Франкфурт, 1970
Где только не сводила меня судьба с Габриэлем Гарсия Маркесом, на каких только мировых перекрестках не сталкивались мы с ним! Скажем, в Барселоне он встречал нас в аэропорту вместе с Кармен Бальсельс, своим литературным агентом, чей непреклонный нрав хорошо известен издателям всего мира - она горой стоит за права своих авторов, в обиду их не даст никому… Был и другой случай: приплыв в Картахену, мы с Зелией известили об этом Габо, и, сойдя на берег, пили несравненный колумбийский кофе в доме его родителей. А в Гаване ужинали с ним и с Фиделем Кастро.
Мы познакомились лично лет двадцать с лишним назад - на франкфуртской книжной ярмарке, в рамках которой устроена была встреча латиноамериканских писателей. Германские литературоведы и университетские профессора проявили тогда завидную осведомленность - здесь отлично знали наше творчество, хотя большей части испаноамериканцев нужен был не анализ, а издатель. Они беззастенчиво пристраивали свои рукописи и книги… Недавно мы с Эдуардо Портеллой вспоминали, как кипел тогда от негодования наш соотечественник Адониас Фильо, возмущенный тем, какие бои развернулись за место под солнцем, за расширение жизненного литературного пространства. "Я не за этим сюда приехал!" - сказал он Портелле и мне. Три бразильца были инородными телами в сообществе испаноязычных коллег, устроивших неслыханную свистопляску. Я обратил тогда внимание на Гарсия Маркеса, молча пристроившегося в уголке и не принимавшего участия в этой книжной ярмарке тщеславия.
…Приехав из Москвы в Париж, он звонит мне. Я спрашиваю, в каком отеле он остановился, и слышу в ответ смех:
- Жоржи, латиноамериканский писатель, если он дожил до определенного возраста и не полный олух, должен последовать твоему примеру и купить себе квартиру в Париже, - и он диктует мне свой адрес и телефон.
Рио, 1946
Новоизбранные члены палаты депутатов и сената образовали конституционную комиссию, и, покуда налаживалась ее работа, в течение целой недели всходили на трибуну представители разных фракций и партий, произносили речи во славу демократии. Всех уже не помню, но выступление Отавио Мангабейры врезалось мне в память. Это было истинное произведение ораторского искусства, каскад блестящих импровизаций, исполненных с подлинным артистизмом и мастерством. Впрочем, вскоре выяснилось, что Отавио свои речи сначала пишет, потом правит и шлифует, потом учит наизусть и произносит перед зеркалом, отрабатывая жестикуляцию и модуляцию. И только потом дарит восхищенным парламентариям очередной экспромт.
Говорить от имени коммунистической фракции на этом пиру парламентской риторики доверено было Клаудино Жозе да Силве - первому настоящему чернокожему, ставшему депутатом Федерального собрания. Это был человек малограмотный, читал по складам, и при этом он, как бывает с самородками, обладал настоящей интеллигентностью, видимо, врожденной. У него был один-единственный костюм, одна рубашка, но он слыл чуть ли не самым элегантным парламентарием, а по просвещенному мнению Иветты Варгас, не "чуть ли", а самым элегантным.
Мне и Маригеле - исходя, очевидно, из нашего с ним баиянского происхождения - поручили писать речи для наших товарищей, не вполне владевших литературным языком. Мы дебютировали на выступлении Клаудино, и его речь вошла в анналы бразильского парламентаризма, на пять корпусов обойдя все прочие речи, ибо была невероятно пространной. Мы разделили предполагаемый текст на четыре равные части: две взялся писать Маригела, две - я. Принялись за работу, довели ее до конца, а когда уже вместе начали сводить концы с концами, дописывая то, что Маригела назвал "стыками", количество страниц удвоилось. Речь вышла пламенная, патетическая и - длины нечеловеческой.
Результатом нашей самоотверженной и довольно занятной работы, итогом плодотворного сотрудничества явилась не речь, но речуга, речище: славный Клаудио произносил ее на совместном заседании обеих палат - мы засекли время - четыре часа двадцать пять минут. Парламентарии, получившие свои мандаты после восьмилетней диктатуры "Нового государства", еще пребывали в послевоенной эйфории и потому пленарные заседания посещали исправно, отсиживали зады на скамьях, носом не клевали, не кашляли, слушали ораторов со всем вниманием, рукоплескали громко и дружно. Клаудио же удостоился особого отношения - он был представителем коммунистической фракции, да еще и негром: не прийти на его выступление значило расписаться в своей реакционности, сильно сдобренной расизмом.
