Как бы то ни было, "оленные войны", то есть угон оленей с обнулением всего, что препятствует, будоражили тундру с начала XVIII века до конца третьей его четверти. А вот потом, когда чукчи, отняв у дальней родни почти все стада (говорят, тысяч триста голов), сделались истинными "чаучавыт", – "богатыми на оленей" (откуда, собственно, и пошло "чукча"), – "настоящие" сменили гнев на милость. Бывшие кочевые коряки, став жалкими нищими, перестали быть и "таннитами". Их, конечно, продолжали слегка грабить, но уже почти не убивали, глядя свысока, с легким снисхождением, почти как на юкагиров. О былой лютой вражде вспоминали лишь у костра, слушая сказки стариков о храбрых силах прошлого – Кунлелю, Чымкыле, Айнаыргыне, Эленнуте, Чочое, Лявтылывалыне и прочих, дававших злым таннитам выпить и закусить.
Алмазный панцирь не спасет тебя, о враг!
Самыми же злыми, почти без перерывов "таннитами" считались американские эскимосы. Именно в их края из года в год двигались флотилии байдар, о которых шла речь выше. Причем зипунили за морем не только "морские настоящие", но также их союзники-эскимосы, и даже "оленные настоящие". Байдар у них, правда, не было, но в этом смысле существовала своеобразная кооперация. Зимой кочевые приезжали к береговым, набирали добровольцев, усаживали в нарты и шли шарпать коряков, зато летом, наоборот, добровольцев в вик набирали береговые. Ясен пень, по возвращении щедро оплачивая услуги. Вот эти войны, основанные на взаимной ненависти, порожденной памятью о многих обидах, были свирепы. В плен попадать не рекомендовалось: тех, кому не повезло пасть или выпросить быструю смерть у победителя (такое право у воина было), ждали чудовищные мучения (просверлить череп костяным сверлом и вытащить мозг заживо считалось относительной милостью). Или рабство, условия которого напоминали растянутую во времени казнь, ускорить которую рабы предпочитали самоубийством.
Порой безобразие принимало столь масштабные формы, что происходящее на далекой периферии начинало волновать столицы. В 1793-м Сенату пришлось даже рассматривать жалобу американских эскимосов, поддержанных несколькими английскими капитанами и просивших принять меры против "злых чукоч, ежегодно на байдарах приходящих, истребляя их убийством, имение грабя, а жен и детей воруя". Впрочем, если война становилась затяжной и бесперспективной для обеих сторон, заключалось "торговое перемирие" с целью попробовать замириться. Торговали довольно специфично. Стороны, на всякий случай, являлись во всеоружии, а обмен товаром обычно был "немым": товары клались на землю, а покупатели подходили и клали "цену" рядом, в свою очередь, отходя. Все происходило долго, громоздко, и часто недоразумения на торгу провоцировали очередную войну. Все равно поддельные люди ни на что другое, кроме как убивать их, не годны.
И только одного врага чукчи считали равным себе. Не таннитом. И не, скажем так, настоящим "настоящим", – это было бы уже чересчур. Но, безусловно, и не "не настоящим". Даже не "почти настоящим", как коряки. А "таньги". То есть "параллельно созданным"…
Глава ХХ. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (2)
Знакомясь с чукотским фольклором, в какой-то момент начинаешь недоумевать. Как определить новое явление, умилыки и их контингент явно не понимали. Русские, с одной стороны, были слишком чужие, непохожие, неясно, откуда и зачем взявшиеся, однако были как минимум равны чукчам силой, а значит, и всем прочим. Кроме того, при всей крутости по отношению к непокорным они очевидно не стремились уничтожить всех "настоящих", а следовательно, не годились и на роль "таннитов". В итоге, укладывая новацию в мифологическую картину мира, пришли к тому, что танньги, скорее всего, созданы, – то ли из моржей, то ли из собак, то ли еще из чего-то полезного (варианты разнились), – теми же добрыми духами, что и сами ъыгъоравэтъьэт. Чтобы жить с ними в ладу и производить то, чего сами "настоящие" делать не умеют (табак, сахар, соль, железо и так далее), и привозить это чукчам, взамен получая моржовую кость, шкуры и прочие хорошие вещи, которые чукчи делают лучше. Но вот беда, по каким-то непонятным причинам, – тут мнения опять же расходились, – начали действовать вопреки воле создателей…
Любо, братцы, жить?
