* * *
В Московском государстве интересы кредиторов защищались, в сущности, так же, как и в Европе, то есть усилиями самих кредиторов. Если у истца хватало личных связей и денег на взятки судьям, должника ждал правеж – процедура, в ходе которой долги выбивались в буквальном смысле этого слова. Осужденного привязывали к столбу на базарной площади и били палками по икрам день за днем, пока тот не согласится заплатить. О том, как происходил правеж во времена Ивана Грозного, подробно рассказал немецкий авантюрист Генрих Штаден, который за годы пребывания в России успел поторговать вином, послужить опричником и даже сколотить банду, вместе с которой он предавался грабежу в окрестностях своего поместья. Однажды слуга Штадена продал стрельцу вино, точнее, взял в качестве залога форменный кафтан, поскольку денег у стрельца не оказалось. Потом покупатель куда-то пропал, и его сослуживцы потащили Штадена со слугой на боярский суд. В роли обвинителя выступал стрелецкий голова, который, потрясая конфискованным кафтаном, заявил: "На этом дворе убит стрелец. Великий князь не хочет терять своего: у стрельца было золота и денег на 60 рублей. Прикажите ему возвратить эти деньги!" Суд признал немца виновным. "Я должен был заплатить, – пишет Штаден. – Остальные стрельцы радовались этому и немедля хотели взять меня на правеж и бить меня палками по ногам. Но бояре сказали: "Не бейте! Оставьте его, пока он не принесет денег"". Штаден поспешил заплатить, а стрелецкий голова даже расстроился, что потребовал слишком мало денег: "Я должен был искать целую тысячу!"
В другой раз Генрих Штаден сам оказался в роли истца и уж тут учинил правеж по всем правилам. Однажды во время чумы в деревне Штадена умер крестьянин со всеми своими домочадцами. Пока сам немец находился в Москве, добро умершего захватил зажиточный крестьянин Митя Лыкошин, который объявил себя единственным законным наследником на том основании, что умершая вместе с крестьянином жена была его тайной любовницей. Услышав о таком самоуправстве, Штаден решил, что Лыкошин отныне является его должником. Обиженный немецкий опричник направил своим приказчикам инструкции, как поступить с нахалом: "Я приказал жестоко бить его на торгу в городе Старице с тем, чтобы он дал мне по себе поруку… А у него было еще и мое имущество, и я действовал так, чтобы вместе с моим добром получить и его. Он же упорствовал, не желая отдавать ни своего, ни моего. Тогда его заковали в железа, залили их свинцом и отправили его в Москву". В столице Лыкошина ежедневно "правили" на торговой площади, причем несчастный находился в полной власти своих палачей днем и ночью – по выражению Штадена, "при них он был и слугой, и служанкой". В итоге состоялся суд, и должника выдали опричнику в качестве холопа. Для начала Штаден отдал Лыкошина своей дворне, которая подвергала его ежедневным избиениям и издевательствам. Чтобы узник не наложил на себя руки, Штаден велел надеть на него "шейные железа с цепью в сажень длины, так что цепь затягивалась узлом и ночью он мог лежать, а днем сидеть или стоять, и такие ручные железа, что обе руки можно было запереть вместе". Каждое утро с Лыкошина снимали оковы и вели на площадь, где продолжался правеж. Впрочем, опричник приказал бить его не слишком сильно, чтобы не умер. Между тем Лыкошин держался молодцом и совершенно не собирался отдавать вымогателю свое имущество.
Несмотря на все труды, Штаден так и не смог получить 260 рублей, которые требовал с крестьянина. Лыкошину помог случай: одному из друзей Штадена, тоже немцу, срочно понадобилось окно на границе, чтобы покинуть гостеприимную Московию. Штаден подарил своему приятелю двух лошадей, 10 рублей, которые все же вытряс из своего узника, и самого Лыкошина в придачу. Несмотря на отбитые ноги, стойкий крестьянин сумел благополучно вывести беглеца в Германию.
