Единственное последствие фашизма и второй мировой войны - это безумный крен "влево", каково бы это "левое" ни было, что бы оно ни означало. Левизна стала фетишем, а любой политик правее социалистов уже величался "фашистом". В результате мир сейчас ближе к "красному фашизму", чем предвоенная Европа к "коричневому". Такие вот дела с традициями.
Быть может, это покажется парадоксальным, но народы Восточной Европы обладают гораздо лучшей исторической памятью. Мы вообще больше живем прошлым, поскольку настоящего нет, а будущего не предвидится. Наши народы видели и фашистское нашествие, и коммунистическое господство; оттого нас больше никуда не кренит. Любой антифашистский фильм или книга воспринимаются у нас как антисоветские (а иногда и запрещаются цензурой). В целом у нас читают значительно больше. Даже в самой нищей рабочей семье всегда увидишь полку с книгами, а в семьях поинтеллигентней - целые библиотеки, передающиеся по наследству из поколения в поколение. Тиражи книг громадны, а редкие или запрещенные издания продаются из-под полы на "черном" рынке. Здесь же старые, классические книги - удел специалистов. Средний возраст книги - один год в лучшем случае. Подыскивая себе жилье в Кембридже в 1978-м, я обошел сотню домов и почти нигде не видел книг, разве что телефонные. И это в Кембридже, не в каком-нибудь поселке.
Разумеется, сказанное относится не только к Англии. Я меньше бываю в других странах, меньше знаю их жизнь, однако почти случайные эпизоды открывают ту же картину. Скажем, в Америке книги покупают не столько, чтобы читать, а чтобы поставить на полку. Почти в каждом доме есть Солженицын считается плохим тоном не иметь его книг. Мне было любопытно знать, как он воспринимается американцами, и я чуть не каждого спрашивал, прочел ли он стоящую на полке книгу.
- О да, - отвечали в большинстве случаев, - но не лично.
Как можно читать книги "не лично", я понять не мог, пока кто-то из русских не объяснил мне, что большинство читает рецензии в газетах и тем ограничивается. Так, чтобы не выглядеть невеждой и при случае разговор поддержать.
Сравнительно недавно, будучи в Марселе, я, конечно же, попросил свозить меня в замок Иф. Друзья мои дружно расхохотались. Оказывается, все русские первым делом туда просятся. Бывают любители и из других стран, но не французы. Французские дети не читают Дюма!
К чести малых стран нужно сказать, что они значительно больше читают. Особенно этим славится Исландия. В больших же странах положение прямо ужасающее. Считается, что привычку к чтению уничтожило телевидение. Не знаю. Думаю, все-таки прав был философ, сказавший, что только то знание усваивается, которое крадется. Для нас чтение - все равно что наркотик, бегство от серой реальности. По мысли наших вождей, мы не должны знать своего прошлого, должны быть отрезаны от мировой культуры. Вот мы и воруем. Здесь же каждый год публикуются тысячи новых книг на любые темы. Когда же им смотреть в прошлое?
Но если не терпимость, правосознание, традиции, то что же делает их свободными? Впрочем, так ли все просто? Мы так привыкли повторять прописную истину о свободе здесь и несвободе там, что начинаем терять смысл этого понятия. Неизбежное в разговорной речи упрощение привело к абсолютизации, экстернизации. Свобода сделалась какой-то вещью, товаром, который есть в одном магазине и которого нет в другом. Осталось только определить, почем фунт. Язык - враг наш, всегда норовит обернуть дело так, чтобы списать с нас ответственность, поменявши местами причину со следствием. И глядишь вместо "я свободен" появилось "я на свободе". К этому так легко привыкаешь, что начинаешь оперировать понятием "свобода" как географическим термином: к востоку или к западу от Берлинской стены. В лучшем случае мы отделяем внешнюю свободу как институцию от свободы внутренней - свободы выбора. И, уж совсем запутавшись, мы спорим, оттого ли возник ГУЛаг, что не было свободы, или ее не стало как раз из-за ГУЛага? Но вот кто-то спросил меня: "А насколько свободнее вы здесь себя чувствуете?" Какой странный вопрос. Легче - да; безопаснее - да. Но свободнее ли?
В тех достаточно жестоких условиях, где я прожил 34 года своей жизни, я был так же свободен, как и теперь. Мало того, и все, кого я встречал, были столь же свободны. У нас была цензура, но это привело лишь к тому, что слог пишущих стал изощренней, а глаз читающих - острее. Это же, в конце концов, привело к возникновению самиздата. Разумеется, за это сажали (и сажают) в тюрьму, но разве от того исчезла свобода слова? Просто слово становится ценнее, а чувство свободы - глубже. Разумеется, были и такие, кто предпочитал безопасность. Но ведь свобода-то у них была!
