Иногда говорят об особом мистическом сознании первобытных людей, якобы не имеющем ничего общего с мышлением цивилизованного человека. При этом обычно вспоминают французского этнографа Люсьена Леви-Брюля, который писал о прелогическом (дологическом) мышлении людей каменного века. К сожалению, Леви-Брюля сплошь и рядом понимают неверно (быть может, тому виной перевод), потому что мышление как таковое его интересовало меньше всего, и он, конечно же, прекрасно понимал, что логика дикаря ничуть не хуже нашей. Его занимали в первую очередь такие тонкие материи, как ментальность и духовный мир доисторического человека, которые весьма причудливы и плохо стыкуются с психологией современных людей. И что же в этом удивительного? Только в плохих исторических фильмах психология, например, древнеегипетских фараонов ничем не отличается от поведения кровавых тиранов XX века. Подлинная мотивация их поступков не лежит на поверхности и вряд ли может быть вскрыта путем банального сопоставления в диахронии.
Гипотеза, выводящая происхождение религиозного чувства из столбняка, охватившего примитивного человека, едва ли не самая древняя, эту точку зрения разделяли еще античные философы, в частности Демокрит и Эпикур.
Обратимся к другим теориям происхождения религии, которых существует великое множество и которые принято объединять в своего рода кластеры по принципу их генетического сходства. Так, вышеизложенная "теория внезапного столбняка" целиком и полностью укладывается в разряд эмоционалистских теорий, танцующих от чувства ужаса, которое первобытный человек якобы переживал, столкнувшись с грозным явлением природы. Такие теории, изрядно модифицированные, до сих пор пользуются популярностью и весьма востребованы. Существует обширный класс теорий, выводящих веру в Бога из того рассуждения, которое должно было неминуемо посетить нашего далекого предка (так называемые интеллектуалистские теории), или из той пользы, которую вера в Бога приносит обществу (социологические теории), но разбирать их все мы не станем. Ограничимся курьезной теорией немецкого филолога Узенера, на которую ссылается Стеблин-Каменский.
"Когда, - пишет этот высоколобый интеллектуал, - мгновенное впечатление наделяет вещь, видимую нами… состояние, в котором мы находимся, действие силы, которое нас поражает, значением и мощью божества, то почувствован и создан мгновенный бог".
Вы все поняли, уважаемый читатель? Создан мгновенный бог - и все дела. За разъяснениями обращайтесь к Узенеру…
Сам М.И. Стеблин-Каменский полагает, что религия (даже в ее зачаточной форме) ни в коем случае не могла предшествовать мифологии. Он пишет: "Бесспорно в отношении мифа только одно: миф - это повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно". При этом следует иметь в виду, что миф - это не обязательно рассказ о проделках богов (его персонажами являются и животные, и люди) и уж совершенно точно - не примитивная наука, как вполне серьезно полагали ученые позапрошлого века. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что у очень многих народов так называемые этиологические (объясняющие) мифы отнюдь не составляют основного корпуса мифологических текстов. Генезис мифа - это отдельная и очень непростая проблема, анализ которой увел бы нас далеко в сторону. Скажем только, что мифологическое истолкование реалий окружающего мира, по всей вероятности, было неизбежно на определенном этапе исторического развития, и синкретическое (нерасчлененное) мышление работало по своим непреложным законам. Мир был полон новых и удивительных вещей, еще не имевших названий, и все они вызывали живой отклик в душе доисторического человека.
С точки зрения М.И. Стеблина-Каменского, религиозные верования могли вырасти только из мифа. Обратная последовательность исключена, поскольку противоречит альфе и омеге мифологического мышления. Если мы на мгновение допустим, что вера в сверхъестественное утвердилась раньше мифа, значит, миф - явление сугубо вторичное. Сначала возникла вера вместе с обрядностью и культом, а миф подключился позже, разложив все по полочкам. Однако при таком развитии событий совершенно невозможно представить, каким образом сметанные на живую нитку байки вдруг сделались повествованием о реальных событиях, происходивших давным-давно. Если миф вторичен по отношению к религии и представляет собой что-то вроде сочинения на заданную тему, единственная цель которого - облечь в наглядные образы бесплотную религиозную идею, то совершенно непонятно, как люди, верящие в того или иного бога, могли одновременно верить в реальность того, что о нем выдумывалось. Поэтому куда разумнее предположить, что события развивались в обратной последовательности: персонажи мифа постепенно приобрели сакральное значение и стали объектом культа. И в самом деле: что может быть естественнее, чем обожествление мифических героев и фантастических чудовищ? Могущественные персонажи мифа рано или поздно должны были обрести самостоятельное существование и сделаться объектом религиозного поклонения, ибо у кого же еще искать защиты, как не у легендарных героев, знающих наверняка, что было, что есть и что будет?
