В марте 1910 г. сменился председатель Третьей Думы - вместо ушедшего Хомякова был избран лидер октябристов А.И.Гучков, мало подходящий на такой пост. Человек крайне эмоциональный с повадками рыцаря (у него было несколько дуэлей) Гучков думал, что общаясь с царем как председатель Думы, он внушит царю свой идеал, именно, чтобы царь довольствовался титулом конституционного монарха. В этом заключался смысл его вступительной речи в Думе: "Я убежденный сторонник конституционно-монархического строя. Вне форм конституционной монархии я не могу мыслить мирное развитие современной России. Мы часто жалуемся на внешние препятствия, тормозящие нашу работу… Мы не должны закрывать на них глаза: с ними придется нам считаться, а, может быть, придется и сосчитаться". Последнее, явно угрожающее слово было произнесено по адресу царя и его премьера Столыпина. Обострились отношения как думского большинства, так и Столыпина с нерусскими народами. Началось с того, что в Государственный Совет был внесен проект, согласно которому должно было быть сокращено в нем представительство поляков из западного края и увеличено там за их счет русское представительство. Против такого предложения выступил даже бывший обер-прокурор Синода князь А.Д.Оболенский с очень любопытным мотивом: "Основное начало нашей государственности заключается в том, что в Российской монархии есть русский царь, перед которым все народы и все племена равны. Государь император выше партий, национальностей, групп и сословий. Он может спокойно сказать: "Мои поляки, мои армяне, мои евреи, мои финляндцы". (Иначе думал такой русский писатель как Андрей Белый: "Вы посмотрите, - писал он в "Весах" 1909 г., - на списки сотрудников газет и журналов в России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите сплошь имена евреев, терроризирующих всякую попытку обогатить русский язык"). Столыпин, однако, в национальном вопросе высказался в пользу усиления принципа русского национализма, что было подтверждено принятием другого закона, согласно которому финский сейм лишался своих законодательных функций, за ним сохранялся только совещательный голос. Когда при обсуждении Западного проекта в Думе поляки обвинили Столыпина, что он мстит им, премьер ответил: "В политике нет мести, но есть последствия". Проект был принят. Зато другой проект Столыпина, одобренный Думой - распространить земство на Западный Край, но выборы производить по национальным куриям, что было опять таки направлено против большого влияния там поляков, - был отвергнут как раз исключительно и только правым Государственным Советом, чтобы ударить лично по Столыпину. Столыпин посчитал этот поступок "реакционным заговором" против него. 5 марта 1911 г. Столыпин доложил царю о своем решении подать в отставку. Царь, не желая отпустить Столыпина, спросил - при каких условиях он согласен остаться на посту? Столыпин предложил прервать сессии палат, с тем, чтобы во время их перерыва провести закон о Западном земстве в порядке ст. 87 Основных законов, а также выслать из столицы на некоторое время главных интриганов из Государственного Совета (Дурново, Трепова, князя Ширинского-Шихматова и других). Царь так и поступил. Но тогда взбунтовалась сама Дума, что одобренный ею проект приняли, нарушив Основные законы. Председатель Думы, горячий сторонник этого закона, немедленно подал в отставку. Царь поссорился с Государственным Советом, опорой монархии, сослав его лидеров, царь поссорился и с лояльной к нему Думой, что принял ее проект путем нового "государственного переворота". "Так играть законом нельзя" - таково было общее настроение в обеих палатах, по выражению одного историка. Один из сторонников Столыпина писал: "Столыпин решился взять рекорд глупости". Милюков издевательски спрашивал: "Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов Верхней Палаты за выраженное ими мнение не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают как холопов". Прогрессист Львов кончил свою речь примером: "Когда Карамзина спросили об Аракчееве, он ответил: "священным именем Монарха играет временщик". Ораторы обвиняли Столыпина, почему он не подумал над тем, как это глупо распускать Думу на два дня, чтобы принять закон. Лидер правых Марков нашел, что сам вопрос глупый, ибо Думу можно распускать "и на час, и через час". Обвинение Столыпиным Государственного Совета в "реакционном заговоре" не нашло поддержки и в обществе. В апреле Столыпин должен был отвечать перед обеими палатами на запрос о происшедшем. На запрос в Государственном Совете он отвечал, что "чрезвычайные" обстоятельства потребовали