Да, там мы были в тюрьме. Но кто сказал, что и в тюрьме нет свободы выбора. Можно купить освобождение ценой предательства. Можно пытаться бежать. Можно унижаться за подачку и можно сопротивляться. В тюрьме, наконец, можно обрести свободу.
Для тех, кто несвободен внутренне, кто хочет убедить себя, что выбора нет, существует масса самооправданий, которые всегда звучат разумнее и гуманнее доводов свободы. Одно из них способно успокоить даже совесть палача: "Если не я, то кто-нибудь другой все равно это сделает. Лучше я, потому что тот, другой, может быть жесточе".
Как часто слышал я этот аргумент от надзирателей, следователей, тюремных психиатров. И вот я услышал его на Западе от западногерманского бизнесмена: "Если я не продам трубы Советскому Союзу, продаст мой конкурент. А у меня на заводе 1500 рабочих, которые станут безработными". А в это же самое время мы в тюрьмах отказывались работать, полагая, что позорно нам своим трудом укреплять эту систему всеобщего угнетения. Конечно же, за это нас морили по карцерам, в одиночках, но каждый из нас знал: "Если не я, то кто? Если не сегодня, то когда?" Скажите, кто же из нас был в тот момент свободней?
В тюрьме всегда есть что терять. Даже в одиночке, где все равно нет ни света, ни воздуха, ни кровати, ни книжек и только баланда каждый второй день, тебе все же могут еще продлить срок, если ты продолжаешь сопротивляться. Конечно, Западу еще далеко до владимирской одиночки, но он уже покорно учится не сердить гражданина начальника. Здешние политики не оставили себе выхода из навязанной им советским режимом ловушки: или война, или рабство. Политика безрассудных уступок уже привела к тому, что советский диктат чувствуется почти во всей Европе. Французское правительство, например, запрещает телевидению показывать "антисоветский" фильм в момент визита Брежнева. А вдруг дядя рассердится! Не успеют в Кремле насупиться мохнатые брови, как весь цвет западной политики спешит с заверениями дружбы. Моете ли вы хоть руки, господа, после этих рукопожатий?
Да что политики! Миллионы людей и там и здесь, скованные одной цепью страха, роют себе могилу. Свободны ли они? Да, конечно. Только ведь это очень трудно - выбрать свободу, очень страшно быть в ответе за ее последствия. Нельзя ли как-нибудь потихоньку, незаметно…
А услужливая фантазия уже подсказывает вам самооправдания - почти такие же и здесь и там. - Что я могу сделать один… - Если не я, то другой…
- Лучше ничего не делать, а то будет хуже… - Любая власть авторитарна. Лучше уж эта, чем другая…
- Не может быть, чтобы они хотели войны. Они такие же люди…
- Главное - ничего не делать. Время все излечит… Их сотни, этих самооправданий, а смысл один - ничего не делать. Быть покорным. Как дорога в ад вымощена благими намерениями, так дорога в рабство - самооправданиями.
Хуже мы? Лучше ли? Ни то, ни другое. Я вглядываюсь в лица прохожих и без особого труда узнаю знакомые типы. Этот был бы чиновником, тихим и забитым. А вот этот - секретарем парткома. Тот - стукачом, этот - зэком. Знакомые персонажи. Только одетые получше, и нет еще в движениях, взгляде знания своих способностей, своих ролей.
Да, самое большое открытие в том, что люди везде потрясающе одинаковы. Это оптимистическое открытие, потому что и у нас, стало быть, когда-нибудь станет, как у них. Но это же и пессимистично - у них, значит, тоже может быть, как у нас. И тут ничего не объяснишь, сколько ни кричи. Просто мы уже знаем, а они еще нет.
Глава о капитализме, социализме и бродячем призраке
"…Я также и сейчас думаю, что равенство есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а. не на равенстве".
Н. Бердяев. "Самопознание"
"Равенство, брат, исключает братство.
В этом следует разобраться".
И. Бродский.
"Речь о пролитом молоке"…
1967
Для любого человека внезапное переселение в иную, малознакомую страну - шаг в неизвестность, сулящий много трудностей. Для эмигранта из СССР это прыжок в пропасть без парашюта. Он, безрассудный человек, едет не просто в другую страну, к незнакомым людям с незнакомыми обычаями и говорящими на непонятном языке, а безвозвратно бросается в иной мир, где все должно быть иначе. - И куда его черти несут? - неодобрительно качают головами друзья. - Это ведь не то, что здесь, где можно ничего не делать, там - надо вкалывать…
Да и сам человек понимает всю безрассудность своего порыва и, решившись, только дивится своей отчаянности: в нашем советском сонном царстве официальная государственная работа служит лишь объектом бесконечных шуток. Кто ее всерьез принимает? "Мы делаем вид, что работаем; они делают вид, что нам платят". Словом, пересекая советскую границу, мы верим, что попали в мир, где всерьез работают и всерьез зарабатывают, где миллионные сделки заключаются прямо по телефону, без всякой волокиты, и где, заработав свой миллион, становится человек полным хозяином, кумом королю и сватом министру.
