей: "Чтобы пролить свет на сложившуюся ситуацию, замечу, что прусская аннексия герцогств не является для меня высшей и неотложной задачей, а лишь наиболее приятным результатом, если получится достичь его, не рискуя разрывом с Австрией" . В своих воспоминаниях Бисмарк писал более категорично: "С самого начала я неуклонно имел в виду аннексию, не теряя из виду и других возможностей" . Лотар Галл в своей биографии "железного канцлера" говорит о его действиях так: "Политика Бисмарка в шлезвиг-гольштейнском вопросе представляется образцовым примером совершенно неортодоксальной, определяемой обстоятельствами и меняющимися факторами, короче говоря, прагматичной политики" . Еще одно важное соображение – каким бы ни был внешнеполитический итог, его следовало постараться использовать таким образом, чтобы изменить в свою пользу соотношение сил во внутреннем конфликте.
Однако на первых порах прусский министр-президент вновь оказался в изоляции – и в стране, и в правящей элите. "Никогда позднее не был Бисмарк так одинок, его влияние и число друзей так мало, со всех сторон его окружали недоверие и вражда намного более могущественных особ, а его опыт руководящего государственного деятеля оставлял желать лучшего. Какое тонкое чутье, позволявшее ему в ситуации, порой менявшейся каждый час, немедленно отступать, как только сопротивление становилось слишком сильным, и двигаться вперед, как только оно слабело! Каждый шаг мог привести его в одну из многочисленных ловушек; он избежал их всех" . В этих строках, принадлежащих биографу Бисмарка В. Рихтеру, содержится известное преувеличение, однако трудно отрицать тот факт, что шлезвиг-гольштейнский кризис действительно потребовал от главы правительства мастерства и везения канатоходца.
На заседании государственного совета в ноябре 1863 года он выступил резко против признания прав Аугустенбурга на престол. Кронпринц с юности дружил с молодым герцогом, король также симпатизировал Фридриху, и с ними обоими Бисмарку пришлось вступить в спор. Министр-президент позволил себе высказываться так резко, что монарх приказал вычеркнуть его выступление из протокола заседания. "Разве Вы не немец?" – риторически спрашивал Вильгельм главу своего правительства . Но Бисмарк стоял на своем: если Пруссия сейчас даст увлечь себя общественному мнению, как это случилось в 1848 году, то ее ждет такое же дипломатическое поражение под давлением великих держав.
Позиция Бисмарка шокировала многих – еще недавно заигрывавший с национальным движением, он, казалось, полностью вернулся к защите существующего порядка и монархической солидарности. С особенно приятным удивлением за этим наблюдали в Вене, где далеко не сразу распознали суть замыслов прусского министра-президента, который, казалось, из опасного противника в одночасье превратился в союзника. И там, и в столицах других великих держав Европы эту метаморфозу в конечном счете приписали тому печальному опыту, который Бисмарк приобрел во внутренней политике за год своей деятельности во главе правительства. Но это было серьезное заблуждение.
"Вопрос сводится к тому, – писал Бисмарк в декабре 1863 года своему старому сопернику, послу в Париже Роберту фон дер Гольцу, – являемся ли мы великой державой или одним из союзных германских государств, и надлежит ли нам, в качестве первой, подчиняться самому монарху или же нами будут управлять профессора, окружные судьи и провинциальные болтуны, как это, конечно, допустимо во втором случае. Погоня за призраком популярности в Германии, которой мы занимаемся с сороковых годов, стоила нам нашего положения в Германии и в Европе. Нам не удастся восстановить его, если мы отдадимся на волю течения, надеясь в то же время управлять им; мы вернее достигнем цели, твердо встав на собственные ноги и будучи прежде всего великой державой, а потом уже союзным государством. (…) Если мы повернемся теперь спиной к великим державам и бросимся в объятия политики мелких государств, запутавшихся в сетях демократии ферейнов, то мы поставим этим монархию в самое жалкое положение и внутри, и за пределами страны. Не мы, а нами руководили бы тогда; нам пришлось бы опираться на такие элементы, которыми мы не в состоянии овладеть и которые неизбежно враждебны нам; тем не менее мы должны были бы отдать себя на их гнев и милость. Вы полагаете, что в "германском общественном мнении", в палатах, газетах и т. п. заключено нечто такое, что может поддержать нас и помочь нам в нашей политике, направленной на достижение единства и гегемонии. Я считаю это коренным заблуждением, продуктом фантазии. Мы укрепимся не на основе политики, опирающейся на палаты и прессу, а на основе великодержавной политики вооруженной руки, мы не располагаем излишком сил, чтобы растранжиривать их в ложном направлении на пустые фразы и Аугустенбурга" .
Таким образом, для любых действий сперва необходимо было заручиться поддержкой Австрии – задача, требовавшая определенного искусства и везения. В конечном счете с ней удалось справиться. В Вене ситуация тоже выглядела весьма сложной. С одной стороны, проигнорировать германское общественное мнение было невозможно, не потеряв значительную часть своего престижа. С другой стороны, поддерживать национально-освободительное движение в ущерб существующей в Европе системе договоренностей, рискуя к тому же ввязаться в конфликт с другими великими державами, – значило пилить ту самую ветку, на которой и так довольно шатко сидели Габсбурги. Поэтому позиция Австрии во многом совпадала с точкой зрения Бисмарка – необходимо придерживаться Лондонского протокола, защитив в то же время права герцогств от датских посягательств. В итоге в декабре 1863 года Бисмарку удалось договориться с австрийцами касательно дальнейших действий.