Покуда он с запинкой читал свою эпопею, Маригела, в качестве четвертого секретаря редакционной комиссии оказавшийся в президиуме - правда, с краешку, - кивал мне, подмигивал, радуясь, как мы с ним умыли социал-демократов и демократических националистов. Мы первыми, с двух концов зала, принимались аплодировать, и коллеги-депутаты единодушно подхватывали. Когда же наконец Клаудио завершил выступление и, сойдя с трибуны, упал в объятия товарищей, спешивших поздравить его, Нестор Дуарте, который любил называть вещи своими именами, шепнул мне на ухо:
- Ну и х-ю же вы состряпали!
Баия, 1985
Вместе с Жаком Шанселем, который снимает для французского телевидения фильм о Баии, мы идем вниз по Ладейра-до-Пелоуриньо. Беспризорные мальчишки - "капитаны песка" - в обмен на мелкую монетку сообщают туристам всякие исторические сведения, показывают достопримечательности, окружают нас плотным кольцом, тычат пальцами в сторону особнячка, где ныне отель, а в 1927 году мне какое-то время пришлось жить, и говорят хором:
- В этом доме в 1500 году родился Жоржи Амаду.
Можно не переводить. Жак Шансель и так все уже понял:
- Оказывается, твоя слава гремит здесь уже пятое столетие! - хохочет он.
Но тут один из "капитанов" узнает меня и шипит остальным: "Прикусись, пацаны, это ж папаша Профессора!" Профессором они давно прозвали известного социолога, заметного человека в Фонде культурного наследия - моего сына Жоана Жоржи. Он много занимался проблемами этого и прилегающих кварталов, населенных в основном бродягами, проститутками и прочим маргинальем. Главной же его заботой были дети - вместе с актрисой Айдил Линьярес он даже создал для них театр, кажется, он и сейчас еще существует.
Очень довольный такой популярностью своего сына, я веду Жака Шанселя дальше - на площадь Пелоуриньо, где он будет снимать парад карнавальных групп-афоше. А на площади - толпа французских туристов. Они узнают именитого земляка, обступают его плотным кольцом и радостно приветствуют: вы подумайте только, прилететь за столько тысяч километров, чтобы увидеть вживе и въяве телерадиозвезду. Жак раздает автографы.
- Так вот, оказывается, где она - главная баиянская достопримечательность! - говорю я.
На площадь, слепя смуглой наготой и буйством красок, со штандартом и змеей, вступает афоше "Дети Ганди". Гремит музыка. Шансель отдает распоряжения своей группе. Начинается съемка.
Рио, 1960
Сознавая свою популярность, ощущая любовь народа, благодарного за прогрессивный, демократический курс правительства, за то, что появилась в стране автомобильная промышленность и воздвиглась на пустом месте новая столица Бразилиа, президент наш Жуселино Кубичек, когда приблизился срок уйти с поста, стал подумывать о переизбрании. Дело было непростое, конституция не позволяла, но… Кубичек вопросил оракула, и тот - звали его Отто Лара Резенде - ответил: "Может быть, если видные деятели культуры подпишут воззвание по сему поводу, то, как знать, глядишь, это даст толчок общенациональной кампании за перевыборы…"
Перво-наперво мы с Эдуардо Портеллой составили список самых необходимых и безотлагательных шагов во внешней и внутренней политике, перечислили все, чего требовали и интеллигенция, и народ. Если Жуселино эти шаги сделает, может быть, мы и запустим кампанию за переизбрание его на второй срок. Получилось у нас не то пятнадцать, не то двадцать пунктов, точно не помню. Президент ознакомился с нашими условиями и согласился выполнить все - все, кроме одного. А это было требование, чтобы Бразилия заняла иную позицию по отношению к национально-освободительной войне, которая все жарче разгоралась на португальских "заморских территориях" - в Анголе, Мозамбике, Гвинее-Бисау, чтобы мы прекратили поддерживать салазаровский режим, перестали раболепствовать и объявили о своем нейтралитете. Жуселино, с большим воодушевлением принимавший нашу программу, дошел до этого пункта и сказал "тпр-р-ру":
- На это я пойти не могу. Не могу подложить такую свинью доктору Антонио.
Доктору Антонио, как почтительно называли бразильские политики, даже мнившие себя прогрессистами, португальского диктатора Антонио де Оливейру Салазара, они лизали сапоги. Первым, кто отказался от этого исторически сложившегося, но от того не менее унизительного занятия, кто сделал внешнюю политику нашей страны более или менее независимой, был Жанио Куадрос.