- Эх, была не была! Как-нибудь приспособлюсь. Конечно, придется попотеть, но, по крайней мере, начинается реальная жизнь без этой вечной советской раздвоенности, сонного существования и полной бесперспективности. Теперь все всерьез, все по-настоящему. Короче говоря, мы верим, что попали в мир капитализма. Но вот прошли первые восторги и удивления. Жизнь входит в нормальную колею, становится рутиной. Не изумляет больше обилие товаров или вежливость обслуживания, а чтение местных газет становится привычкой. В общем, начинаешь замечать то, что ускользало или не привлекало внимания. Тут-то вдруг и выясняется, что компетентность и эффективность являются не правилом, а исключением в сегодняшней экономической жизни Запада, а люди вовсе не заинтересованы заработать лишнюю копейку. В больших магазинах продавцы не знают, ни что у них есть, ни сколько стоит, а служащие больших предприятий (например, в Италии) занимаются ровно тем же, чем их советские коллеги: чтением книжек, болтовней и ожиданием конца рабочего дня. Из моего окна мне видно, как рабочие напротив строят дом, не спеша, с перекурами, ничуть не быстрее, чем в Советском Союзе. Но ведь получают-то они раз в 5–6 больше!
На первый взгляд жизнь здесь вполне налаженная, удобная. Все вроде бы на своем месте. Но это только до тех пор, пока вам внезапно не понадобится что-нибудь срочное и не совсем стандартное. Я въехал в свой дом посреди зимы и по незнанию не заметил, как все топливо для отопления дома у меня кончилось. Как назло, погода стояла довольно холодная. Я кинулся звонить компаниям по доставке топлива, но не тут-то было. Куда я ни обращался, везде неизменно отвечали, что у них полно заказов и что раньше следующей недели они ничего обещать не могут.
- Но я готов заплатить дополнительно за срочную доставку, - предлагал я по наивности.
- Что вы, сэр, как можно, это коррупция, - вежливо отвечали мне. Коррупция? Что за черт, где я? Разве я не в капиталистической стране, где, по идее, должен быть свободный рынок? Смешно, да и только. В социалистическом СССР я бы вышел на шоссе и остановил бы первый проезжий бензовоз, водитель которого за червонец налил бы мне столько, сколько нужно. Вот, скажем, "Бритиш Лейланд" у них тут вечно в кризисе, вечно на грани разорения. Вечно они пытаются продать машины, которые у них никто покупать не хочет. А в то же время по крайней мере две их марки пользуются огромным спросом - "Рендж Ровер" и "Ягуар", и почему-то именно их "Бритиш Лейланд" никак не может произвести в достаточном количестве. И в самой Англии, и за границей за ними стоят огромные очереди, по году и более. Существует целая подпольная система спекуляции этими машинами, нелегальной продажи своего места в очереди. Ну абсолютно как в СССР за "Жигулями"! Председатель "Бритиш Лейланд" уверяет публику, что-де существуют какие-то важные технические причины, по которым невозможно удовлетворить спроса. Да не может быть никаких причин, если мы живем в капиталистической стране, где "спрос рождает предложение"!
Не знаю, может быть, четырех лет для того недостаточно, но пока что я капитализма здесь не обнаружил. То есть, конечно, никто не запрещает вам открыть свою лавочку, но ведь и в Польше это не возбраняется, и в Югославии. Да и в СССР можно иметь, скажем, частную мастерскую по ремонту обуви. Доходов только это не приносит ни здесь, ни там. Я что-то не слышал о недавно разбогатевшем промышленнике. Подавляющее большинство новых богачей - это люди, занятые развлекательным бизнесом: певцы, музыканты, писатели, актеры, футболисты, ну и их агенты, антрепренеры, юристы, скупщики и продавцы предметов искусства и роскоши, владельцы стадионов и тотализаторов. Промышленность давно уже стала уделом неудачников, задавленных с одной стороны государством, регламентациями и налогами, а с другой - профсоюзами. Да их уже и нет практически, этих частных владельцев предприятий, капиталистов. Промышленность или национализирована, или находится в коллективном владении. И то и другое приводит примерно к тем же результатам, что и в СССР, то есть к "коллективной безответственности", полной незаинтересованности служащих, нерентабельности и некомпетентности.
Конечно, мое знание этих вопросов очень ограничено. Это не столько знание, сколько впечатление, да и то в основном впечатление от жизни в Англии. Я далек от намерения проводить серьезный экономический анализ с таблицами и диаграммами. Признаться, я в них не очень верю. Почувствовать психологическую атмосферу кажется мне значительно важнее. Вот ведь и медики иной раз поначертят кривых да таблиц температуры, давления, анализов, и все вроде бы ничего, так, маленькие отклонения без какой-либо научной причины.
А между тем больному все хуже и хуже. Со стороны же поглядишь: "Э, да он у вас, братцы, не жилец…" И точно, смотришь, скапустился человек через какое-то время.
Пожалуй, самый значительный материал для наблюдений получил я от издания своей книги в девяти различных странах. Поначалу очень мне не хотелось ее писать. Старое ворошить и вообще-то приятного мало - тем более мое беспросветное. Хотелось все скорее забыть и жить заново, не оглядываясь, будто только что родился. К тому же и писать я не люблю, просто весь организм сопротивляется этому занятию. А кроме всего прочего, устал я в то время смертельно: ведь безо всякой передышки, после шести лет тюрьмы да полугода лихорадочной гонки по всему миру хочется наконец и отдохнуть. Уговорил меня товарищ:
- Пока не изложишь подробно все как было - не будет тебе житья все равно. Замучают расспросами. Ведь сколько ни выступай да ни беседуй с журналистами, остается что-то недосказанное, что только разжигает их любопытство. А напишешь - словно щитом прикроешься этой книгой. Они к тебе с расспросами, а ты им- книгу.
Контракты подписали быстро. Издатели торопили, справедливо указывая, что интерес здесь долго не держится. Для их коммерческих целей чем быстрее опубликуешь, тем лучше. Словом, получилось так, что написать нужно за три с половиной месяца. Вряд ли я осилил бы это, если бы не мои английские друзья - Черчилли, предложившие мне коттедж в своей усадьбе и гарантию полной изоляции.
- Если действительно хочешь быстро написать книгу, - говорил Уинстон, - полностью изолируйся. Никому не говори, где ты, не звони и не давай телефона. Исчезни. Ну, а пищей и всем необходимым мы тебя снабдим.
Я согласился. И хоть мои хозяева за карантином не следили, оставили это на моей совести, я все же старался соблюдать его как можно строже, понимая справедливость такого совета. А пуще всего боялся я не уложиться в установленный срок, подвести издателей. Очень мне не хотелось оказаться "неделовым", ненадежным. Вот - скажут - русские все такие, нельзя с ними дела иметь. Было это моим первым столкновением с "деловым миром", и все наши советские легенды о капитализме настроили меня на сверхсерьезный лад.
Временами я думал, что просто чокнусь. Уже через несколько недель ни есть, ни спать я не мог. Все перевернулось: писал я почему-то ночами, часов до восьми-девяти утра, отсыпался днем и снова, как на каторгу, шел писать. Все перепуталось: явь и фантазия, и прошлое и настоящее, и день и ночь. Любезных хозяев своих я почти не видел, разве что иногда за ужином, который, строго говоря, был для меня завтраком. Наверное, мой полусумасшедший вид производил на них странное впечатление. Может быть, это только моя особенность, может, и общее правило, не знаю, только почему-то, описывая прошлые события, переживал я их гораздо острее, чем в реальной жизни. Ведь в действительности, когда живешь, стараешься подсознательно притупить восприятие, заглушить чувства, как бы отдалить их от себя, отыскивая во всем комическую сторону, да не слишком заглядывать в будущее. Время сжимается, съеживается, точно ртуть термометра на морозе, - и прошлое и будущее как-то умещаются у тебя в одном дне, а то и в одном мгновении. Защитная реакция организма состоит в том, чтобы не слишком задумываться, не воспринимать происходящего всерьез и никогда не рассчитывать на хорошее. Оттого и кажется все не так уж плохо, всегда есть чему порадоваться. Распутывая же впоследствии клубочки памяти, этой спасительной анастезии уже не имеешь, как после операции, когда возвращается к нервам способность чувствовать. К тому же, когда пишешь о реальных событиях, реальных людях, многое приходится умалчивать, чтобы им не повредить. Как правило, самые живые эпизоды приходится обходить. Многое, что в реальной жизни оправдывало твои поступки, приходится опускать, упрощать - всего ведь не опишешь, никакой бумаги не хватит, да и не поймут без очень подробного объяснения. Словом, это была подлинная каторга, стоившая мне доброго десятка лет жизни, но, конечно, кончил я точно в срок.
Однако прошло больше года, прежде чем первые издатели смогли ее опубликовать. Так я и не понял, зачем же от меня требовали такого невероятного усилия. Почему волынили целый год, если сами же объясняли, что интерес падает быстро? Но оказалось, что интересы коммерческие, "деловые" у издателей вообще существуют лишь теоретически, профессиональная некомпетентность ужасающая, а здравый смысл им, видимо, противопоказан. В целом я поразился их косности, непредприимчивости, отсутствию всякого интереса к делу.