Такая космогония, впрочем, возникла не сразу. Впервые же столкнувшись с "танньги" (в 1641-м), "настоящие", еще не зная, с кем имеют дело, попытались отнять у хлопцев Семена Дежнева ясак, собранный с юкагиров. Но не обломилось. Казаков было полтора десятка, претендентов на приз примерно втрое больше, но все-таки русские отбились и без потерь вернулись в Якутский острог. Позже, когда Дежнев с Зыряниным основали Нижнеколымский острог, чукчей там уже не водилось (юкагиры, еще бывшие в силе, разъяснили им, что чужие здесь не ходят). 20 июня 1648 года, наконец, случилось серьезное: кочи Дежнёва, Попова и Герасима Анкудинова, растрепанные бурей, причалили близ стойбища чукотского вождя Эрмэчьина. Сперва все было мирно, познакомились и разошлись, но Анкудинов вернулся, разграбил и пожег стойбище Эрмэчьина, а затем погиб в море, а отдуваться пришлось ни в чем не повинным Дежнёву и Попову. Взбешенный умилык атаковал их бивак, Попов был ранен, казаки сброшены в море и с трудом, под градом стрел, ушли, хотя начиналась буря, которая и разметала кочи в разные стороны. Экипаж Попова угодил на Камчатку и полностью погиб от цинги и корякских копий, а Дежнева выбросило на берег за устьем Анадыря, где в ходе зимовки погибло 12 человек из 25, но Семену все же повезло выжить и, добравшись до юкагиров, заложить будущий Анадырский острог.
Меж тем с 1649 по 1650 год нижнеколымские казаки, откликаясь на просьбы юкагиров, готовых и ясак платить, и на все, что угодно, лишь бы им помогли против звереющих день ото дня "настоящих", четырежды учиняли походы в тундру, стремясь разыскать чукчей и усмирить их. Все четыре экспедиции завершились неудачно: дважды так никого и не нашли, а дважды нашли, сколько-то убили, но и сами отступили с потерями. Так началась длинная и бестолковая война, вернее, бесконечная серия стычек: чукчи атаковали промышленные партии, грабили купцов, обижали юкагиров, находившихся под "государевой опекой", атаманы не оставались в долгу, присылая в помощь юкагирам небольшие отряды служилых, игравшие роль руководящей и направляющей силы. Собственных больших походов пока что не организовывая (казаков было слишком мало, – в походе 1659 года участвовали полторы сотни юкагиров и всего 19 "длинноносых", – а у чукчей уже была определенная репутация, и рисковать подчиненными русское начальство опасалось).
Время от времени, правда, удавалось как бы "замириться и договориться" с главами каких-то семей, это тотчас весьма торжественно оформляли письменно, титулуя визави "князцами" и даже "лутчими тойонами", давали бляхи, удостоверяющего право сбора ясака "по всем городцам" от имени самого государя, – и вскоре убеждались, что вышел пшик. Даже если умилык всерьез собрался не передумывать (что бывало, но редко), его слово для соседей и коллег ровным счетом ничего не значило, воевать запретить он мог разве что собственным воинам, да и то не всегда, а уж обязать платить ясак никого не мог и подавно. Да и сам не слишком усердствовал. Однако даже таких, условно "верных", было совсем немного. Подавляющее большинство семей, – "настоящие", не будем забывать, шли к пику могущества, – полагало, что таньги надо гнать, а юкагиров грабить, и точка.