Все это замечательно и местами даже очень интересно, скажет иной внимательный читатель, но все-таки весьма туманно. Где же, в конце концов, многажды обещанные биологические корни религиозных представлений? Хотелось бы, так сказать, бросить взгляд. Спокойно, уважаемый читатель, седьмое доказательство будет вам предъявлено немедленно.
Итак, что нам могут поведать этологи о происхождении религии? Оказывается, немало интересного. Пожалуй, начать наш рассказ имеет смысл с суеверий и предрассудков. Как ни странно, люди очень суеверны от природы, и особенно наглядно это проявляется в мелочах. У многих портится настроение, когда дорогу им перебежит черная кошка, а некоторые в таких случаях готовы немедленно повернуть назад и переменить маршрут. Даже если человек решает идти вперед, досадная неприятность, как заноза, еще долго будет о себе напоминать. Если нам предстоит ответственный экзамен, мы нередко стараемся одеться точно так же, как в прошлый раз, когда все окончилось благополучно. Выходя из дому по важному делу, мы непременно обратим внимание на пол первого встречного, и не дай бог встретить женщину, да еще с пустым ведром. В высшей степени суеверны спортсмены и артисты. Широко известна история, приключившаяся со знаменитым Карузо, который однажды во время гастрольной поездки вдруг обнаружил, что забыл взять с собой талисман, с которым никогда не расставался. Потрясение певца было столь велико, что он не смог заставить себя выйти на сцену.
Можно вспомнить и об одолевающих нас на каждом шагу бессмысленных страхах: потушен ли в квартире свет, выключен ли газ, закрыт ли кран на кухне и т. п. Иногда тревога не отпускает ни на минуту и бывает настолько интенсивной, что заставляет вернуться и проверить, все ли в порядке. Чтобы побороть выматывающие душу фобии, многие люди придумывают для себя специальные ритуалы. Допустим, человек говорит себе, что если он успеет сосчитать до сорока пяти, прежде чем свернет за угол, то все обойдется. Психологи и психиатры называют такие меры защитного характера ритуалами; это своего рода виртуальные талисманы, обереги, помогающие справиться с нелепым и немотивированным страхом. Дети и психически больные люди способны изобретать очень сложные ритуалы. Если вы откроете учебник психиатрии, то найдете там огромное количество самых разнообразных фобий: агорафобия (боязнь открытых пространств), клаустрофобия (боязнь замкнутых помещений), эрейтофобия (страх прилюдно покраснеть), а также страх перед острыми предметами и т. д. Этот список весьма внушителен и занимает не одну страницу (существуют даже такие экзотические вещи, как страх страха - фобофобия). Итак, мы вынуждены констатировать, что ритуальное поведение - характерная черта нашего вида.
При этом далеко не все знают, что поведение животных тоже в высшей степени ритуализовано. Всякое действие совершается в строго определенной последовательности, и животное старается не нарушать раз и навсегда заведенного порядка.
Яркий пример такого поразительного консерватизма приводит В.Р. Дольник.
"Мой говорящий попугай жако не терпит никаких перемен в комнате. Если на полу клетки вместо газеты постелить оберточную бумагу, он приходит в крайнее негодование. Когда его отправляют в клетку, он требует, чтобы сначала сказали: "Рома, в клетку!" Пройдя часть пути, в строго определенном месте он ожидает слов "Давай, давай быстрей!", перед входом в клетку ему следует напомнить, зачем он туда идет: днем - "купаться", вечером - "спать". После того как он вошел в клетку, нужно сказать: "Ай, молодец, Рома, ай, молодец!" Стоит что-нибудь упустить, и он подсказывает, говоря это за вас. Если что-то напутали - возвращается к исходной точке и повторяет всю процедуру сначала. Зоологи знают, что в естественной обстановке поведение животных столь же консервативно. Они ходят по одной и той же дороге, осматривают одни и те же кормные места, отдыхают в одном и том же месте, останавливаются у одних и тех же предметов".
