е, кто пишет о том времени, часто забывают, что знаменитые Нюрнбергские законы, изданные осенью 1935 года, оказались не такими уж состоятельными. Показания трех свидетелей из самой Германии - эти люди были когда-то функционерами сионистской организации и эмигрировали в самый канун войны - не дают полной картины реального положения вещей в первые пять лет нацистского режима. Нюрнбергские законы лишали евреев политических, но не гражданских прав, отныне они не считались гражданами (Reichsburger), но оставались под юрисдикцией германского государства (Staatsangehdrige). И даже эмигрировав, они не становились автоматически людьми без государственной принадлежности. Сексуальные связи между евреями и немцами, а также смешанные браки были под запретом. Ни одна немка моложе сорока пяти лет не могла работать в качестве домашней прислуги или в любом ином статусе в еврейских семьях. Практически что-то значил только этот последний запрет - все остальные лишь легализовали существующую de facto ситуацию.
Таким образом, к Нюрнбергским законам даже относились как к фактору, стабилизирующему положение евреев в нацистской Германии. Уже с 30 января 1933 года они превратились, мягко говоря, в граждан второго сорта; их почти полное отделение от остального населения было делом нескольких недель или месяцев - в иных случаях путем террора, но по большей части за счет более чем явного отчуждения окружающих. "Между неевреями и евреями выросла стена, - свидетельствовал доктор Бенно Кон из Берлина. - Во время поездок по Германии мне ни разу не удалось поговорить ни с одним христианином". Но при этом евреи считали, что они обрели свои собственные законы, они более не были людьми вне закона. Если их заставили жить внутри своей собственной общины - а так было и прежде, - значит, они могут жить спокойно, никто к ним вторгаться не станет.
Как говорили в Reachsvertretung немецких евреев (национальной ассоциации всех общин и организаций, которая была создана в сентябре 1933 года по инициативе берлинской общины - а отнюдь не с подачи нацистов), целью Нюрнбергских законов было "определить платформу, на которой были возможны достойные взаимоотношения между немцами и евреями"; ко всему сказанному один из членов берлинской общины, радикальный сионист, добавил: "Жить можно при любых законах. А вот жизнь, когда совершенно не известно, что разрешено, а что запрещено, невозможна. Полезный для общества и уважаемый гражданин также может быть и членом меньшинства, ок-руженного большим народом" (Ганс Ламм, Uber die Entwicklung des deutschenJudentums, 1951 год). И поскольку Гитлер после мятежа Рема в 1934 году укоротил руки СА, штурмовикам-коричнево-рубашечникам, которые в основном и устраивали погромы и прочие безобразия, поскольку евреи пребывали в блаженном неведении относительно растущей мощи чернорубашечников - эсэсовцев, которые обычно дистанцировались от того, что Эйхман презрительно называл "методами Stiirmer>>, евреи верили в возможность сохранения modus vivendi; они даже предложили свое сотрудничество "в решении еврейского вопроса".
Короче говоря, когда Эйхман начал заниматься евреями - а через четыре года он уже наладил первые контакты с еврейскими функционерами и стал признанным "экспертом", - в Германии все еще продолжались споры между сионистами и ас-симиляционистами: и те и другие говорили о великом "еврейском возрождении", о "мощном конструктивном движении немецкого еврейства", ссорились по идеологическим вопросам и по вопросам терминологии, обсуждали вопрос о желательности или нежелательности еврейской эмиграции - как будто этот вопрос от них зависел.
Рассказ Эйхмана во время полицейского допроса о том, как он начал работать в этом отделе - как всегда путаный, но отнюдь не обязательно лживый, - странным образом напомнил об этом времени призрачного счастья.
Прежде всего новый босс, некий фон Мильденштайн, которого и самого вскоре перевели к Альберту Шпееру в Organisation Todt*, где он, будучи тем, кем так и не удалось стать Эйхману - профессиональным инженером, - отвечал за строительство шоссейных дорог, потребовал, чтобы Эйхман прочел книгу классика сионизма Теодора Герцля DerJudenstaat ("Еврейское государство"): этот труд мгновенно превратил Эйхмана в убежденного сиониста.
С этого момента, как он неоднократно повторял, он не мог думать ни о чем, кроме как о "политическом решении" (в противовес появившемуся позднее "физическому решению": первое решение означало изгнание, второе - физическое уничтожение), и о том, как сделать так, чтобы "у евреев появилась своя твердая почва под ногами". Ради этого он начал распространять среди коллег по СС свои взгляды, читал лекции, писал памфлеты. Вскоре он принялся изучать иврит, что дало ему возможность читать газеты на идише - не столь уж трудная задача, поскольку идиш - один из диалектов старогерманского языка, в основу письменности которого положен древнееврейский алфавит, и каждый немец, кто знал этот алфавит и несколько слов на иврите, прекрасно мог понимать и идиш. Он даже по собственной инициативе прочел еще одну книгу - "Историю сионизма" Адольфа Бёма (во время процесса он не раз путал ее с judenstaat Герцля). Это было значительным достижением для человека, который, по его собственным словам, никогда ничего кроме газет не читал: в свое время отец сетовал, что юный Эйхман не заглядывал в семейную библиотеку. По Бёму он изучил организационное устройство сионистского движения, все его партии, молодежные организации и различные программы. Это еще не превратило его в "авторитетного знатока", но было достаточным для того, чтобы назначить его официальным лазутчиком в сионистских кругах: ему вменялось в обязанность посещать встречи сионистов и докладывать о том, что там творится; здесь мы должны особо подчеркнуть, что его знание еврейских проблем почти полностью было почерпнуто из сионистских источников.
Его первые контакты с еврейскими функционерами, известными и убежденными сионистами, оказались вполне плодотворными. В качестве причины, почему он был так очарован "еврейским вопросом", он выдвигал собственный "идеализм": эти евреи в отличие от ассимиляционистов, которых он всегда презирал, и ортодоксов, которые его утомляли, также были "идеалистами". По Эйхману, "идеалист" - это не просто человек, который верит в "идею" или который не ворует и не берет взяток, хотя эти качества также необходимы. "Идеалист" - тот, кто живет ради своей идеи и потому не может быть дельцом, он готов пожертвовать ради идеи всем, и особенно всеми. Когда во время полицейского допроса он заявил, что, если бы потребовалось, не дрогнув, послал бы на смерть собственного отца, он имел в виду не только степень своей готовности подчинять-ся приказам - тем самым он намеревался продемонстрировать свой "идеализм".
У настоящего "идеалиста", как и у всякого человека, могут быть личные чувства и пристрастия, но он никогда не позволит им мешать его действиям, если эти чувства и пристрастия вступают в конфликт с "идеей". Величайшим известным ему евреем-"идеалистом" Эйхман считал доктора Рудольфа Ка-стнера, с которым он вел переговоры по поводу депортации евреев из Венгрии: они пришли к соглашению, что он, Эйхман, разрешит "нелегальную" депортацию нескольких тысяч евреев в Палестину (поезда с ними шли под охраной немецкой полиции) в обмен на "спокойствие и порядок" в лагерях, откуда уже сотни тысяч были отправлены в Освенцим. Несколько тысяч спасенных этим соглашением видных евреев и членов молодежных сионистских организаций были, по словам Эйхмана, "лучшим биологическим материалом". Доктор Кастнер, как Эйхман это понимал, пожертвовал собратьями ради "идеи", и это был благородный поступок.
Судья Беньямин Халеви, один из трех судей на процессе Эйхмана, судил в Израиле и Кастнера, и тому пришлось защищаться от обвинений в сотрудничестве с Эйхманом и другими высокопоставленными нацистами; как сказал Халеви, Кастнер "продал душу дьяволу". Теперь на скамье подсудимых был сам дьявол, считающий себя "идеалистом" - вполне вероятно, что тот, кто продал ему свою душу, также видел себя "идеалистом".
Наконец, Эйхману представилась возможность на практике продемонстрировать то, что он познал за время своего ученичества. После аншлюса (включения Австрии в состав рейха) в марте 1938 года его послали в Вену разработать меры по организованной эмиграции - до того совершенно в Германии неведомой, поскольку до осени 1938 года здесь поддерживалось убеждение, что евреям дозволено, если они того пожелают, покидать страну, но их к этому никто не принуждает.
Среди причин, почему евреи верили в этот миф, была программа национал-социалистической партии, сформулированная еще в двадцатые годы, - как ни странно, ее, как и конституцию Веймарской республики, никто никогда официально не отменял, более того, Гитлер настаивал на "незыблемости" всех ее двадцати пяти пунктов. И действительно, если смотреть на нее с позиций сегодняшнего дня, ее антисемитизм был довольно безобидным: евреи не могли считаться полноправными гражданами, не могли трудиться на государственной службе, работать в прессе, а все, кто приобрел германское гражданство после 2 августа 1914 года - даты начала Первой мировой войны, - подлежали денатурализации, это означало, что они будут изгнаны из страны.
Что характерно, денатурализация была проведена практически мгновенно, но сама по себе высылка почти пятнадцати тысяч евреев, которых буквально за один день перекинули через польскую границу в Збажин и тут же отправили в лагеря, произошла только через пять лет, когда об ее угрозе уже все забыли.