применение ст. 87, добавив, что "Правительство не может признать, что Государственный Совет безошибочен и что в нем не может завязаться мертвый узел, который развязан может быть сверху. Хорош ли такой порядок я не знаю, но думаю, что он иногда политически необходим… Когда больной задыхается, ему необходимо вставить в горло трубочку". Государственный Совет признал ответ Столыпина неудовлетворительным. В ответе на запрос в Думе Столыпин иначе мотивировал свое поведение во время принятия закона, в надежде, что поскольку закон принят по думскому проекту, то Дума отнесется к нему с пониманием. Он сказал: "И как бы вы, господа, ни отнеслись к происшедшему, как бы придирчиво вы бы ни судили даже формы содеянного, я верю, я знаю, что многие из вас в глубине души признают, что 14 марта (дата принятия закона) случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства". Ответные речи думских ораторов были куда язвительнее, чем в благородном и высоко культурном Совете, состоявшем наполовину из назначенной царем бюрократической элиты в отставке (другая половина состояла из выборных от сословий и профессий). Наиболее яркую речь произнес лидер кадетов, сравнив Столыпина с незадачливым пастухом: "Когда такому пастуху говорят, смотри, стадо на овсе, он отвечает: - Это не наш овес, а соседский! Избавь нас Бог от таких пастухов… Председатель Совета министров еще может удержаться у власти, но это агония". И напомнил Столыпину его же слова: "В политике нет мести, но последствия есть. Эти последствия наступят, их не избегнуть". Увы, эти слова оказались трагипророческими, чего, конечно, не ожидал и сам оратор. 1 сентября 1911 г. на спектакле "Жизнь за царя" в Киевском городском театре, на котором присутствовал и царь, в антракте к Столыпину подошел молодой человек и в упор два раза выстрелил в него. 5 сентября Столыпин скончался. Столыпина похоронили в Киеве, согласно его завету: "Где меня убьют, пусть там меня и похоронят". Убийцей оказался эсер Дмитрий Богров. Трагедия Столыпина была трагедией самого царя, объяснимая несовершенством "Манифеста 17 октября". Манифест создал политическую структуру юридической аномалии. Провозглашенный этим актом правовой строй был логическим абсурдом, давшим конституцию при сохране самодержавия. Получилось "ни конституция, ни самодержавие", - вот в этом и подлинный источник трагедии.
Если консервативные и революционные силы, по разным мотивам и на разных уровнях, сумеют спровоцировать раскол на верхах государственной власти, то революция уже победила наполовину. Нечто подобное произошло за пять-шесть лет до февральской революции, когда события, связанные с именами эсера Богрова и Распутина, раскололи власть и общество. Истинная роль Богрова покрыта мраком неизвестности. Он был эсером, но он был и осведомителем полиции. Однако известен и другой факт: он сообщил одному из лидеров эсеров Е.Е.Лазареву, что хочет убить Столыпина, но условием ставит, чтобы партия эсеров после его казни официально объявила, что Столыпин убит Богровым по поручению эсеров. Такого обещания он не получил. На допросе Богров якобы признался, что мог бы легко убить и самого царя, когда царь накануне гулял по Купеческому саду, но этого не сделал, опасаясь еврейских погромов (его отец был богатым евреем, членом киевского дворянского клуба, сын Дмитрий кончил Петербургский университет, но записался в агенты охранки, по мнению некоторых историков, чтобы работать там в интересах революции). Накануне приезда царя в Киев Богров сообщил Киевской охранке, что против царя готовится покушение и что он знает в лицо террористов. Это, вероятно, послужило основанием тому, что начальник Киевской охранки полковник Кулябко вручил ему специальный пропуск в места, которые посетит царь, чтобы "охранять" того от террористов. Отсюда и пошла молва - Столыпина убила сама охранка руками собственного агента. Решающее значение имело не эта молва, а политические последствия убийства Столыпина: они раскололи верхи власти и подбодрили силы революции. Внесли они раскол и в Государственную Думу. Гучков прямо намекал, что Столыпина убила "банда" из правящего слоя. В речи от 15 октября 1911 г. Гучков сказал: "Для этой банды существуют только соображения личной карьеры и интересы личного благополучия… Это были крупные бандиты, но с подкладкой мелких мошенников… Власть в плену у своих слуг - и каких слуг!" Общественность вне Думы тоже была такого же мнения, она настолько не доверяла власти, что потребовала от нее допустить на казнь Богрова свидетелей со стороны, чтобы убедиться, что Богрова не подменили другим лицом.