Не курорт
Короче говоря, всю вторую половину XVII века в тундре шли бои разной степени накала, то мелкие, то вполне солидные. И далеко не всегда в пользу "государевых людей". Дважды, в 1653-м и 1662-м, многосотенные ополчения "настоящих" даже подступали к Нижнеколымску. Острог, правда, оба раза устоял, но, как бы то ни было, к 1676-му чукчи хозяйничали по всей округе как хотели, насилуя и убивая юкагиров, разбивая амбары и угоняя оленей. Гарнизон же (всего 10 сабель) тупо на это смотрел с башенок, не имея сил не то, чтобы защитить ясачных, но хотя бы выйти на рыбную ловлю или заготовку дров. Не хуже, но и не лучше обстояло дело в Анадырском остроге. Пара попыток атаковать его тоже не увенчались успехом, но в1688-м чукчи, внезапно атаковав в ночи, уничтожили немаленький отряд стрелецкого полусотника Василия Кузнецова. Хоть какой-то реванш русским удалось взять лишь без малого пять лет спустя, в 1692-м, когда коменданту острога, "сыну боярскому" Степану Чернышевскому, пофартило, сходив у устью Анадыря, "побить" несколько стойбищ ("шесть да десять чукоцких юрт"), вернувшись восвояси без потерь. С какого-то момента выходить в тундру уже не очень и хотели. Но юкагиры, уже прореженные "плохой гостьей", умоляли о помощи, отказывать в которой, зная, что скажут Якутск и Москва, было еще страшнее.
А потому в апреле 1702 года, после тщательной подготовки, – поход Алексея Чудинова, судя по количеству и качеству войска, 24 казака, 17 стрельцов, 110 юкагиров и коряков, – задуманный, как последний и решительный. Первое серьезное столкновение вселило надежду: из примерно трех сотен "береговых", преградивших анадырцам дорогу, около двух сотен погибло, остальные бежали, а потерь убитыми по итогам не случилось. Однако уже назавтра, откуда ни возьмись, возникло ополчение "настоящих", пеших и "оленных", – и русские, выдержав пятидневную осаду в "гуляй-городе" из саней, в конце концов, пошли "на побег в Анадырской", причем вовсе без ран удалось едва ли трети. Вслед за тем вновь год за годом плач и мольбы юкагиров, короткие вылазки, мелкие стычки, небольшие, но чувствительные потери, а в 1708-м – опять тяжелые бои с потерями и невнятным результатом. Все шло по кругу, изменить ситуацию не было сил, а на просьбы о подкреплениях Якутск и Петербург отзывались в том смысле, что-де "с бодростью и Господней помочью управитесь". Вопрос не считался приоритетным. И лишь к исходу второй декады века ситуация начала понемногу меняться.
Инициативник
Если раньше чукчи как таковые были в основном проблемой юкагиров, да еще казаков, хоть и без особой радости, но вынужденных бедолаг защищать, то примерно около 1718-1719 годов стало ясно, что их продвижение с полуострова к низовьям Колымы, обоим Анюям и Анадырю не случайность. Шли новые претенденты на роль регионального гегемона, то есть конкуренты России, и этих конкурентов как бы покорные народцы боялись до визга. Белое Безмолвие почтительно только к силе, и при малейшей слабине, проявленной русскими, их влияние неизбежно обрушилось бы. В 1722-м якутский воевода Михайло Измайлов озабоченно докладывал шефу, сибирскому губернатору Александру Черкасскому, что якутские казаки "находят на восточных и северных морях и около Камчатской земли многие острова, иные пустые, а другие многолюдные", на землях, прилегающих к российским, близ Анадырска, есть еще "непокоренные под российскую державу иноземцы".