Вена, 1956
Мой старый друг, композитор и активист парагвайской компартии Хосе Асонсьён Флорес пролетом в Москву оказался в Вене, где я тогда жил: он хотел есть и - женщину, о чем объявил с порога. В Москву же он направлялся по приглашению советских товарищей, благосклонно отнесшихся к его творчеству и к его политической деятельности. Они выправили ему все документы, прислали билет на самолет Буэнос-Айрес-Лондон-Вена-Москва, а больше у него для межконтинентального вояжа ничего с собой и не было: композитор был беден, как настоящий индеец гуарани, чья нищета вошла в поговорку, а те жалкие песо, что вручил ему перед отлетом товарищ Эльвио Ромеро, он истратил прямо в Буэнос-Айресе на какие-то конфеты, бутерброды и фрукты, поскольку был обжорой и сластеной. Его ничуть не смущало, что в кармане - ни гроша: он приглашен Союзом композиторов СССР, а это страна могущественная и богатая, стоит ему лишь ступить на ее территорию, и он ни в чем не будет знать отказа и недостатка. Как видим, Хосе Асонсьён Флорес доверял первому в мире государству рабочих и крестьян беспредельно.
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Неприятности начались уже в Лондоне, куда он прибыл около полудня после утомительнейшего перелета, занимавшего в те времена часов тридцать, если не больше. Опытный путешественник Эльвио Ромеро наставлял его:
- Как приземлитесь, отведут тебя в зал для транзитных пассажиров, самолет на Вену будет через час. Сиди и слушай, а услышишь, что посадку объявили, - иди в самолет. В Вене тебя встретят, так что ни о чем не волнуйся.
Как бы не так. Хосе Асонсьён понимал на гуарани и по-испански: он прилетел, сел и стал ждать, когда объявят рейс на Вену, что должно было произойти примерно через час. Но не произошло. Кто ж мог знать, что пригласят на посадку пассажиров, вылетающих в какую-то загадочную "Вин", а о Вене не обмолвятся и словечком. Поди-ка догадайся, что это она и есть. Композитор, прижимая к груди папку со своими опусами, сидел и внимательно слушал, но заветного слова так и не дождался. Сел он в кресло около полудня, а в шесть, томимый голодом и нестерпимым желанием опорожнить мочевой пузырь, наконец не выдержал и пошел выяснять что к чему.
Эльвио рекомендовал ему не покидать транзитного зала, но Флоресу ничего другого не оставалось, как открыть дверь, подойти к стойке с надписью "INFORMATION" и обратиться к сидевшей за ней юной леди. Он объяснил ей свои проблемы, но та не понимала по-испански, и композитор, еле-еле сдерживаясь, чтобы не намочить штаны, перешел на звучный язык индейцев гуарани. И плохо было бы его дело, если бы проходивший мимо элегантный господин, привлеченный истошными криками "Я - композитор Хосе Асонсьён Флорес", не приблизился и не осведомился бы, что происходит. Флоресу сказочно повезло: господин оказался аргентинским послом, только что прилетевшим из Манчестера. Он принял в нашем герое живейшее участие: выслушал его и первым делом указал, где находится туалет.
Дождавшись возвращения повеселевшего Флореса, посол отрекомендовался ценителем его дарования и вообще парагвайской музыки, сообщил, что жена всегда напевает его мелодии, когда стоит под душем, попросил автограф и мгновенно решил все проблемы: выправил въездную визу сроком на сутки, зарезервировал билет на завтрашний самолет в Вену, отвез композитора в ближайший отель, снял ему номер, заказал ужин, обещал утром прислать шофера - словом, облагодетельствовал.
В результате Флорес прилетел в Австрию с опозданием на двадцать четыре часа. Никто его, разумеется, не встречал. Но по адресу на конверте переданного для меня письма он разыскал местное отделение Комитета защиты мира, приехал туда на такси и, когда я уплатил водителю, упал в мои объятия.
Он умирал от голода - это случалось с ним ровно через пять минут после любой трапезы, - и я повел его в ресторан. С нами была сотрудница комитета, приставленная ко мне в качестве переводчицы, - толстенькая, кругленькая, веснушчатая венка. Хосе Асонсьён, отрываясь на секунду от гуляша, посматривал на нее с вожделением, ибо прежде всего успел сообщить мне, что смертельно хочет есть и переспать с кем-нибудь. Он надеялся, что я помогу ему исполнить оба желания, ибо принадлежал к тем, кто считает меня всемогущим. Было заявлено, что парагваец, на четыре дня оставшийся без бабы, уже не принимает в расчет ни возраст, ни внешность, ни даже пол, а он, Хосе Асонсьён, пребывает в столь бедственном положении пятые сутки.
Переводчица, увидав его выразительную жестикуляцию, пожелала узнать, о чем идет речь и чем так озабочен парагвайский товарищ. Я честно довел до ее сведения смысл последнего высказывания - парагваец… четыре дня… и т.д., - а потом спросил, не расположена ли она споспешествовать решению этой проблемы, ибо представляется редкая возможность применить в действии принцип пролетарского интернационализма.
Толстушка выслушала меня с интересом, потом внимательно оглядела тучного композитора, чей лысый череп поразительно напоминал головку швейцарского сыра, и осведомилась:
- А он правда такой знаменитый?
- Правда-правда! В Буэнос-Айресе женщины дерутся за право отдаться ему, - наша беседа шла по-французски.
Она снова стала изучать его внешность и, судя по вопросу, пришла к неутешительным выводам:
- Но знают его только в Южной Америке, да?
Увидев, что парагвайцу, кажется, не обломится, я воззвал к ее сознательности:
- Ты не забудь, что его музыку будут исполнять в Москве, а это - мировая слава.
Она заколебалась, и я добавил:
- Считай это партийным поручением.
Аргумент подействовал, венка улыбнулась лысому полуиндейцу. Я уплатил по счету и незаметно удалился, оставив их тет-а-тет. В конце концов Флорес считал меня человеком, чьи возможности безграничны. Мог ли я разочаровать его?
Баия, 1987
Анжело Калмон де Са обнимает меня на прощанье:
- Я глазам своим не верил - ты один мог устроить такое.
Он имеет в виду обед по случаю торжественного открытия Фонда Жоржи Амаду, на коем - на обеде, разумеется, не ловите меня на слове - сошлись оппоненты, противники, враги, иными словами, приверженцы разных политических взглядов и люди, не переносящие друг друга. Словом, греки преломили хлеб с троянцами.
И было их триста три человека, не считая тех, кто втерся без приглашения: по местному обычаю гость приводит с собой всех чад и домочадцев. Ладно. Место всем нашлось. Только что завершились выборы в правительство штата, в сенат и Законодательное собрание, люди еще не остыли и не сложили оружия. Много чего было на этих выборах, много грязи вылили друг на друга претенденты. Но мы с Зелией принимали гостей, будто знать не знали, что думает губернатор бывший о свежеиспеченном, и чего именно желает префект, уходящий в отставку, префекту, вступающему в должность. Паломе и Педро было поручено рассаживать гостей по взаимной склонности и политическим симпатиям, следя, чтобы враги все же не оказались рядом, - это было бы, пожалуй, чересчур. Один депутат, ничтожный внук великого баиянца, дал интервью в газетах: заявил, что не придет на обед по политическим мотивам. Я же подозреваю, что дело проще: он не придет потому, что его не позвали. А приглашенные явились в полном составе - и обошлось без скандала, без драки, без скрежета зубовного. На пиру царил мир и торжествовало хорошее воспитание.
Итак, здесь было правительство и оппозиция, политики и интеллектуалы, богачи и бедняки, "отец святого" Камафеу де Ошосси и Евгений Евтушенко, француз Франсис Комб и баиянец Карлос Капинам. Словом, как написала в своей колонке светской хроники великодушная обозревательница Жюли, тоже, разумеется, приглашенная: "Успех! Грандиозный успех!"
Ах, нет-нет, не очень-то грандиозным успехом ознаменовался для меня обед, который мы с Зелией давали в честь Жермано Табакова и Мириам Фраги, президента и директора-распорядителя Фонда. Какой там успех! Провал, а не успех, и от позора мне не отмыться до могилы. На предварительном совещании решено было не подавать виски, ибо свободный художник слова, живущий исключительно гонорарами, не может накачать бурбоном и скотчем три сотни человек. Для создания непринужденной обстановки хватит батиды и пива. И было заказано уж не знаю сколько вагонов пива - половина для обеда, половина для вечернего приема в Фонде. Дома, в холодильнике лежал обычный дневной запас, на посторонних не рассчитанный.
…Я встал из-за стола и начал по своему обыкновению обходить гостей, чтобы узнать, всего ли у них в достатке и не нужно ли чего, вышел на веранду, спустился в сад, добрался до бассейна, приветствуя всех и осведомляясь, нет ли каких пожеланий. Антонио Карлос и Вальтер Морейра Салес, сидевшие за одним столиком, ответствовали, что, мол, попросили официанта принести им еще пива, а он и пива не несет и сам запропал куда-то.
Я двинулся на кухню, и на кухне узнал, что исполнить пожелание гостей никак невозможно по причине полного отсутствия пива: все, что было в доме, подано и выпито, а то, что было заказано, не прибыло. По ошибке все это разлитое в бутылки пивное море отправили в Фонд, для вечернего приема. Сделать ничего было нельзя, исправить положение не представлялось возможным, я впал сначала в растерянность, затем в смятение, а потом и в такое отчаяние, что не нашел в себе отваги для того, чтобы вернуться на свое место. Министр и банкир ждали меня напрасно. Срам!