События связанные с Распутиным, - это бомба замедленного действия, подложенная под самый фундамент дома Романовых. Этот мужик из Тобольской губернии вне сомнения был незаурядным проходимцем, если уж сам царь говорил о нем то, чего никогда не говорил о своих учителях, министрах и губернаторах: Распутин произвел на него "глубокое впечатление", а царица называла его "Божьим человеком". Впервые он появился в высших кругах Петербурга и во Дворце еще в 1906 г. И сразу продемонстрировал свою неподдельную "чистую веру", как выражался царь, и заодно свои "чудотворные силы", чем была покорена царица. Как известно, цесаревич Алексей Николаевич страдал наследственной болезнью - гемофилией (это болезнь крови, не способной к свертыванию при ранении). Лучшие светила медицинского мира не смогли помочь, а вот старец умел "заговорить" кровь и остановить ее. Надо понять царицу-мать, которая хотела спасти горячо любимого сына от этого страшного недуга. Однако русский шаман был человеком с двойным дном - он любил церковь, но еще больше любил кабак. Участились скандалы. Пошли интриги. Царь сослал его к себе на родину. Оттуда он совершил паломничество в Святые места в Иерусалим, и, очистившись там от грехов, вновь появился в Петербурге с претензией быть "советником" царя и царицы, оказывая, видимо, какое-то влияние на них в делах государственных, вплоть до смены министров, но по-прежнему не забывая и о попойках, куда его часто вовлекали сами интриганы. Отсюда Распутин вновь стал центральной фигурой в русской имперской политике. Все, кто был не доволен царицей и правительством, били по Распутину. Тот же Гучков заявлял с трибуны Третьей Думы: "Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство. Вы все знаете, какую тяжелую драму переживает Россия - в центре этой драмы - загадочная трагикомическая фигура, точно выходец из того света или пережиток темноты веков, странная фигура XX столетия. Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти? Вдумайтесь только, кто хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собою и смену направления, и смену лиц, падение одних, возвышения других?" Его ответ на этот вопрос был однозначен: Распутин! "Система гниет на корню", - эти тоже его слова, но уже по другому поводу.
Духовные гены, впитавшиеся в сознание человека с материнским молоком, оседают там надолго, а у фанатиков они вообще неистребимы. Последний русский царь был фанатиком многовекового убеждения: абсолютная власть русского царя, помазанника Божия, непоколебима. В этом духе его воспитали родители в детстве, в этом же духе его воспитал К.П.По-бедоносцев в юности. В ответ на убийство своего отца, великого реформатора Александра II, Александр III в Манифесте от 29 апреля 1881 г., косвенно критикуя реформы отца, сообщил народу, что никакого ослабления самодержавной власти не будет. Эту волю своего отца Николай II повторил в своей знаменитой речи перед земскими делегациями 17 января 1895 г.: "Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтами об участии представителей земств в делах внутреннего управления; пусть все знают…, что я буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный родитель".
Это и понятно. Через год его учитель К.Победо-носцев издал "Московский сборник", который стал настольной книгой молодого царя. Основа основ государственного права в этом сборнике выражена в тезисе: парламентская демократия - "великая ложь нашего времени". В этом убеждении царь взошел на престол и в этом же убеждении он сошел в могилу. Подавлять восстания и наказывать террористов - это было его легитимным правом, но, подавляя экономические забастовки и стреляя в мирных и безоружных демонстрантов, он расшатывал собственный трон и убивал веру народа в мудрость самодержавной власти куда больше, чем это могли делать самые ярые его враги. Ни один разумный наблюдатель, будь он даже убежденным монархистом, не может ни понять, ни объяснить, почему царь решил повторить через семь лет кровавую расправу 9 января 1905 г. в далекой глуши Восточной Сибири - на золотых приисках русско-английского акционерного общества "Лензолото" на реке Лена, в двух тысячах верст от железной дороги. Там забастовали в конце февраля 1912 г. около шести тысяч рабочих. Они требовали 8-часового рабо-чьего дня, повышения зарплаты, улучшения снабжения. Поводом для забастовки была продажа гнилого мяса. Когда в начале апреля был арестован весь стачечный комитет, рабочие устроили мирную демонстрацию с требованием освобождения арестованных. Жандармские войска открыли огонь по демонстрантам. Было убито 270 человек и ранено 250 человек. Среди солдат ни убитых, ни раненых не было, что доказывает, что стреляли в безоружных и мирных людей. На возмущенный запрос в Думе об этом расстреле как со стороны левых, так даже и со стороны