Информация, еще лет за пять до того вполне способная уйти под сукно, немедленно ушла в Сенат, и Сенат "принял оный рапорт со всем вниманием". Ибо уже вплотную решалась задача продвижения России на восток ради поиска путей в Америку и Японию, установления с ними контактов, торговли, а там, даст бог, и чего-то еще более вкусного. Эту задачу решали многочисленные экспедиции первой половины XVIII века, и вполне понятно, что оставлять у себя в тылу непокоренные земли, населенные боевым, агрессивным народом, невозможно. Тем паче что и Чукотка, и Камчатка были идеальными плацдармами для проникновения в любом интересующем Петербург направлении. А потому, видимо, не приходится удивляться, что поступившее в 1725-м в Кабинет министров "доношение" якутского казачьего головы Афанасия Шестакова, представившего центру план экспедиции для "конечного покорения инородцев и новых земель присвоения", привлекло внимание, и на следующий год Афанасий Федотович прибыл в столицу.
Судя по всему, вызвали его по инициативе сенатского обер-секретаря Иванан Кириллова, того самого, хорошо известного нам по делам башкирским, типичного птенца гнезда Петрова, из числа тех, кому за державу обидно (он и сгорел-то, если помните, на работе), и судя же по всему, казак чиновнику понравился. Хотя и был человеком сложным. Не интеллигентным и не, скажем прямо, совестливым. С легкой руки сибирского хрониста Семена Сбитнева считается даже, что "неграмотным и всем грамотным лютый враг". Что, безусловно, чушь. Якутскую бухгалтерию (документы сохранились), он вел самостоятельно и вполне успешно, читать-писать умел. И не только. В столицу казачий голова привез несколько добротно вычерченных чертежей, подписанных "Ciю картъ сочинилъ въ Санктъ Петербурхе Iакутской жител Афанасей Феодотовичъ Шестаковъ", которые Кириллов, географ по профессии, счел "весьма отменными". Возможно, карты, – в соответствии со знаниями того времени, – были и несовершенны. Но, тем не менее, там уже значились и контуры Аляски, и Камчатка как полуостров, и Курильская гряда, и даже Япония, так что позже, разбирая бумаги Шестакова, сам Ломоносов отметит, что "сей казак поступил, как самые лутчие географы, когда ставят на картах подлинно найденные, но не описанные земли". По его мнению, даже "прекословные известия сличив одного против другого, ясно видеть можно, что положительные много сильнее отрицательных". В общем, хорошие были карты. Не зря, как указывает Сергей Марков, именно их в первую очередь украл позже французский разведчик Жозеф-Николя Делиль, появившийся в Петербурге как "верный друг России, ее успехам сочувствующий". А значит, не так и прост был Афанасий Шестаков, "грубый казачина" с Дикого Востока, – да и будь он прост, едва ли принял бы в нем такое участие проницательный обер-секретарь Сената, прощавший (вспомним Тевкелева) людям все, кроме тупости, лености и "державных пренебрежений".
