А примеров людской черствости, неблагодарности и равнодушия я могла бы привести больше вашего. Но ведь не этим же жив Ленинград, не этим же держимся все мы! А я говорила, и говорю, и буду говорить о том, что людей держит , о том, что им помогает жить. Это в первую очередь надо замечать и любить. Да вы же сами, товарищ Одинокая мать, – вашим же примером, тем, что помогали людям, подтверждаете мое утверждение. Вы прекрасно поступали, как настоящая ленинградка, а вот то, что, получив вместо признания и благодарности подозрения и даже клевету, вы "сдали в своем порыве", то есть перестали помогать людям, – вот это очень горько и обидно и, по-моему, глубоко неправильно.
Разве же мы помогаем друг другу, держимся, несмотря ни на что, работаем иногда из последних сил, сверх своих возможностей для того, чтобы кто-то нас признал, наградил, поблагодарил? Разве комсомолки, бойцы бытовых отрядов, свершали свой подвиг ради славы? Да мы просто не можем иначе, мы этим живем! Мы сами себя спасаем своей заботой о других, любовью к ним. А тот, кто отказывается помогать другим, тот, кто "сдает в порыве", – тот сам неизбежно обрекает себя на одиночество.
Я сказала, что мы держимся и помогаем друг другу не во имя награды или похвалы, но больше того – даже не затем, чтоб восхищаться самим собой: "Ах, какой я хороший!" Мы оказываем друг другу боевую поддержку точно так же, как один боец, выручает другого во время боя. А разве может, разве имеет право "сдать в своем порыве" боец, выручая своего товарища, сохраняя его жизнь? Вот и мы должны поступать так же, ибо каждый из нас сейчас – солдат своей родины. Больше даже: каждый из нас – носитель и защитник всего лучшего и благородного, что есть у человечества и что враг хочет навек умертвить, – сострадания, бескорыстия, самоотверженности. Да, мы, мы держим сейчас в мире знамя человечности, каждый из нас, кто бы он ни был!
…Дорогой товарищ, подписавшая свое письмо "Одинокая мать", я не хочу ни обидеть, ни поучать вас. Вас действительно оскорбили, вы много пережили, много перенесли. Вы не правы только в том, что "сдали в порыве" и что частный случай недоверия лично к вам возвели до обобщения, стали по своему опыту судить обо всех.
Но вот есть у нас и другие люди, в нашем же городе. И их не так уж мало. Я говорю о тех, которые жалуются на человеческую "черствость" потому, что хотят, чтоб другие за них работали, потому, что хотят пройти сквозь жестокое наше общее испытание за счет других.
Эти моральные дистрофики находят тысячи правдоподобных причин, чтобы увильнуть от общих работ, тысячи поводов, чтобы что-нибудь лишнее сорвать, они бесконечно канючат, клянчат, жалуются и обвиняют в "нечуткости" всех, кроме себя.
Но если эти жалобы вызывают раздражение и неприязнь, то жалобы на одиночество рождают в сердце горечь и тревогу. Да, очень и очень многие, особенно у нас, в Ленинграде, стали одинокими, растеряли свои семьи, своих близких людей – это дело рук нашего врага, это трагический результат вражеской блокады… Но тут я сначала скажу несколько слов о прорыве блокады – тоже в связи с темой нашего сегодняшнего разговора.
Да. Великая радость совершилась в ночь с 18 на 19 января: линия немецкой обороны была прорвана. И вот многие ленинградцы восприняли это как конец испытаний, а у некоторых даже появились типично иждивенческие настроения по отношению к стране: мол, дороги теперь будут, страна должна нас прямо-таки завалить продуктами, а мы можем и отдохнуть… Нет, товарищи, это не так! От нас потребуется еще очень и очень много терпения и мужества, может быть даже больше, чем до прорыва блокады. Никто не имеет права "сдавать в порыве". Пусть ленинградское трудолюбие станет еще вдохновенней. Никто не должен питать никаких иждивенческих настроений – стране и так трудно, и так она дает нам все, что может. Пусть каждый мобилизует в себе все лучшее, все самое сильное, что родилось в его душе за время великой освободительной войны, мобилизует во имя окончательной победы над врагом…
8 февраля 1943
Хозяйка Ленинграда
Дорогие ленинградки!
Сегодня – наш женский день. Мы отмечаем свой праздник особо: в дни, когда каждый вечер жадно ловим голос Москвы, сообщающий сводку последнего часа, и бросаемся затем к нашим картам (в какой ленинградской квартире нет теперь карты?), чтобы отыскать название того русского городка, который снова стал нашим.
Мы встречаем 8 марта 1943 года как матери, жены, сестры и невесты побеждающей Армии, которая в упорных и тяжелых боях идет по русской земле к западным ее границам.
Они идут вперед, милые наши, давно ушедшие из дому, давно не виданные сыновья, мужья, братья. Им трудно, они пробиваются сквозь ржевскую пургу, сквозь весеннюю распутицу и ветры украинских степей, идут по железобетонной земле около Ленинграда; да будет с ними вся наша любовь – они идут вперед.
В эти дни отрадно знать, что мы, ленинградские женщины, являемся активными бойцами, уже имеющими огромный воинский опыт. Наши руки, наше сознание, наши сердца приобрели этот опыт в небывалом бою за свой родной город.
А ведь еще недавно немцы, штурмуя Ленинград, подвергая его ужасам блокады и воображая, что все это заставит ленинградцев сдаться, – осмеливались прежде всего рассчитывать на нас, женщин! Они ведь даже особые листовки писали и сбрасывали их в город – специально для ленинградских женщин. Да, да, двуногий скот, вообще не считающий женщину за человека, а тем более – русскую женщину, воображал, что мы окажемся слабее, боязливее мужчин и дрогнем первыми и, в страхе за себя и своих детей, откроем ему ворота города. Немец так и писал: "Женщины! Требуйте хлеба и объявления Ленинграда открытым городом. Саботируйте работы на оборону. Она несет вам гибель…" Но не страхом, а презрением к врагу исполнились сердца ленинградок, утроив, удесятерив их силы – физические и моральные, и женщина вместе с Армией спасла свой город, сохранила ему жизнь.
Благодарная память народа навсегда сохранит рядом с образом комсомолки Веры Чертиловой, поднявшей в атаку роту моряков, образ любой безымянной ленинградки, ведущей под руку ослабевшего мужчину по зимним улицам Ленинграда. Ведь эта женщина тоже шла в атаку. Ведь ленинградка была бойцом везде – и в ледяной комнате у печурки за стряпней обеда, и на огородах, и на крыше своего города. Все, что делала и делает ленинградка, есть невиданное еще в мире сражение за самые основы человеческой жизни.
Всеобщее, извечное, священнейшее чувство на земле – чувство материнской любви – ленинградка обогатила новым смыслом и глубиною. Специальные пытки придумывал немец для ленинградских матерей, чтобы заставить их сдаться: он пытал их жалостью к своим детям и близким. Ведь женщине всего тяжелей не свои собственные страдания и лишения, а страдания ее детей и близких. И сколько было в Ленинграде таких дней, когда мы ничем не могли помочь своим детям, ничем, как бы мы ни хотели. А палач-немец рычал в это время: "Сдавайся, женщина, покорись, перестань защищаться, и дети и близкие твои останутся живы…"
Но наша материнская любовь – это не слепая, животная привязанность к своим детенышам. Мы любим своих детей так страстно, что хотим, чтобы они были не только живы, но и свободны, чтоб они гордились собой, а не влачили существование забитыми батраками у немецких лавочников. И во имя этого мы вместе со своими детьми шли на все и даже на смерть, если было необходимо.
Я получила в июле прошлого года письмо от одной ленинградки-фронтовички, Елены Чижовой. Она писала в этом письме:
"Я потеряла сына, убитого на фронте, куда мы ушли вместе по призыву товарища Сталина. Я горда тем, что сын погиб, спасая друга, сражаясь за Родину…"
Только мы, женщины, знаем, что это значит – потерять свое дитя. Так какое же величие души надо иметь, как надо любить своего сына, чтобы так переносить его гибель!
Немец ждал, что утраты сломят нас духовно, заставят бессильно опустить руки. Нет! Женщины приняли на себя труд еще больший – в память погибших, во имя живущих.
Ленинградка Слатвинская пишет из далекого колхоза Кировской области, где она работает сейчас председателем правления колхоза:
"…И у меня в январе погибло в Ленинграде самое дорогое для меня существо, которому нет забвения и замены. Но жизнь во имя его, жизнь ради мести за него, ради спасения тысячи таких же, как он, помогает мне превозмочь боль и работать, работать, работать, выращивая ваш хлеб насущный ленинградский…"
Мы так любим своих детей и близких, что даже можем жить после их гибели с удвоенной силой – за себя и за них, ради таких, как они.
Немец разорил дом ленинградки, разметал ее семью, многих женщин оставил без семьи совсем. Но, хозяйка и семьянинка, ленинградка создала новую семью, огромную, такую, где подчас не все члены ее знают в лицо друг друга. Она превратила в одну большую семью весь Ленинград. Так чувство материнства расширило свои права безгранично.
Ленинградка Качановская пишет:
"Для нас, матерей, все дети – наши дети, – пусть это будет трехлетний ребенок или двадцатилетний юноша. А мать – это само трудолюбие, выносливость, это ненасытность в изобретениях для любимого детища…"
Мысль Качановской подтверждается письмом другой ленинградки – Веры Ч. (она просила меня не называть ее фамилии):
"Я тоже жила в большой и дружной семье. Все это отняла у меня война. Но я ни одного дня не чувствовала себя одинокой. Я работала в госпитале, помогала, чем могла, знакомым. Одну приятельницу сестры мне удалось в январе прошлого года вырвать из когтей смерти. И, несмотря на большие трудности, я черпала в заботе о других силу и энергию для тяжелой борьбы. А вот теперь у меня завязалась интересная переписка с бойцами Ленинградского фронта. Я решила поздравить по радио своих друзей-фронтовиков с Новым годом. И вот после этого я стала получать массу писем от совершенно незнакомых мне бойцов. В большинстве это бойцы, у которых родные остались в фашистском плену и им никто не пишет. Со многими у меня завязалась самая теплая и дружеская переписка. И я счастлива, что мои несколько строк могут поднять дух бойца и звать его к новым победам".
Так оставшиеся без семьи Вера и бойцы создали новую, необычную семью. Общее горе и общая борьба породнили их крепче, чем может роднить кровь.
В Ленинграде, как и во всей стране, женщины заменили ушедших на фронт мужчин решительно во всех областях труда. Больше того – женщины встали рядом с мужчинами, как равные, и в армии, и на флоте. Но самое главное в том, что прежде всего, везде и всюду они остались женщинами – матерями, сестрами, дочерьми, подругами: ведь без женской заботы, любви и ласки народ не может ни жить, ни – тем более – воевать… Ведь мы-то сами, товарищи женщины, знаем, что нас заменить некому и некем…
И вот вечные, незаменимые женские качества – выносливость, самоотреченность, любовь – особенно ярко засияли в ленинградках, в женщинах того города, на долю которого досталось столько горя. Вспомним хотя бы, что в бытовых комсомольских отрядах, спасших жизнь десяткам тысяч ленинградцев, были только одни девушки и женщины.
Много тяжкого вынесла ленинградка в борьбе за свой город. Но она не прокляла его, а полюбила с обновленной силой: так любит мать свое дитя, рожденное ею в муке.
"Я счастлива тем, что я ленинградка, – пишет Нина Алексеевна Ситникова, пожарник Ленэнерго, – что небольшая доля и моей работы вложена в оборону нашего красавца города. Своей кровью, будучи донором, я также стараюсь принести пользу нашим доблестным воинам".
В своем приказе к двадцатипятилетию Красной Армии Верховный Главнокомандующий говорит: борьба с немецкими захватчиками еще не кончена, она только разгорается. Эта борьба потребует времени, жертв, напряжения сил и мобилизации всех наших возможностей.
Так говорит Верховный Главнокомандующий, обращаясь к Армии, призывая ее к окончательной победе.
Но мы знаем, что этим приказом Сталин обращается не только к Армии, но и к нам, женщинам.
Мы знаем также, что означают для нас слова: "жертвы", "напряжение сил", "мобилизация всех возможностей"… Уж очень много приняло и вынесло женское сердце за время войны, и тебе, хозяйка города-фронта ленинградка, известно это лучше других. Но, все израненное и обожженное, сердце твое готово принять все, что предстоит, во имя полной победы…
Еще тебе такие песни сложат,
так воспоют твой облик и дела,
что ты, наверно, скажешь: – Не похоже.
Я проще, я угрюмее была.Мне часто было страшно и тоскливо,
меня томил войны кровавый путь,
я не мечтала даже стать счастливой,
мне одного хотелось – отдохнуть…Да, отдохнуть ото всего на свете:
от поисков тепла, жилья, еды,
от жалости к моим исчахшим детям,
от вечного предчувствия беды,
от страха за того, кто мне не пишет
(увижу ли его когда-нибудь?),
от свиста бомб над беззащитной крышей,
от мужества и гнева отдохнуть.Но я в печальном городе осталась
хозяйкой и служанкой – для того,
чтобы сберечь тепло и жизнь его.
И я жила, преодолев усталость.Я даже пела иногда. Трудилась.
С людьми делилась солью и водой.
Я плакала, когда могла. Бранилась
с моей соседкой. Бредила едой.И день за днем лицо мое темнело,
седины появились на висках.
Зато, привычная уже к любому делу,
почти железной сделалась рука.Смотри – как цепки пальцы и грубы!
Я рвы на ближних подступах копала,
сколачивала жесткие гробы
и малым детям раны бинтовала.И не проходят даром эти дни,
неистребим свинцовый их осадок:
сама печаль, сама война глядит
познавшими глазами ленинградок.Зачем же ты меня изобразил
такой отважной и такой прекрасной,
как женщину в расцвете лучших сил,
с улыбкой горделивою и ясной?Но не приняв суровых укоризн,
художник скажет с гордостью, с отрадой:
– Затем, что ты – сама Любовь и Жизнь,
Бесстрашие и Слава Ленинграда!
8 марта 1943
Лето сорок третьего года
(Письмо за кольцо)
В конце августа Ленинград отметит два года своего сопротивления, два года жизни во вражеской осаде.
Для нас, ленинградцев, не покидавших город с начала войны, это не просто два года: каждый месяц из этих двух лет разительно не похож на другой. Больше того – начало и конец ноября сорок первого года – это два совершенно разных периода в жизни города; за три месяца зимы сорок первого – сорок второго года каждый из нас пережил, перечувствовал и познал столько, сколько не смог бы пережить за всю свою жизнь. Весна сорок второго и весна этого года лежат как бы в разных эпохах.
Мы встретили весну сорок второго года с удивлением и недоверием: как, неужели в нашем городе вновь появятся листья и трава, вновь будет светло и тепло? До конца мая из подъездов промерзших насквозь домов несло смертным холодом. Еще и в июне многие из нас ходили в шубах и теплых шапках – мы всё не могли согреться. На первом – после той страшной зимы – концерте, пятого апреля сорок второго года, у людей, совершенно переставших плакать даже над самыми горькими утратами, впервые появились слезы на глазах при виде музыкантов не в ватниках, а в пиджаках, со скрипками в руках.
Так было весной прошлого, сорок второго года.
Весну этого года мы встретили с радостью, но без удивления.
Мы вовремя сменили шубы на демисезонные пальто. Уже никто, как то случалось в прошлом году, не съел тут же, в магазине, семян репы или моркови, выданных для посевов. На солнечной стороне Невского, на ступеньках подъездов и ящиках с песком не сидели цинготники, грея опухшие ноги с черными пятнами на коже; цинга была побеждена почти совсем. Никто не аплодировал проходящему трамваю, никто не плакал от счастья перед афишей с репертуаром театров и кино: все это и многое-многое другое, даже электричество в жилых домах, даже прохладительные напитки в киосках, вновь стало делом обыденным.
Быть может, никто, кроме нас самих, не поймет, какая это огромная победа и что она означает. Ведь враг все так же близок, как два года назад, и еще ожесточеннее стремится убить жизнь города.
Поэтому любая деятельность в Ленинграде есть деятельность военная, есть сражение.
Я в Ленинграде с начала войны; я, как и девяносто процентов ленинградцев, ни разу не видела "живого немца". Тем не менее я, как и все другие, нахожусь в состоянии ежедневной борьбы с ним.
Это безмолвная, ожесточенная, изнурительная борьба. Она изнурительна особенно потому, что это борьба с врагом-невидимкой . Невидимый мне, в сотни раз более сильный, чем я, женщина и горожанка, враг ежедневно посылает в город сотни, а то и тысячи снарядов, стремясь лишить меня дома, кровля которого и без того уже пробита десятками осколков, а стекла в окнах выбиты. Враг-невидимка ежедневно разрушает трамвайные пути, заставляя меня делать длинные концы пешком; он портит осветительную и телефонную сети, разъединяет меня с внешним миром, оставляет во мраке. Печь моя начинает внезапно дымить, потому что в трубу попал осколок; вместо того чтобы просто повернуть водопроводный кран, мне нужно идти за водой с ведром в соседний двор и тащить ее к себе на пятый этаж. Я иду в магазин, но враг-невидимка перед самым моим носом захлопывает дверь магазина: началась воздушная тревога. Когда она кончится? Будет ли цел мой дом или, вернувшись из лавки, вместо него я увижу груду развалин? Вечером я сажусь за мой письменный стол: назойливо, уныло свистят снаряды, мешая сосредоточиться, и я слышу, как хрустят стены города – враг ломает мой прекрасный город, увечит его. Нет ничего печальнее и душераздирающее этих звуков.
И все это ежедневно, и все это – уже третий год.
Один известный ленинградский врач говорил мне, что этой весной в Ленинграде зарегистрирована новая, специфическая для города болезнь, дающая довольно большое количество смертельных исходов – по крайней мере каждый третий из умирающих в Ленинграде умирает именно от этой болезни. Врачи называют эту болезнь "последствием замедленной бомбежки". Это особого рода гипертония – повышенное кровяное давление, которое образуется от непрерывного нервного напряжения – результата непрерывных обстрелов и бомбежек.
Человек внешне может почти совершенно не реагировать на обстрел и бомбежки, он может отлично "держать себя в руках", но нервы его живут независимо от его духа, и больше того: чем лучше человек "держит себя в руках", чем напряженней и спокойнее трудится он, тем больше шансов у его нервов и кровеносных сосудов прийти в негодность. Мужество ленинградцев, восхищающее весь мир, полнокровная трудовая и интеллектуальная жизнь города не обходятся даром. Цена этого – здоровье горожан. Цена обороны города – его кровь.