Когда животное идет по хорошо знакомой местности, оно никогда не отступает от раз и навсегда выбранного маршрута: здесь следует повернуть направо, там - снова направо, тут - налево, а вот тут - проскользнуть под склонившейся над землей веткой. Приспособительный смысл таких нелепых и жестких ритуалов темен только на первый взгляд. В свое время К. Лоренц убедительно объяснил природу этого загадочного явления. Дело в том, что новое, нетрадиционное решение почти всегда сопряжено с некоторым риском, а потому гораздо безопаснее следовать проторенной дорогой. Ход рассуждений здесь примерно такой: вчера все прошло гладко, следовательно, и сегодня можно избежать неприятностей, если не лезть на рожон и соблюдать правила; вчера удалось найти вкусный гриб вон под тем кустом, следовательно, и сегодня нужно поискать там же - авось обнаружится еще один. Хотя ритуальное поведение выглядит глупостью, по-своему оно вполне целесообразно.
Слабый или неразвитый интеллект не умеет как следует разобраться в нагромождении причин и следствий, безошибочно отделить случайное и наносное от закономерного и существенного. Выстроить надежный причинно-следственный ряд не так-то легко, поскольку всегда есть опасность перепутать причину со следствием, что может обернуться бедой. Поэтому животное предпочитает не рисковать без надобности и фиксирует ситуацию целиком, не подвергая ее логическому анализу. Успешные комбинации накрепко запоминаются и в схожих условиях воспроизводятся стереотипно. Так безопаснее: если сработало раньше, значит, должно сработать и на этот раз.
В этом смысле мы почти ничем не отличаемся от животных. Не подлежит сомнению, что многие наши обычаи и традиции (вплоть до правил хорошего тона), складывавшиеся тысячелетиями, уходят своими корнями в разнообразные ритуалы прошлого. С другой стороны, любая религия, даже самая примитивная, включает в себя помимо культа еще и обряд, то есть строгий церемониал, совершающийся с соблюдением определенных правил. Понятно, что не все ритуалы, придуманные людьми, отражали реальное положение вещей: многие из них никуда не годились, но сохранялись столь же бережно, как "правильные" и работоспособные. Дело в том, что первобытное мышление было синкретичным - целостным, нерасчлененным, когда явления окружающего мира воспринимаются во всей их полноте. Первобытный человек не задавался вопросом "Что есть истина?", не разбирал ситуацию по косточкам, логический анализ в нашем понимании был ему чужд. Мир был нов и свеж, полон удивительных вещей, равновеликих в своей ценности. Христианский миссионер, пытаясь обратить язычника в свою веру, говорил ему о том, что непорочное зачатие - это чудо. Тот охотно соглашался и отвечал, что ведь и обычное зачатие - тоже чудо, так из-за чего же копья ломать? Первобытный человек был в гораздо большей степени художник, чем сухой логик, и потому мифы рождались только на определенном этапе исторического развития. Ну а со временем причудливый паноптикум, населявший мифологизированный мир, сделался объектом культа, ибо кому же поклоняться, как не могущественным персонажам мифа, в реальности которых человек не сомневался?
Другой важный момент, на который необходимо обратить внимание, - иерархическая соподчиненность всех стадных животных, о чем мы уже говорили. Предки человека тоже жили в коллективе, и этот коллектив был жестко структурирован, в противном случае австралопитек не сумел бы выжить на просторах африканской саванны. Вспомним павианов: на вершине иерархической пирамиды у них расположились несколько патриархов. Но такая пирамида, пишет В.Р. Дольник, неизбежно воспринимается как незавершенная, ибо наверху всегда остается место для сверхиерарха, пусть даже виртуального. Сверхиерарх из плоти и крови - явление в животном мире редчайшее и полностью реализовано только у собак. Свора ездовых, пастушеских или охотничьих собак находит естественное завершение, поскольку над вожаками всегда стоит хозяин иной породы - человек. В собачьих глазах человек - это недосягаемое божество, и ни одному псу даже в голову не придет претендовать на его место. У человека, как и у других стадных животных, существует инстинктивная потребность в подчинении, поэтому на вершине пирамиды рано или поздно должно появиться могучее сверхсущество, которому немедленно начнут воздавать божеские почести. Павиан, сидя на возвышении, громко кричит и воздевает руки к восходящему солнцу, как бы устанавливая с ним особые отношения. Ничего невероятного в этом нет: достаточно вспомнить хрестоматийную историю о молодом шимпанзе, который повысил свой иерархический ранг только лишь тем, что отыскал пустую канистру и научился ею грохотать к священному ужасу своих соплеменников.
Гораздо интереснее попробовать разобраться в звериной символике, которой человек испокон веку окружал институт власти. Присмотритесь повнимательнее к древним языческим культам, и вы почти всегда найдете изображения крупных кошек, хищных птиц и змей. В чем тут дело? Ларчик открывается просто. Кошачьи (и в первую очередь - леопард) были и остаются самыми опасными естественными врагами приматов, обитающих на открытых пространствах. Павианы боятся леопарда всю жизнь и нередко заканчивают свои дни у него в когтях. Мы тоже непроизвольно вздрагиваем, когда в темноте вдруг ярко загораются кошачьи глаза. Аналогичную реакцию, но только уже днем, может вызвать у нас сочетание желтого с черным, мелькнувшее в густой листве: именно так окрашена шкура леопарда. Это выплескивается наружу атавистический страх, сидящий у нас глубоко в печенках. Инстинкт подсказывает и предупреждает: будь настороже, потому что за поворотом притаилась твоя смерть. Послушаем В.Р. Дольника.
"Усиливая эти "хищные признаки" в облике животных, художники-иллюстраторы и мультипликаторы создают потрясающие по воздействию образы кровожадных хищников. Зачем? Чтобы дети пугались. Зачем же пугать их? Да потому, что им это нужно, они этого сами хотят - страшных волков, тигров-людоедов, чудовищ, страшных мест в сказках. Если их не даем мы, они придумывают их сами, то есть по сути сами устраивают для себя игровое обучение, чтобы узнавать хищников и проверять свои врожденные реакции на них. Эти хищники уже в Красной книге, давно они не едят людей, давно самая большая опасность для детворы - автомашины, но наши врожденные программы помнят о зверях, а не об автомашинах".
Между прочим, именно поэтому крупные кошки так красивы. Мы любуемся их грацией, яркой раскраской, бесшумными и уверенными движениями, исполненными скрытой угрозы. Так работает программа, она говорит: смотри внимательно и запоминай, не будь равнодушным, изучай повадки и мельчайшие движения этого зверя, чтобы не было мучительно больно, когда столкнешься с ним нос к носу. Что же касается хищных птиц и змей, то они человекообразным приматам не опасны, а вот небольшие древесные обезьяны их всегда очень боялись. Бесшумно скользя меж ветвей, змеи и совы охотились на маленьких пугливых обезьянок, так что наши атавистические страхи, выползающие из подсознания при виде гадов и кривоклювых орлов вполне объяснимы: это работает очень древняя программа.
Религиозные верования почти всех народов пестрят опасным зверьем и хищными птицами. Ольмеки, создавшие на юге современной Мексики городскую культуру еще во II–I тысячелетиях до новой эры, поклонялись ягуару, а пришедшие им на смену тольтеки воздавали почести жутковатой химере - пернатому змею Кецалькоатлю. У индейцев Центральной Америки он стал творцом мира и одним из главных божеств, а практиковавшие человеческие жертвоприношения ацтеки изображали его в высокой шапке из шкуры ягуара. В религиях и мифах Старого Света хищных птиц, змей и кошек тоже хоть отбавляй. Вспомните подвиги Геракла: еще в колыбели он задушил двух чудовищных змей, подосланных богиней Герой, а когда подрос, убил немейского льва и расправился со стимфалийскими птицами - опасными тварями, пожиравшими людей и разящими насмерть острыми железными перьями. Да и девятиглавая лернейская гидра, в ядовитой желчи которой Геракл вымочил свои стрелы, - отнюдь не безобидное беспозвоночное, а скорее кровожадный дракон, только без крыльев. Гильгамеш - шумерский мифоэпический герой - разделывался со львами, как со слепыми котятами, и разве можно после этого удивляться, что он стоял головой выше пугливых простых смертных? Герой - он на то и герой, чтобы играючи расправляться с атавистическими страхами голой обезьяны. Это всесильный сверхдоминант, и отношение к нему должно быть соответствующее - пылкая любовь, смешанная со священным ужасом. Рыцарь без страха и упрека, повелевающий кошками, змеями и хищными птицами, по праву заслуживает вакантного места на самой верхушке иерархической пирамиды. Его облик не обязательно должен быть антропоморфным; несокрушимому герою ничего не стоит обернуться кошмарной химерой, изображения которых сохранились на средневековых гравюрах и благополучно дожили до наших дней в виде геральдической символики. Таков, например, грифон - отвратительная помесь льва, орла и змеи. Между прочим, весьма любопытно, что древнеегипетский фараон, которого обычно изображали исполином, высокомерно взирающим на поверженных в прах подданных, копошащихся возле его ног, иногда предстает перед нами в виде растерянного маленького человека, прячущегося под брюхом гигантского сокола между его когтистых лап.