Глава XXI. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (3)
Дмитрий Грозные Очи
Как мы уже знаем, Дмитрий Иванович Павлуцкий был человеком крупным, сильным, ловким и до каких-то пор удачливым. Но все-таки человеком. В чукотском же фольклоре образ его почти все людское утратил…
Это нечто инфернальное, вне рациональных толкований. "Усища торчат, как у сотни моржей, копье длиною по локтю так широко, что затмевает солнце; глаза железные, круглые, вся одежда железная, зубов впятеро больше, чем человеку положено". Кто-то говорит даже: "главный эпический злодей". Однако и это неверно. В сказании о поединке "седого таньгина" с храбрым Элленутом явно прослеживается уважение и даже некоторая симпатия к старому богатырю, который (естественно, потерпев поражение, – его в чукотских легендах постоянно побеждают) сохраняет и мужество, и достоинство, учтиво поздравляет отца героя и просит, как подобает мужчине, о смерти, чтобы избежать позора. А все-таки получив помилование, благородно отдает все имущество, вместе с женами, победителю и "уходит пешком о посохе". Есть, конечно, и о зверствах. Причем таких, что кровь стынет. Что и понятно, у чукчей воображение на сей счет было богатое. Что едва ли совсем неправда, но и на правду не похоже: на руках капитана кровь множества "немирных чукоч", и едва ли все они были вооружены, однако же известны и имена едва ли не десятка "инородческих" сирот, взятых им по итогам походов в приемыши и хорошо устроенных). Относительно же зверств, так мифический Павлуцкий, в общем, не совсем Павлуцкий. Легенды чукч называют его и другими именами, чаще всего "Якуниным" или "Якуней", реже "Павлухом" и "Пахой", иногда "Моржом-Казаком", "Большим Ванькой" и так далее. Скорее всего, драгунский капитан из Тобольска стал чем-то нарицательным, "отвлеченным предметом", которому приписывалось все, так или иначе не укладывавшееся в рамки повседневного понимания, а потому и особо запомнившееся. По крайней мере, Шкловский в 1892-м, когда все уже, казалось бы, быльем поросло, с удивлением отмечал: "Этот капитан – самый популярный герой на крайнем северо-востоке Сибири. Он местный Роланд", – а Роланд, пусть даже из эпоса, а не из поэмы Ариосто, – согласитесь, фигура, хотя и сложная, но никак не отрицательная.
Диалектика не по Гегелю…
А теперь назовем кошку кошкой. Речь идет не об ангелах. Дети Севера действительно были "детьми природы", но Жан-Жаку Руссо стало бы плохо, узри он воочию предмет своих высоких грез. Они убивали много и спокойно, но не по злобе, а по подсказке той же природы, твердо зная, что раз еда в дефиците, значит, едоков в тундре должно быть меньше, и лучше, если меньше за счет чужих. Не стоит их в этом обвинять, но идеализировать тоже глупо. И точно так же нет смысла возводить на пьедестал русских первопроходцев. Разные они были, но даже с самым умеренным и благонравным из них никто из нас, людей века нынешнего, не пожелал бы выпить на брудершафт, сутки ехать в одном купе и пересечься в темном переулке. Такое уж время было и такие нравы. Поэтому, думается, не так уж прав известный сибирский историк Петр Словцов, проводя резкую грань между "старым поколением" (Шестаков, Поярков, Атласов, Хабаров), "темным, жестоким", и "поколением просвещенным" (типа Павлуцкого). Да, Дмитрий Иванович был мягче, часто не чуждался милосердия, однако ежели была на то необходимость, способен был заткнуть за пояс любого землепроходца, кроме разве самых вымороженных, типа Пояркова. Иное дело, что не злоупотреблял. А вот Афанасий Федотович, чего уж там, вполне мог и злоупотребить. Но, как бы там ни было, за державный интерес он радел истово и дело свое знал крепко. Что подтверждается хотя бы и составом его отряда, набранного в Якутске, а затем пополнявшегося по пути. На два десятка казаков, которым верил, шли с ним более сотни "инородцев". Но подобранных толково, со знанием вопроса. Саха: смелые, верные, твердые в православии, очень хорошие воины. Тунгусы: не очень надежны, зато лучшие охотники и что в лесу, что в тундре, пусть и незнакомых, любую тропинку найдут. Коряки: умеют обращаться с оленями, основной пищей отряда. К тому же тунгусы исстари ненавидят саха, да и коряков не любят, а саха и коряки отвечают тунгусам полной взаимностью, а между собой не то что враждуют, но уж очень чужие. В такой ситуации, согласитесь, уже неважно, что тунгусы и коряки, со своей стороны, недоброжелательны к русским. Они их, по крайней мере, боятся, причем зная, что русские без причины резать не будут, боятся меньше, чем саха, – так что само присутствие казаков сдерживает рознь и дает гарантии.