Нацистские официальные лица никогда не принимали программу собственной партии всерьез: они гордились тем, что являются участниками Движения, а Движение не может быть ограничено никакими программами. Даже до прихода нацистов к власти эти двадцать пять пунктов были лишь уступкой общепринятой системе организации партий и предназначались для тех перспективных избирателей, которые были достаточно старомодными, чтобы интересоваться программой партии, к которой они намеревались присоединиться. Эйхман, как мы видим, был лишен этих устарелых предрассудков, и, говоря в иерусалимском суде о том, что он не знал программы Гитлера, он, скорее всего, говорил правду: "Партийная программа ника-кого значения не имела: вы знали, куда вы вступаете". Евреи же были достаточно старомодными и выучили эти двадцать пять пунктов наизусть: они в них верили, а все, что противоречило законному воплощению партийной программы, считали временными "революционными эксцессами", ответственность за которые лежала на недисциплинированных партийцах.
Но то, что началось в марте 1938 года в Вене, было уже совсем другой историей.
Задача Эйхмана была определена кратко: "принудительная эмиграция", и слова эти не оставляли никаких возможностей для разночтения: евреев, независимо от их желаний и гражданства, следовало заставить эмигрировать - на обычном языке это называлось изгнанием. Когда бы Эйхман ни оглядывался назад, на прожитую им жизнь, он всегда называл тот год в Вене, где он возглавлял центр эмиграции австрийских евреев, самым своим счастливым и успешным годом. Незадолго до этого его произвели в офицеры, он получил звание унтерштурмфюрера, или лейтенанта, его регулярно хвалили "за глубокое знание методов организации и идеологии противника - еврейства".
Назначение в Вену было первой его ответственной должностью, карьера, которая до этого продвигалась крайне медленно, стала набирать темп. Он трудился изо всех сил, и труды его увенчались успехом: за восемь месяцев Австрию покинули сорок пять тысяч евреев - сравните с девятнадцатью тысячами, оста-вившими за тот же период Германию; менее чем за полтора года Австрия "очистилась" от почти ста пятидесяти тысяч человек, приблизительно половины своего еврейского населения, и все они уехали "легально". Даже после начала войны отсюда удалось уехать более чем шестидесяти тысячам евреев. Как он этого добился? Конечно, придумал всю схему не он, а Гейдрих - это он издал специальную директиву, это он послал Эйхмана в Австрию.
По части авторства Эйхман высказывался весьма туманно: он на него не претендовал, но, с другой стороны, и не отрицал; израильские власти настаивали, как было сказано в "Бюллетене" Яд ва-Шем*, на фантастическом тезисе "полной и включающей в себя все ответственности Адольфа Эйхмана" и даже на еще бо-лее фантастическом предположении, что за всем стоял "один [т. е. - его] ум", что помогло ему покрасоваться во взятых напрокат лаврах - а, как мы уже знаем, он был к этому весьма склонен.
Яд ва-Шем - национальный Мемориал Катастрофы (шоа, то есть холокоста) и Героизма, расположенный в Иерусалиме. В Яд ва-Шем собрана информация о °вреях - жертвах нацизма в 1933–1945 годах. Мемориал был основан в 1953 году по решению кнессета. Яд ва-Шем посещают ежегодно более миллиона человек.
Идея, как объяснил ее Гейдрих Герингу наутро после "Ночи разбитых витрин", была до гениальности проста: "с помощью еврейской общины мы не только отберем деньги у богатых евреев, пожелавших эмигрировать. Заплатив за себя и определенную сумму в валюте за евреев бедных, они дадут воз-можность уехать и беднякам. Наша задача - не только заставить убраться богатых евреев, но и избавиться от всей еврейской сволочи".
Но определенные проблемы все же оставались, и решить их можно было лишь в процессе, и вот тогда-то, в первый раз в своей жизни, Эйхман открыл в себе особые качества. Он умел хорошо, лучше, чем многие другие, делать две вещи: он умел организовывать, и он умел вести переговоры.
Сразу же по прибытии он начал процесс переговоров с представителями еврейской общины, которых он для начала освободил из тюрем и концлагерей, ибо "революционный пыл" в Австрии в значительной мере превосходил ранние немецкие "эксцессы", и в результате почти все видные евреи оказались в заключении. После этого Эйхману уже не понадобилось убеждать еврейских функционеров в желательности эмиграции. Скорее это они рассказывали ему об огромных связанных с этим трудностях. Помимо финансовых проблем, впрочем уже "решенных", потенциальный эмигрант должен был собрать неимоверное количество бумаг. Каждая из этих бумаг была действительной ограниченное время, так что когда была наконец получена последняя, истекал срок первой.
Как только Эйхман понял, как работает система, точнее, понял, как она не работает, он "посовещался с самим собой" и "родил идею, которая могла удовлетворить обе стороны". Он представил себе "конвейер, в начале которого запускается первый документ, затем поступают другие бумаги, и в качестве конечного продукта выдается паспорт". Эту идею можно было реализовать только при том, что все задействованные организации - министерство финансов, налоговое управление, полиция, еврейские общины и так далее - размещались бы под одной крышей и выполняли свою работу на месте, в присутствии обратившегося, которому не пришлось бы бегать от учреждения к учреждению, к тому же такой конвейер исключал изде-вательства и поборы.
Когда все было готово и конвейер заработал быстро и без сбоев, Эйхман "пригласил" проинспектировать его еврейских функционеров из Берлина. Они были поражены: "Это напоминало хлебозавод вроде тех, где мельница соединена с пекарней. В здание входит еврей, у которого есть хоть какая-то собственность - фабрика, магазин или счет в банке, он движется по зданию от конторки к конторке, от кабинета к кабинету и выходит из здания без денег, без прав, но зато с паспортом, при вручении которого ему говорят: "Вы обязаны покинуть страну в течение двух недель. В противном случае вы будете отправлены в концлагерь".
Весьма правдивое описание всей процедуры, но правдивое не до конца. Евреи не могли остаться совсем уж "без денег" по той простой причине, что тогда бы ни одна страна их не приняла. Им требовалась - и выдавалась - Vorzeigegeld, сумма, которую они могли предъявить при получении визы и с которой мог-ли пройти иммиграционный контроль принимающей страны. Сумма предполагалась в иностранной валюте, а рейх отнюдь не намеревался тратить валюту на евреев. Нельзя было ее снять и с еврейских счетов за рубежом, во всяком случае это было затруднительно, так как в течение многих лет иметь счета в иностранных банках не дозволялось; поэтому Эйхман отправил еврейских функционеров за границу, чтобы они выпросили валюту у тамошних еврейских организаций - эта валюта затем перепродавалась местной еврейской общиной будущим эмигрантам, с большой притом выгодой - например, от 10 до 20 марок за доллар, в то время как рыночная стоимость доллара составляла 4,2 марки. Так местная община собирала деньги, необходимые для оплаты эмиграции неимущих евреев, а также средства для своей, теперь весьма насыщенной деятельности. Конечно, этот проект Эйхмана не мог не встретить противодействия со стороны министерства финансов, так как оно понимало, что такого рода трансакции ведут к девальвации марки.
Бахвальство - грех, который всегда вредил Эйхману. Ну разве это не фанфаронство - заявление, которое он сделал своим подчиненным в последние дни войны: "Я сойду в могилу, смеясь, поскольку тот факт, что на моей совести смерть пяти миллионов евреев [то есть "врагов рейха", как он их неоднократно называл], дарит мне необычайное удовлетворение". В могилу тогда он не сошел, а что касается совести, так смерть пяти миллионов евреев ее действительно не терзала, а мучила история с пощечиной, ко-торую он отвесил главе венского еврейского совета доктору Иозе-фу Лёвенгерцу - позже он стал его любимым евреем. (Он сразу же извинился перед доктором в присутствии всех своих подчиненных, но этот инцидент продолжал его тревожить.)
Заявление об ответственности за гибель пяти миллионов евреев - а примерно столько и было уничтожено объединенными усилиями всех нацистских учреждений и официальных лиц - явное преувеличение, однако он повторял эту роковую сентенцию снова и снова. Окружающих, даже тех, кто слушал его с охотой, уже от нее просто тошнило, а он все долдонил - даже двенадцать лет спустя, даже в Аргентине, поскольку это утверждение "придавало ему вес в собственных глазах".
Бывший советник юстиции Хорст Грелль, свидетель защиты, знавший Эйхмана еще по Венгрии, считал, что тот попросту хвастался. Это было понятно каждому, кто слышал эту абсурдную фразу.
Он хвастался, когда заявлял, что именно он "изобрел" систему гетто или что это ему "пришла в голову идея" о переселении всех европейских евреев на Мадагаскар. Гетто в Терезиенштадте, отцом которого Эйхман себя объявлял, было создано через несколько лет после того, как система гетто была введена на всех оккупированных восточных территориях, а специальные гетто для некоторых привилегированных категорий, как и вся система гетто, были детищем Гейдриха. Что же касается мадагаскарского проекта, то он был рожден в недрах министерства иностранных дел Германии, а вклад Эйхмана состоял в том, что он предложил своему любимому доктору Лёвенгерцу "составить черновой проект" того, как можно было бы по окончании войны вывезти из Европы четыре миллиона евреев - предположительно в Палестину, поскольку мадагаскарский проект носил гриф "совершенно секретно".
Когда во время процесса ему зачитали проект Лёвенгерца, Эйхман авторства не отрицал - это был один из немногих моментов, когда он испытывал явную неловкость.