крайне правых, министр внутренних дел царя Макаров выступил с ответом, которым обессмертил свое имя в русской истории: "Так было и так будет!" Расстрел мирной, безоружной демонстрации ленских шахтеров и вызывающее заявление министра, что он полон решимости продолжать практику таких расстрелов и дальше, оправдывая это тем, что "когда, потерявшая рассудок, под влиянием злостной агитации, толпа набрасывается на войско, тогда войску не остается ничего делать, как стрелять", - вызвало в русском обществе всеобщее негодование. Нельзя было дать левым партиям лучшего горючего, как этот расстрел, чтобы они начали раздувать пожар новой революции по примеру революции 1905 года после петербургского расстрела. В ответ на Ленский расстрел по стране в апреле и первого мая пошла волна новых политических забастовок. Ленин утверждал, что Россия отныне вступает в фазу второй революции. В статье "Революционный подъем" он писал: "Грандиозная майская забастовка всероссийского пролетариата и связанные с ней уличные демонстрации, революционные прокламации и революционные речи перед толпами рабочих ясно показали, что Россия вступила в полосу революционного подъема". Если Ленин был оптимистом в видах на новую революцию, то умнейшие из представителей правящей бюрократии были полны пессимизма, размышляя о перспективах существующего режима. Причины такого пессимизма обосновал 29 января 1914 г. в своем выступлении в Государственном Совете барон Р.Р.Розен:
"Русский народ еще свято хранит культ царя и царской власти. Только в этом, как учит история, Россия всегда, в конце концов, находила свое спасение. Но разлад между правительством и обществом обостряется все более… Господа, я думаю, едва ли найдется в России мыслящий человек, который не чувствовал бы инстинктивно, что мы, выражаясь языком моряков, дрейфим, относимся ветром и течением к опасному берегу, о который наш государственный корабль рискует разбиться, если мы не решимся своевременно положить руль на борт и лечь на курс ясный и определенный".
"Опасный берег" в устах барона - это синоним той же ленинской второй революции. Если такая революция была отсрочена, то в силу общенациональной трагедии: Германия объявила 19 июля 1914 г. войну России.
Русское общество встретило войну с большим патриотическим подъемом. Повсюду начались многотысячные манифестации в знак единения народа с царем. Огромная масса народа двинулась на второй день войны 20 июля на площадь перед резиденцией царя, перед Зимним дворцом, а когда царь вышел на балкон, то все опустились на колени. Толпа кричала "ура", пела народный гимн, выкрикивались лозунги "Да здравствует русская армия!" Это было такое зрелище, какого царь не видел со времен русско-японской войны. Такой бурный и неподдельный патриотизм подданных еще более укрепил веру царя в свои собственные слова, которые он произнес перед высшим командным составом армии и флота: "Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятель не уйдет с земли нашей". Поэты предсказывали триумфальный марш русских солдат на Берлин. Федор Сологуб писал: "Прежде чем весна откроется - лоно влажное долин, будет нашими взят заносчивый Берлин". Игорь Северянин выражался еще более энергично: "Германия, не забывайся. Ах, не тебя ли строил Бисмарк - но это тяжкое величье - солдату русскому на высморк".
Но загадочна и непостижима Русь, изменчив ее характер, буйны ее страсти. Она одинаково не переносит ни триумфа победы, ни тяжести поражения! Все это сказалось в русской армии, когда война приняла неблагоприятный оборот. Всем известно, что русский человек - выдающийся солдат: при наступлении он не признает никаких препятствий, но в отступлений он не знает, когда остановиться. В последнем случае ни тюрьма, ни смертная казнь, как наказание, ему не страшны. Когда обозначились первые серьезные поражения на фронте, русская армия оказалась весьма восприимчивой к антивоенной и революционной пропаганде. Вчерашний пламенный патриот, энтузиаст "культа царя" и верующий христианин легко бросается в другую крайность - поносить и Бога и царя: "Тюрьмы и церкви сравняем с землей" - поется в одной революционной песне большевизированно й толпы эпохи революции.
Первоначальные успехи русской армии: занятие Галиции, Буковины и части Восточной Пруссии - оказались кратковремеными. Контрнаступление врага понудило оставить не только все завоеванное, но отдать также Варшаву, Брест. Немцы и австрийцы вторглись и на русскую территорию. Чтобы остановить врага и выправить общее положение на фронте в августе 1915 г., сам царь стал Верховным Главнокомандующим, освободив от этой должности своего дядю великого князя Николая Николаевича. Катастрофическое положение на фронте вскрывает записка военноморской комиссии IV Государственной Думы, поданной на имя царя. В ней говорилось: