Цена жизни
Жизнь человека в тюрьме вообще мало чего стоит. Я пробыл в Княжево, где режим содержания далеко не самый строгий, чуть больше семи месяцев, и только за это время оттуда вывезли три трупа.
Один из этих несчастных умер от жары, его "козлы" в наказание за какую-то провинность заставили по стойке "смирно" стоять на плацу на самом солнцепёке. А лето 2010 года было страшным, температура в тени доходила до 38 градусов. Да и одёжка, так называемый "положняк", состоящий из чёрного "клифта" – казённой куртки и грубых штанов, пошитых из плотной ткани, создавала эффект парника. Ну, сердечко у бедолаги и не выдержало…
Второй помер, думаю… от страха. Невысокий, седой, с интеллигентным лицом и длинными волосами. Только что с "вольного" этапа. Судя по всему, его ужасно напугали, когда принимали этап. Он шёл с пустыми, безумными глазами, безуспешно пытаясь удержать подмышкой скатку с тощим матрацем. Прошёл буквально в метре от меня. Помню, я ему крикнул: "На плечо возьми, легче будет!", но он не услышал. Дошёл до забора, отделявшего барак карантина от остальной территории, и упал. Тоже сердце не выдержало…
Зато третий "жмурик" был вполне традиционный. Зэк-наркоман повесился в камере штрафного изолятора. К этим трём можно добавить ещё одно "тяжкое телесное": на сельхозработах пьяные "козлы" избили молодого парня. Спасти его удалось, но пришлось удалять селезёнку…
Вообще кровь и смерть на зоне – дело обычное. И связано это вовсе не с особой кровожадностью "спецконтингента". То есть и этот фактор, конечно, имеет место быть: сидят в тюрьме по большей части люди решительные и не склонные к сантиментам. Но главное, всё же, не это. Главное, что на зоне рычагов влияния на человека, как ни странно, не так уж и много. Это на воле мы укутаны, как в плотный кокон, в сложную и многомерную социальную среду, связаны с ней тысячами невидимых нитей, дёргая за которые, можно добиваться от нас нужной реакции.
Жена, сослуживцы, друзья – каждый из них по-своему добивается от нас желаемого результата. На работе, например, начальник может прилюдно отругать нас, понизить в должности, послать в отпуск зимой и т. д. На зоне ничего этого нет, у зэка оборваны все привычные нам социальные связи. Там есть два главных способа влияния: слово и, – сразу, без каких-либо переходных ступеней – насилие. Поэтому, кстати, бывалые зэки стремятся как можно дольше "перетирать" спорный вопрос на словах. Так как слишком хорошо знают: там, где кончаются слова, начинает литься кровь.
Впрочем, много смертей на зоне случается и по бытовым, так сказать, причинам. От равнодушия, или от отсутствия медицины, например. В том же Княжево незадолго перед моим заездом умерла от менингита молодая зэчка (в этой колонии есть женский отряд). Девочка умирала несколько дней. К ней не раз вызывали местного "лепилу", а он всё твердил: "Она же наркоманка. Это ломка. Нечего ширятся всякой дрянью, и проблем не будет…"
Но всё это вовсе не исключает обычных человеческих проявлений, которые выглядят иногда весьма странно на мрачном фоне тюремной жизни. Так, например, в княжевском карантине я повстречался с большим любителем исторического чтения, Сашей Рокотовым. Было ему от роду 32 года, из которых 14 лет он провёл за решёткой. Первую свою ходку оттянул ещё на малолетке. "Лет до 28, – говорил он мне, – я вообще разницы между волей и тюрьмой не чувствовал. Мне и там и там было удобно. А вот теперь… Дочка у меня растёт маленькая. Хочу к ней…"
При этом, услышав как-то вполуха, что я имел отношение к историческим исследованиям, он вцепился в меня с вопросами и спорами, демонстрируя поразительно ясные исторические познания. Видя моё удивление, сказал: "Люблю я это дело. Я когда в СИЗО заезжаю, первым делом в тюремной библиотеке все исторические книги читать беру". Кончилось это тем, что специально для него я попросил жену прислать с воли книгу митрополита Иоанна "Самодержавие Духа" как самый полный и ясный взгляд на русскую историю с православной точки зрения. Он долго не возвращал её. Я уж было подумал: всё, пропала книга. Но потом он всё же вернул её мне, признавшись: "Тяжело было читать. Непривычно. Но интересно…"
* * *
Одной из наиболее распространённых форм "воспитательного влияния" на зэков является так называемая "постановка на профилактический учёт". Смысл этой иезуитской процедуры таков: создание неугодным осужденным дополнительных сложностей и ограничений режима содержания. Причём, поскольку это мероприятие является "профилактическим", то оно может применяться, как явствует из названия, для профилактики нарушений, то есть по отношению к зэку, который пока ещё ничего предосудительного не совершил, но, по мнению, администрации, может совершить в будущем…
Такого неблагонадёжного зэка вызывают на заседание специальной комиссии. И на этой комиссии опер, или начальник отряда, или любой другой представитель администрации торжественно провозглашает, что де "по оперативным данным" есть основания полагать, что осужденный имярек склонен к… Дальше следует широкий набор тюремных трафаретов: "склонен к побегу", "склонен к посягательствам на половую неприкосновенность", "склонен к провоцированию массовых инцидентов", "склонен к употреблению наркотиков" и т. п. Комиссия, естественно, голосует за то, чтобы поставить неблагонадёжного осужденного имярек на профилактический учёт. И с этого момента горемыку ждёт множество дополнительных сложностей в его и без того нелёгкой лагерной жизни.
Если ты "склонен к побегу", то каждый час, за исключением ночного сна, ты должен отмечаться у оперативного дежурного: "Вот, мол, я. Никуда не сбежал." Учитывая время на дорогу до дежурки и обратно, в промежутке остаётся минут сорок, в течение которых тебя ещё норовят загрузить какой-нибудь "общественно полезной" деятельностью. Шконки всех профучётников должны стоять непосредственно у входа в барак, чтобы ночью проверяющий первым делом видел, на месте ли они. А значит, самые удобные места – в углу, подальше от сквозняков и любопытных взглядов – им недоступны.
На бирке у каждого из них появляется специальная опознавательная полоса: у склонных к наркомании – зелёная, у побегушников – красная. Все они, независимо от того, к чему "склонны", обременяются дополнительными ежедневными построениями.
В Княжево, например, такие построения ежедневно проводятся восемь раз: в восемь утра, в десять, в двенадцать, в тринадцать сорок пять, в шестнадцать, восемнадцать, двадцать и двадцать один тридцать. Плюс особое внимание оперов, плюс невозможность уйти по УДО, плюс множество иных тюремных мелочей, по отдельности, быть может, и не очень обременительных, но в целом создающих весьма тягостную и давящую атмосферу…
Меня на профучёт поставили сразу же, как только я вышел из карантина. Правда, учитывая редкую "экстремистскую" статью, долго думали, к чему же я "склонен", в какую графу журнала неблагонадёжных меня надо внести. Начальник моего отряда, майор Дроздецкий, был в это время в отпуске. А когда вернулся, вызвал меня к себе в кабинет, внимательно оглядел с ног до головы, выдержал эффектную "мхатовскую" паузу и мрачно спросил: "Ты что, Душенов, и впрямь такой опасный, как мне сказали?"
Впрочем, впоследствии у нас с ним установились вполне приличные, уважительные, в чём-то даже доверительные отношения. Узнав, что я 10 лет прослужил на флоте, а последняя моя должность в плавсоставе была майорская (по-флотски – капитана третьего ранга), он бодро резюмировал: "Ну вот: ты майор, и я майор. Договоримся" Я не стал его разочаровывать, скрыл, что до "кап три" так и не дослужился…
Дроздецкий был человек не без юмора. Решая, к каким профучётникам меня приписать, он рассудил так: "Я смотрел твоё дело. Твой приговор ведь как-то связан со средствами массовой информации, верно? Так вот: ты будешь у нас склонным к "массовым инцидентам". Хоть одно слово общее будет. А иначе некуда тебя вписать. Не к наркоманам же!"
Впрочем, тут возникла новая сложность: какого цвета полосу присвоить мне на бирку? Ни красная, ни зелёная, вроде не годятся… За это важное мероприятие отвечал специальный офицер из отдела безопасности, так я ему предложил: "Гражданин начальник, вы мне золотую полоску присвойте. И красиво, и отражает "особую социальную опасность" совершённого мною преступления, как в приговоре об этом сказано…"
В результате я остался вовсе без полосы, хотя позже, в Борисовой Гриве, тамошнее начальство, творчески развивая тему, добавило в мой послужной список и "склонность к побегу", и "склонность к экстремизму", и "склонность к дезорганизации нормальной деятельности учреждения"…
Женщина на зоне
Женщина на зоне – отдельная важная тема. Наш гуманный и человеколюбивый уголовно-исполнительный кодекс предусматривает совместное содержание мужчин и женщин в местах лишения свободы. Однако в реальности это бывает очень редко. Во-первых, количество осужденных женщин в России раз в десять меньше, чем мужчин. Во-вторых, большая часть мужского спецконтингента сидит на "строгих" зонах, а для женщин у нас строгий режим вообще не предусмотрен. В-третьих, подавляющая часть зэчек сосредоточена в специальных женских зонах.
Но бывают и исключения. Княжево – одна из немногих зон, где есть женский отряд. И этот факт радикально меняет всю жизнь исправительного учреждения.
Тюрьма – плохое место для сердечных романов и любовных похождений. Но природа властно берёт своё. А если добавить к тому давление лагерной жизни, тоску по воле, жажду забыться, жадное стремление к запретному удовольствию, то станет понятно, как бурно и яростно протекают в неволе потоки любовных страстей. Знакомство, привыкание, увлечение, охлаждение, расставание – то, что на воле растягивается порой на долгие годы, зона лихо спрессовывает, сжимает до дней, максимум – недель. Так что стремительная круговерть тюремных романов – по большей части откровенных, бесстыдных, циничных – не останавливается ни на мгновенье…
Но и здесь бывают исключения.
В Княжево хозяин долго думал, куда бы меня пристроить, чтобы я был на глазах и при деле. Наконец, придумал, вызвал, и сказал: "Я здесь клуб организовал. Будешь заведующим". Клуб этот, формально нигде не зарегистрированный и по бумагам как бы вовсе не существовавший, занимал первый этаж одного из бараков, в котором раньше располагался обычный отряд. А барак тот – поскольку зона расположилась на территории бывшей военной базы – представлял из себя обычную, типовую советскую казарму в два этажа. Я в такой казарме на северах, в Западной Лице, живал ещё в конце семидесятых, когда курсантом военного училища проходил практику на подводной лодке Северного флота.
Казарма эта представляет из себя одно большое помещение для личного состава и дальше, по коридору, пять-шесть комнат поменьше, где в советские годы располагался кабинет командира, канцелярия, вещевой склад, сушилка и т. д. Вот в большом-то помещении и расположился княжевский клуб. Там был сделан ремонт, возведена сцена и расставлены лавочки для зрителей. А остальные помещения распределили под "художестивенно-воспитательные" и "духовные" нужды: молебную комнату, мастерскую художников, склад, сушилку, библиотеку, комнату для просмотра телевизора и даже… кухню!
Надо ли говорить, сколь привлекательным местом для всякого зэка является такой клуб! Особенно зимой, когда и на промке, и в бараке ветер свищет как на улице, а здесь – сравнительно тепло, тихо и спокойно. Поэтому, став хозяином такого богатства, я тут же приобрёл на зоне статус и авторитет, вожделенный для многих и многих. И защищать этот статус порой приходилось не шутя, на грани серьёзных столкновений.
Но сейчас речь не о том.
В клубе моём "творческий коллектив" оказался сплошь женским.
Я помню их всех по именам. Юля Звонцева, художница, Яна Маньжова – массовик-затейник, Света Горячёва, – библиотекарь, Оксана Михайлова – уборщица, "Кузя"-Кузнецова, заведующая ПВР, "помещением для воспитательной работы". Мне кажется, они были мне благодарны уже за то, что я, по годам годный им в отцы, как мог, защищал их от множества лагерных проблем, но главное – не рассматривал их как женщин, в половом смысле этого слова.
Света Горячёва, матерщинница и драчунья, но, по сути, девочка добрая и сердобольная, привечавшая в своей маленькой библиотеке сирых и убогих, больных и отверженных. Села по 158-й статье, воровала в супермаркетах дорогую парфюмерию, чтобы добыть деньги на дозу.
Юля Звонцева – высокая, статная девица, когда-то бывшая небезуспешной фотомоделью, а потом "сторчавшаяся", сгоревшая "на игле", увядшая, но сохранившая следы былой стати и красоты. "Побегушница" с красной полосой, ходившая каждый час отмечаться в дежурку, безнадёжно больная (ВИЧ, иммунитет почти на нуле), но при этом жадно и бесстыдно допивавшая оставшиеся ей капли жизни – пусть на зоне, пусть в неволе, но всё же, всё же, всё же…
Именно на ней я увидел поразительный тюремный наряд: "положняковый" зимний "фофан" – то есть казённый ватник с непременными серыми полосами на плечах, и… с меховым лисьим воротником!
Секрет этого невообразимого, на первый взгляд, сочетания прост: на промзоне работала "швейка", то есть швейная мастерская, и там за деньги можно было пошить всё, что угодно, хоть бальное платье. А Звонцева, будучи неплохой художницей, писала для начальства картины, маленько постукивала операм и поэтому имела возможность позволить себе такую роскошь…
* * *
Внутренние отношения в женском отряде иногда бывают даже жёстче, чем в мужском, поэтому время от времени мне приходилось разнимать Звонцеву и Яну Маньжову – маленькую, гибкую квартирую воровку, в свои 32 года "накопившую" аж 15 судимостей, 12 лет условных сроков, и это не считая того, что трижды она заезжала в Княжево на вполне реальную отсидку. Помню, однажды, когда они схлестнулись в очередной раз, Яна схватила оказавшийся под рукой остро заточенный карандаш и сказала Звонцевой тихо и зло: "Ты что, кобыла, думаешь – я с тобой кулаками драться буду? Я тебе, шалава, этот карандаш сейчас в кадык воткну, так и знай…" И воткнула бы, не сомневаюсь, если б я их не растащил…
Яна родилась и выросла во вполне успешной, интеллигентной питерской семье, где по старой традиции под одной крышей мирно жили-поживали три поколения. Кормильцем был отец, и с его-то смертью всё и развалилось. Не помню деталей, да и хорошо, что не помню, уж больно грустная эта история. В общем, в итоге осталась Яна одна, "подсела на герыч", да вдобавок обнаружила в себе недюжинный криминальный талант. "Я сама не знаю, – говорила мне она, – как я деньги в чужой квартире нахожу. Просто чувствую, где они спрятаны…"
Неисповедимы пути Господни! За десять лет, что она просидела на игле, Яна не подхватила ни гепатита, ни СПИДа, ни другой какой заразы. Отсиживая третью ходку в Княжево, безумно влюбилась в молодого, 24-летнего зэка, больного, как и большинство из них, целым букетом наркоманских болячек. Как-то в откровенной беседе я сказал ей: "Яна, ты же понимаешь всю безнадёжность происходящего. Восемь лет разницы. Тебе ничего не светит, даже если он выживет". "Знаю, – говорит, – ну и что? Отлюблю за все свои горькие годы. А там – как Бог даст". Откинулась она по звонку зимой 2010-го, и буквально тут же, сразу, у неё отказали почки. Нужна была срочная операция, но… Деньги, деньги, деньги…
Цыганская баллада
Из всех женщин, с которыми мне пришлось иметь дело на зоне, больше всех, пожалуй, запомнилась мне Оксана Михайлова, молодая цыганка лет 28–29, с удивительно мягким, совсем не цыганским характером. Робкая и скромная, она даже внешне была похожа, скорее, на загорелую хохлушку: мягкий овал лица, пухлые губы, большие тихие глаза…
Попала она на зону "по 159-й", то есть за мошенничество. Подсела на иглу, а это требует денег. Можно примерно посчитать: если, скажем, среднему наркоману в день нужен 1 грамм героина, то в 2010 году минимум 1000 рублей ему (или ей) ежедневно требовалось где-то достать только "на дурь". Плюс кушать тоже что-то надо. Плюс одежда, плата за квартиру и т. п. А где взять? Вот и подворовывают по мелочи, разводят лохов "на бабки". А это как раз и есть те самые 158-я и 159-я статьи УК, по которым большинство таких "шировых" пассажиров заезжает на зону.
Оксана в своей наркомании искренне раскаивалась. Она была единственная, регулярно приходившая по утрам в т. н. "молебную комнату" читать со мной молитвенное правило. И когда по воскресеньям после обеда местный батюшка, закреплённый за нашей зоной, отец Леонид, приезжал служить молебен, всегда приходила послушать его поучения и истово молилась.
На воле у неё остался восьмилетний сын, которого она очень любила, по которому страшно скучала. Говорила совершенно искренне: "Никогда больше к этой заразе даже близко не подойду". Я ей верил.
Но… У наркоманов есть страшная по своей безысходности пословица: героин умеет ждать. А это значит, что человек, силой обстоятельств вырванный из привычной "шировой" среды, может не употреблять наркотик и год, и два, и пять лет. Но как только внешние обстоятельства, удерживающие его от проклятого зелья, отпадут, всё тут же вернётся на круги своя…
Цыганок вообще на женских зонах много, и это понятно: наркотики, воровство, мошенничество – их исконный промысел. Вот и в княжевском женском отряде их было, помнится, человек пять. Две из них – Зита и Гита (я так и не понял, были ли то их настоящие имена или лагерные "погремухи") отличались особенно буйным нравом.
Однажды меня вызвал к себе "хозяин" и буквально взмолился: "Займи ты их хоть чем-нибудь. Пусть поют, пляшут, концерт самодеятельный готовят. Замучили уже!" А досиживать этим возмутительницам спокойствия оставалось всего пару месяцев, так что средств влияния на них у администрации было уже немного. Можно было, конечно, таких неспокойных пассажирок в шизняк закатать, чтобы уж наверняка, но… Шизняк в Княжево маленький, всего три небольшие камеры-"хатки". Да и, кроме того, разнополых зэков в одну камеру не посадишь… Вот и пришлось хозяину давать мне такое странное поручение.
Эти-то самые Зита и Гита за что-то решительно невзлюбили Оксану. Хотя, если вдуматься, чего тут непонятного: по характеру своему она была их полной противоположностью. И приходилось ей ох, как несладко. А учитывая ещё особенности внутрицыганских взаимоотношений, дело и вовсе могло совсем плохо кончиться.
Я ничего этого, естественно, не знал. А кабы и знал – что с того? Дело это касалось только их самих, а попытки на зоне влезть в чужие дела пресекаются самым решительным образом. Но однажды ко мне подошёл незнакомый зэк лет 30–35, и вдруг попросил: "Ты ведь в клубе рулишь? Тебе наверняка там уборщица нужна. Возьми из женского отряда Михайлову, а?". Уборщица мне в клубе, положим, действительно была нужна. Но почему именно её? И тут этот парень, который – о чудеса, чего-чего только не случается на просторах империи ФСИН! – просто влюбился в Оксану вполне платонически, рассказал мне её историю. "Помоги, – говорит. – Они ей героин на шмоне подбросят. Жалко…"