Впрочем, удалой опричник вовсе не опечалился, что денег не получил, поскольку морально был полностью удовлетворен. Должников было принято истязать не столько для того, чтобы они заплатили деньги, которых у них, как правило, не было, – главное, чтобы другие боялись. Смысл правежа русская юридическая мысль сформулировала позднее. В Соборном уложении 1649 года прямо говорилось, что осужденного следует бить "на правеже безо всякие пощады не для того, что на нем те достальные деньги взять, а для того, чтоб, на то смотря, иным неповадно было так воровать".
* * *
Средние века закончились блестящей эпохой всемогущих королей и серых кардиналов, и вместе с сильной центральной властью на смену частным застенкам пришли государственные казематы, где должники должны были содержаться до тех пор, пока их долг не будет выплачен или прощен. Настало время долговых тюрем, или долговых ям, как эти заведения называли в России. Так государство наконец избавило своих подданных от печальной необходимости калечить друг друга, однако впоследствии возникла другая проблема: население стало считать государство источником жестокости по отношению к проштрафившимся должникам.
Положение человека, попавшего в долговую тюрьму, было тем более печальным, что подобное заключение было бессрочным и дату освобождения кредитор устанавливал по своему желанию. По сути, долговые тюрьмы были теми же частными застенками, только сданными в управление государству, поскольку заключенные содержались в них обычно за счет своих кредиторов, которые были готовы нести подобные расходы, лишь бы "иным неповадно было" просрочивать платежи.
Впрочем, существовали способы покинуть тюрьму без согласия заимодавца. В 1705 году в упомянутом уже Йорке была построена долговая тюрьма, которая сразу же стала предметом гордости городских властей. Известный сторонник исправления нравов путем изоляции от общества Даниель Дефо восторженно писал, что это "самая внушительная и совершенная тюрьма во всем королевстве, если не во всей Европе, которая столь же превосходна внутри, сколь благородна снаружи". В йоркских тюрьмах существовал обычай отпускать на волю всякого, кто согласится исполнять обязанности палача, и заключенные должники тоже порой брались за это дело. Последним заключенным йоркской долговой тюрьмы, подвизавшимся палачом, был некто Томас Аскерн, который в 1856 году вызвался повесить человека, убившего свою жену. Работать Аскерну пришлось в знакомых местах, поскольку место казни располагалось как раз возле долговой тюрьмы. За свою карьеру бывший должник отправил на тот свет девять человек.
Обитателям долговых узилищ порой удавалось вырваться на свежий воздух и менее зловещим способом. Иногда тюремная администрация отпускала таких заключенных на заработки. Так, в 1786 году нью-йоркская газета сообщала, что "Джон Генри, один из менеджеров театра, отослал шерифу $100 штрафа за то, что использовал заключенных, осужденных за долги".
Отсидка в долговой яме не была уделом представителей низших классов. Напротив, яма была вечным пугалом для отчаянных коммерсантов и расточительных дворян. В 1798 году в долговую тюрьму Филадельфии был помещен бизнесмен Роберт Моррис, разорившийся на спекуляции землей. Американский суд не учел, что Моррис, вероятно, смог бы расплатиться с долгами, если бы во время войны за независимость США не потратил значительную часть своего состояния на поддержку армии Джорджа Вашингтона. Фактически без Морриса, который был одним из главных финансистов американской революции, страна под названием США могла бы и не появиться на карте. Моррис просидел в тюрьме четыре года.
О том, что представляла собой долговая яма в Москве, писал Владимир Гиляровский. По его словам, москвичи относились к узникам ямы с большим сочувствием. Солдат, охранявший тюрьму, говорил Гиляровскому: "Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых и вместо того, чтобы работать ему да, может, работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек – только что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать стал… Сидит такой у нас один, и приходит к нему жена и дети, мал мала меньше… Слез-то, слез-то сколько!.. Просят смотрителя отпустить его на праздник, в ногах валяются…" По словам Гиляровского, некоторые кредиторы издевались над узниками особенно жестоко, внезапно прекращая оплачивать содержание заключенных. Должников тотчас выпускали из ямы, и они счастливые возвращались домой. Однако, стоило такому освобожденцу устроиться на работу, как администрация долговой тюрьмы получала деньги на его содержание, и несчастного вновь водворяли на нары.
Ужас перед долговой ямой держал в напряжении не только русских купцов, но и творческую интеллигенцию. Не миновал ямы известный критик и поэт Аполлон Григорьев, друг Фета, автор бессмертного романса о "подруге семиструнной" и столь же бессмертного откровения, что Пушкин – "это наше все". Его главной проблемой была безудержная любовь к мотовству и цыганским песнопениям при хроническом отсутствии денег. Как и подобает истинному поэту, Григорьев прозорливо предчувствовал свою судьбу, периодически делая в дневнике соответствующие записи: "Дела мои по службе идут плохо – и странно! Чем хуже делается, тем больше предаюсь я безумной беспечности… Долги мои растут страшно и безнадежно". Другая запись гласила: "Долги растут, растут и растут… На все это я смотрю с беспечностью фаталиста". Кредиторы не разделяли беспечности должника и упекли его в тюрьму. Григорьева выкупила на свободу богатая генеральская жена, баловавшаяся литературой, но через четыре дня после освобождения поэт скончался.
Другая окололитературная история с ямой обернулась общественным скандалом. Поэтесса и переводчица Каролина Яниш была одной из самых ярких литературных звезд Москвы первой половины XIX века, а также счастливой обладательницей немалого состояния. Ее муж Николай Павлов тоже был писателем, к тому же имел репутацию завзятого либерала. К несчастью, Павлов не мыслил жизни без карточного стола и спустил деньги жены за рекордно короткий срок. В отместку Яниш подала на мужа в суд и в 1852 году посадила его в долговую яму. Случись это лет на двадцать позже, поэтесса могла бы стать знаменем нарождавшегося феминизма, однако времена были еще не те, и она, став светским изгоем, навсегда покинула Россию. Публика не простила Яниш того, что она упекла за решетку либерала.
Вполне объяснимо, что долговая яма стала одним из самых непопулярных общественных институтов. В течение XIX века страны, считавшие себя цивилизованными, отказались от этого метода выбивания долгов. Отказалась от ямы и Россия – в 1879 году. Теперь прогрессивная часть человечества считала, что человек в условиях рынка должен рисковать только своим имуществом, а не свободой или здоровьем. Между тем кредиторы все так же хотели иметь возможность вернуть свои деньги, а должники все так же не всегда оказывались добросовестными.
* * *
Мало того, что государство перестало истязать несостоятельных должников, – сами должники оказались под защитой законов о личном банкротстве. Новую западную философию ясно выразил Верховный суд США, постановивший в 1915 году, что целью личных банкротств является предоставление должнику шанса "начать заново, будучи свободным от обязательств и ответственности, связанных с неудачами в бизнесе".
Вместе с тем институт правежа сохранился, переместившись из легальной сферы в мир криминала. В ХХ веке в разных странах гангстеры всех мастей использовали для получения долгов тазики с цементом, бейсбольные биты, раскаленные утюги и прочие предметы домашнего обихода, дабы не дать заемщикам окончательно расслабиться. Так благодаря гуманным соображениям законодателей удовлетворение кредиторов вновь стало частным делом самих кредиторов, как это было во времена викингов и опричников.
Однако далеко не каждый заимодавец готов связываться с бандитами, а потому на Западе уже в начале ХХ века расцвел бизнес на легальном выбивании долгов. Сегодня стандартной формой заработка агентств по сбору долгов является доля взысканной суммы, обычно от 12 % до 25 %. Иногда такие агентства полностью выкупают у кредиторов их права и действуют уже от своего имени. Методы их работы при этом мало отличаются от тех, что применялись средневековыми ростовщиками в отношении запутавшегося в долгах аббата: должника изводят звонками до тех пор, пока он не решит, что уж лучше заплатить, чем продолжать бегать от телефона. Современный американский борец за права потребителей Бад Хиббс так описывает их методы: "У большинства фирм-сборщиков из тех, с кем мне приходилось иметь дело, развит синдром "большого босса". Они почти всегда стараются поразить вас титулами вроде "главный юридический консультант поверенного Смита" или сразу стараются запугать вас, говоря, например: "Бумаги на вас уже направлены в суд". Или вот мое любимое: "У нас нет времени с вами нянчиться. Так вы будете сегодня платить или нет?"". Хиббс также приводит факты, когда один и тот же сборщик представлялся по телефону то поверенным, то следователем, то агентом, не имея при этом никаких прав на подобные титулы. Ни один такой "агент" в действительности не может даже подать на должника в суд, по крайней мере пока его агентство не выкупило долг.
Гуманное отношение к должникам и расцвет индустрии кредитных карт на Западе привели в последние два десятилетия к быстрому росту личных долгов населения и к такому же быстрому росту количества личных банкротств. "У нас теперь нет долговых тюрем, – сокрушается лондонская Times от 30 мая 2005 года. – Фактически правительство, меняя правила, сделало так, что банкротство перестало быть постыдным делом: банкроты… уже через шесть лет после своего банкротства очищают от него свою кредитную историю. Стоит ли удивляться, что число личных банкротств ежегодно вырастает на 30 %!"
Примерно такая же картина наблюдается и по другую сторону Атлантики, где республиканцы уже всерьез обсуждают возможность восстановления системы долговых тюрем. В апреле Джордж Буш подписал закон, который ужесточает требования к тем гражданам, которые решили отделаться от кредиторов, объявив о личном банкротстве.
В свою очередь, противники республиканцев предлагают решение проблемы, которое пока еще выглядит невинной шуткой: "Не пора ли подумать о чем-нибудь новеньком – например, о тюрьмах для кредиторов? Почему бы не посадить под замок сотрудника банка, который оформит дурацкий кредит?" Так или иначе, о некоторых древних формах взаимоотношений заимодавца и должника нам, вероятно, еще придется вспомнить.
Вместо послесловия
Разорения и Разорение
Когда эта книга была готова к печати, мой шеф заметил, что, на его взгляд, в ней не хватает заключения, – обращения к личной, человеческой истории "из жизни". Возможно, из моей собственной жизни. Легко сказать!
Ведь лично мне разорение в обычном сегодняшнем понимании не грозит, потому что я не занимаюсь бизнесом. И у меня нет знакомых олигархов, тем более разорившихся. А те разорения, о которых я могла бы рассказать, никак не тянут на "крупнейшие мировые", и это совсем другая история. И все же…
И все же, может быть, я кое-что знаю о разорениях. Или, вернее, о Разорении.
Все дело в генетическом опыте, памяти поколений. Разорение разорению рознь.
Господа, о которых идет речь в этой книге, потеряли не последний кусок хлеба, не крышу над головой, не семью, не свободу. Они утратили лишь то, что было дано им сверх необходимого – состояние или даже его часть.
Знают ли они о том, что такое настоящее разорение? Знают ли о том, что такое разорение абсолютное, в масштабах огромной страны? Что значит потерять привычный, казавшийся таким устойчивым и единственно возможным образ жизни, лишиться главных земных ценностей – семьи, дома, любимого дела, хлеба насущного, свободы и самой жизни?
Я могла бы рассказать о своих предках, среди которых не было бедняков. О дворянах, купцах первой гильдии и крепких крестьянах. Вот они – смотрят с немногочисленных чудом сохранившихся выцветших фотографий: осанистые чернобородые прадеды (сидят) и строгие красавицы прабабки (стоят). Серьезные и достойные люди. Сердце России – Волга и Заволжье. Они трудились, не покладая рук, растили и учили многочисленных (до восемнадцати!) детей. Просторные, крепкие дома, большие семьи, тетушки, нянюшки… И отдыхать умели – приглашали гостей, музицировали. А еще собирали библиотеки. Для себя и для потомков.
Я могла бы рассказать о том, как внезапно кончилась та жизнь, и о том, что уготовила им жизнь в совсем другом мире. О том, как преследовала их новая власть, как глумилась над их верой, как отбирала то, что было нажито тяжелым трудом. Дома? Три революции, четыре войны. Семьи? Тех, кто уцелел, раскидало по всей стране от Прибалтики до Урала, потому что жили люди не там, где хотели, а там, куда их посылали – хорошо еще, если работать, а не по этапу. Библиотеки? Сгорели в буржуйках, сгнили в брошенных домах, может быть, пошли на самокрутки экспроприаторам. Деньги и драгоценности? Разве это не самое малое, что пришлось тогда потерять?
Но главное потеряно не было. Мои прадеды верили в Бога и старались держаться подальше от власти. Может быть, поэтому они не были уничтожены под корень. Но их детям – моим дедам и бабушкам – выпало пережить войну, эвакуацию, разруху послереволюционную и послевоенную. Голод. Тиф. Проводы мужей на фронт и их чудесное возвращение.
Жизнь не прервалась. Появились на свет мои родители. На их детство пришлась война. И они хранят детские воспоминания о жизни довоенной, как их отцы и матери, родившиеся до первой мировой, – о дореволюционной.
А потом… Но что было потом, все знают. Это уже наш живой опыт.
Я могла бы обо всем этом рассказать, и, может быть, когда-нибудь рассажу. Но все дело в том, что мой генетический опыт – не только мой и не только родовой. Как, впрочем, и ваш опыт, уважаемый читатель, – ведь ваши предки жили в те же времена и в той же стране, что и мои, и у вас есть свои старые фотографии и свои удивительные семейные истории. Уникальный и неповторимый опыт предков – опыт всего народа, всей страны, огромной России, пережившей великое Разорение.
Однажды, будучи в гостях в одном огромном старинном (крестьянском!) доме во Франции, моя мама поинтересовалась, давно ли живут в нем хозяева. И услышала в ответ: "Наша семья живет здесь лет триста". Есть ли в России дома, в которых представители одного рода прожили хотя бы век? Есть ли семьи, не раскиданные по необъятной стране, а то и по всему свету? Много ли Иванов, помнящих родство, знающих предков хотя бы до четвертого колена?
Может быть, поэтому, читая о разорении банков и компаний, о многомиллиардных потерях олигархов, думаешь не о том, сколько бабла и цацек они потеряли, а о том, как долго простоят их коттеджи и особняки. И о том, как долго проживут в них хозяева.
Что они знают о разорении, эти господа, о которых идет речь в этой книге?
Пожалуй, меньше, чем мои прадеды и деды.
И я, хотя мне не грозит разорение в обычном сегодняшнем понимании (потому что я не занимаюсь бизнесом), может быть, все-таки кое-что знаю о разорениях. Или, вернее, о Разорении.
Генетический опыт, память поколений.
Разорение семейных гнезд. Разорение страны.
Валерия Башкирова
В книге использованы материалы журналистов ИД "Комерсантъ":
Алексея Байбакова, Константина Бенюмова, Владимира Гендлина, Марии Голованивской, Дмитрия Гришанкова, Кирилла Гуленкова, Ксении Ивановой, Татьяны Комаровой, Светланы Локотковой, Сергея Манукова, Сергея Минаева, Бориса Митрофанова, Василия Никитина, Петра Рушайло, Евгения Сирина, Ангелины Сириной, Кирилла Пряничкина, Анастасии Фроловой, Евгения Хвостика, Никиты Чудиновских, Андрея Шмарова.